Н.С.Шер "Алексей Максимович Горький" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
Калюжный — революционер, отбывший шесть лет тяжелой каторги, — служил в управлении Закавказской
железной дороги. Вскоре удалось устроиться в железнодорожные мастерские и Пешкову. Сначала он работал
молотобойцем, затем отметчиком. Поселился он с несколькими товарищами коммуной в полуподвальной комнате; почти каждый вечер устраивались здесь чтения, беседы; неожиданно образовался «политический
клуб», где встречались рабочие, учащиеся, служащие. Жизнь и работа в дружном, сплоченном рабочем коллективе многому научили его. «Вчера был обыск, — писал Максимыч казанскому другу Гурию
Плетневу, который только что отбыл одиночное заключение. — Читаю с учениками института... Ничему не учу, но советую понимать друг друга. С рабочими в депо железной дороги читаю и разговариваю. Есть тут один рабочий — Богатырович — хорошая фигура, с ним мы душа в душу живем. Он говорит, что в жизни ничего нет
хорошего, а я говорю — есть, только спрятано, чтобы не каждая дрянь руками хватала». Это «хорошее» он умел видеть, умел ценить, беречь его. На всю жизнь сохранил он нежное чувство к чудесному городу Тифлису, к
тифлисским друзьям. «Старый друг, милый учитель мой», — так называл он Калюжного. «Вы первый памятным мне хорошим взглядом мягких Ваших глаз взглянули на меня не только как на парня странной биографии, бесцельного бродягу, как на что-то забавное, но — сомнительное», — писал ему Горький много лет спустя.
Калюжный действительно был первым человеком, который заставил Алексея Пешкова взглянуть на себя серьезно, первый поверил в него, угадал его призвание. К лету, когда семья Калюжного уехала на дачу, Алексей Максимович переселился к нему и прожил у него некоторое время. Часами слушал Калюжный рассказы Максимыча — рассказчик он был замечательный, и, когда рассказывал, слушателям казалось, что они вместе с ним путешествуют по необъятной стране. Максимыч решил писать, вернее, не мог уже не писать. В жизни своей он много видел, слышал, пережил, и ему было о чем рассказывать. Стихи писал он легко, но говорил, что пишет «дубоватые» стихи. Писать прозу не решался, она казалась ему труднее стихов, и всегда хотелось писать какими-то особенными, красивыми фразами. А Калюжный говорил: «Пишите просто, так, как рассказываете».
И вот однажды он рассказал Калюжному легенду о красавице Радде и смелом цыгане Лойко Зобаре, — рассказал и понял, что надо и написать ее вот так, как он рассказывает. Назвал он этот рассказ «Макар Чудра».
Калюжный посоветовал отнести рассказ в тифлисскую газету «Кавказ». В редакции «Макар Чудра» понравился. Тут же Алексей Пешков придумал себе псевдоним: «М. Горький». Рассказ напечатали 12 сентября 1892 года. Алексей Максимович Горький считал этот день началом своей литературной работы. Поздней осенью Горький уехал из Тифлиса на родину, в Нижний Новгород, и поступил письмоводителем к адвокату, у которого
работал прежде. Ночами он писал, учился. «Я непрерывно, жадно учился, читал и начал серьезно увлекаться литературной работой... Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы, — нет для меня».
Он стал писать свободнее, увереннее, вспоминая то, что видел и слышал, когда жил «в людях», бродил по широким дорогам, сидел у дымных костров. Он рассказывал о своем детстве, о людях, которым так трудно живется на свете, о детях. Однажды один из товарищей Алексея Максимовича потихоньку от него увез в Москву рассказ «Емельян Пиляй» — из жизни одного босяка, с которым Горький бродил по берегу Черного моря. Неожиданно для Горького рассказ появился в столичной газете «Русские Ведомости». Это был второй
рассказ Максима Горького, появившийся в печати. В том же году в нижегородской газете «Волгарь» были напечатаны его рассказы о детях: «Нищенка», «Сон Коли», а в следующем, 1894 году «Дед Архип и Ленька».
Сколько нищих детей, таких, как Ленька, видел он за два года своих странствований! Это были голодные годы в северной России, и целыми семьями уходили люди на юг, в хлебородные места. Они ходили из города в город, из деревни в деревню, оборванные, голодные, бездомные. Вот так же забрели на Кубань дед Архип и Ленька и собирали под окнами милостыню. «А милостыню-то собирать не сладко и мне, старику. Каждому
поклонись, каждого попроси. И ругают тебя, и колотят часом, и гонят... Рази ты думаешь, человеком считают нищего-то?» — говорит дед Леньке. И вот оба они сидят под обрывистым берегом реки, в тени, и
ждут парома; паром перевезет их на другой берег, в богатую станицу, и пойдут они ходить «Христа ради». Ленька, маленький, худой, личико у него изрыто оспой, губы тонкие, бескровные, а глаза голубые, большие, не по-детски серьезные. Одет он в лохмотья и кажется «корявым сучком, отломленным от деда — старого, иссохшего дерева, принесенного и выброшенного сюда, на песок, волнами реки». Дед знает, что скоро умрет, и больше всего его мучает, что Ленька останется один, пропадет. Для Леньки собирает он милостыню, для него ворует, копит деньги, а Ленька не хочет нищенствовать — ему обидно и стыдно, он не хочет, чтобы дед воровал.
На душе у него делается тоскливо, когда он видит, как дед низко кланяется людям, притворяется еще более старым и больным, чтобы больше подавали. А когда однажды дедушка украл у маленькой девочки платок, Ленька не выдержал и взбунтовался против деда. Тревожно было на сердце у многих людей, которые читали этот рассказ Максима Горького, и невольно возникал вопрос: кто виноват в этом? Короленко по-прежнему читал все, что появлялось в газетах за подписью «М. Горький», и как-то посоветовал ему написать для
журнала что-нибудь покрупнее. Горький, придя домой, тотчас же сел писать, и через два дня был готов у него рассказ, который слышал он от одного босяка, соседа по больничной койке в городе Николаеве.
Ловкий и смелый вор, контрабандист Челкаш однажды нанял «на работу» деревенского парня. После «работы» парень, увидев у Челкаша деньги, стал униженно, жадно просить его, чтоб он отдал эти деньги ему, и признался, что готов был даже убить Челкаша ради них. Тогда, глубоко возмущенный, Челкаш отдал ему все, что «заработал». Пусть он, Челкаш, вор, босяк, но никогда деньги не будут иметь над ним власти, никогда не будет он таким низким, жадным, как этот парень. «Челкаш» был первым рассказом Горького, напечатанным в
толстом журнале. Вскоре после «Челкаша» Горький написал рассказ «Старуха Изергиль». Может быть, вспомнилось ему, как однажды был он в Бессарабии и попал к самому сбору винограда. Вечером, кончив работу, все ушли на берег моря, а он остался один, лежал на земле и слушал старые сказки, которые рассказывала старуха Изергиль. Одна из них — сказка о горящем сердце Даико — особенно поразила Горького.
«Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех сторон таборы этих людей, а с четвертой — была степь. Были это веселые, сильные и смелые люди», — так начала сказку старуха. Однажды пришли другие племена и прогнали этих людей. Что делать? Пройти в глубь леса они не могли и решили
идти назад, к врагу. Тогда Данко сказал своим товарищам: «Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец — всё на свете имеет конец!» Люди пошли за Данко. Долго они шли... Все гуще становился
лес, все меньше оставалось у них сил, и тогда в гневе и злобе обрушились они на Данко, который шел впереди их и был бодр и ясен. «— Ты умрешь! Ты - умрешь! — ревели они. А Данко смотрел на людей; он любил их и готов был погибнуть ради их спасения. «— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. «И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.
«Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни. «— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям. Они бросились за ним, очарованные». Лес расступился перед людьми, и они увидели солнце, степь, траву. А Данко? «Кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал — и умер». Так кончила старуха сказку о смелом Данко, который ради спасения людей вырвал сердце из своей груди и осветил им дорогу к счастью. «...Когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, — те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни...» — говорила старуха Изергиль, рассказывая свои сказки. С тех пор как Горький на берегу моря слушал эти сказки, прошло несколько лет, и вот теперь многое из того, что он слышал, легло в основу его рассказов. Но у него все еще не было твердой уверенности в своих силах, в своем праве быть писателем, а то, что рассказы печатались и нравились, казалось простой случайностью. В 1895 году Короленко посоветовал Горькому переехать в Самару, — Горькому предложили место постоянного сотрудника «Самарской газеты». Он переселился в Самару и стал газетным работником: писал фельетоны о больницах, о городских садах, о летнем театре, о разных случаях из самарской жизни — писал почти каждый день, подписываясь смешным именем «Иегудиил Хламида».
В те годы Горький очень часто писал о детях. В «Самарской газете» и «Нижегородском листке» печатались: «Дети», «Колюша», «Домой», «Хороший Ванькин день», «Встряска», «Сирота» и другие рассказы, главным образом о бездомных, беззащитных детях, которые работали «в людях», в мастерских, на фабриках. Он хорошо
знал, как они живут, как умеют мечтать, бунтовать, радоваться. Жил Горький в полуподвальной комнатке небольшого флигелька. Потолок и стены были чисто выбелены, пол опрятно окрашен; в простенке между окон стоял простой стол, покрытый скатертью, железная кровать, несколько фотографий и портретов на стенах,
полка с книгами. Он любил сам переплетать книги в нарядные переплеты, любил дарить их. Вообще «дарить, — вспоминал один из знакомых Горького, — это уже была прямо страсть. Дарить: фотографии, книги, рамки,
трости. Попробуйте что-нибудь похвалить, какую-нибудь вещицу на столе, и вы не отделаетесь от хозяина....
Откажетесь,— пожалуй, найдете вещь в кармане вашего пальто». В верхнем этаже жила семья одного адвоката, с которой Горький был дружен; Алексей Максимович очень любил их сына — маленького Колю, носил ему игрушки, книги, и Коля часто засыпал на его коленях, слушая сказки. Иногда, играя перед домом на тротуаре, Коля присаживался на корточки, заглядывал в окошко и, если видел, что «дядя Алеша» пишет, кричал ему: «Пиши, пиши, Пешинька!..» Но обычно Горький работал по ночам. Весь день у него был занят в редакции — он писал фельетоны для газет, разговаривал с товарищами, посетителями, читал рукописи, а вечерами часто
бывал у знакомых и всюду вносил смех, шутку, оживление. На письменном столе порядок всегда был образцовый — все лежало на своих местах; ручки, карандаши, бумага, стопки книг. А работал он, как сапожник, с ремешком вокруг головы, чтобы не лезли на глаза длинные волосы. В этой комнате, за столом, освещенным маленькой керосиновой лампой, написал он «Песню о Соколе». Казалось, он вновь видел мягкое и серебристое, лениво вздыхающее море, горы, старого, мудрого, сожженного солнцем чабана Рагима. Оба они лежат на берегу моря, на песке у громадного камня, оторванного от родной горы, — у камня печального, хмурого.
Вздрагивает пламя костра, по старому камню бегают тени... «— Рагим!.. Расскажи сказку... — прошу старика.
— Зачем? — спрашивает Рагим... — Так! Я люблю твои сказки. — Я тебе все уж рассказал... Хочешь, я расскажу тебе песню?.. И Рагим запел о маленькой, скучной жизни глупого Ужа, о храбром, гордом раненом Соколе, который мечтал о воле. Торжественно и величаво звучали среди ночи слова его песни; они говорили о самом прекрасном в мире — о свободе, о борьбе за нее, о храбрости и мужестве. «Безумству храбрых поем мы славу! «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света! «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! «Безумству храбрых поем мы песню!..»
«Песня о Соколе» была напечатана в марте 1895 года в «Самарской газете», под заглавием «В Черноморье». Через несколько лет Горький переработал ее, усилил ее боевое звучание, и она стала ярче, сильнее — такой, какой мы теперь ее читаем. 1895 год — это был год, когда Владимир Ильич Ленин, сидя в тюрьме, писал молоком между строк медицинской книги проект программы российской социал-демократической партии; год,
в который марксистские рабочие кружки в Петербурге были объединены в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». По всей стране начиналась организованная борьба с царизмом, и рабочий класс в этой борьбе становился главной силой. На многих заводах, в типографиях, на предприятиях Сормова, Нижнего Новгорода тоже было много подпольных кружков. Вернувшись из Самары, где Горький пробыл больше года, он сразу вошел в жизнь этих революционных кружков, завязал крепкие связи с рабочими, вел пропагандистскую работу.
А «Песня о Соколе» очень скоро также вошла как боевая революционная песня в жизнь рабочих кружков; ее переписывали, заучивали наизусть, часто декламировали, в кружках самообразования, на вечеринках.
«Мы изумлялись глупости царской цензуры, пропустившей ее. Разве только мертвый или неизмеримо низкий и трусливый раб мог от нее не проснуться, не загореться гневом и жаждой борьбы», — писал Петр Андреевич Заломов, сормовский рабочий-революционер. Горький продолжал жить и работать в Нижнем Новгороде.
В конце августа 1896 года он неожиданно уехал в Самару и вскоре вернулся с женой. Екатериной Павловной. Познакомился он с ней еще в Самаре, где она работала корректором в «Самарской газете». Поселились Пешковы в небольшой квартире из двух маленьких комнат, в которых было очень мало мебели, но зато очень много книг. Скоро вокруг Пешковых собрался небольшой круг друзей — жили дружно, деятельно, устраивали спектакли для детей, елки, чтения для народа. В начале 1898 года вышли две небольшие книжки рассказов
Горького. Составлял он эти книжки очень тщательно, был строг к себе: из ста двадцати пяти очерков и рассказов, напечатанных к этому времени в разных провинциальных газетах, отобрал всего тридцать. Книжки печатались в петербургской типографии, и первые читатели рассказов — наборщики все время прерывали работу,
читали вслух и говорили: «Вот это действительно наш писатель. Этот за живое задевает» . Первые книжки Горького разошлись по всей России; попадали в самые глухие уездные города, были в Крыму, на Кавказе, их читали люди в далекой сибирской ссылке. Участница революционного движения Е. Замысловская вспоминает, что, когда ссыльные читали рассказы Горького, им казалось, что для них сияло южное солнце, плескалось море, «звучала гордая песня, предвещая грядущую победу. И легче становилось переносить суровую енисейскую зиму, могильную тишину дикого сибирского городка, в котором долгими темными вечерами не слышно было ничего, кроме собачьего лая». Многим людям эти книги Горького помогали жить, указывали правильный путь, казалось, с ними заговорил «знающий дорогу человек», и заговорил страстно, убежденно, потому что каждая строчка его рассказов согрета была пламенем его сердца. Писатель Самуил Яковлевич Маршак жил тогда в одном из захолустных уездов средней России, ему было двенадцать лет. Он помнит, как попали к ним эти первые, еще пахнущие свежей типографской краской книжки Горького. «Рассказы эти читались нами вслух в каморках и на чердаках, где собирались мои сверстники, на берегу реки или в пригородной роще, и тот, кому выпадала роль чтеца, сам был как бы озарен отблеском горьковской славы. «Емельян Пиляй», «Макар Чудра»,
«Старуха Изергиль» — эти причудливые имена звучали для нас как музыка». Известность Горького росла.
«Отношение публики к моим писаниям укрепляет во мне уверенность в том, что я, пожалуй, и в самом деле сумею написать порядочную вещь. Вещь эта, на которую я возлагаю большие надежды,— ибо намерен возбудить ею стыд в людях, — мною уже начата, и зимой я буду ее продолжать», — писал Алексей Максимович в апреле 1898 года. «Вещь» эта была повесть «Фома Гордеев», но работать над нею Горькому тогда не пришлось.
Через месяц Горький был арестован и отправлен в Тифлис — его привлекали по делу революционной пропаганды, которую он вел в железнодорожных мастерских, когда жил в Тифлисе. Вместе с ним были препровождены туда и его рукописи, переписка — больше пятисот документов, которые так и пропали в тифлисском жандармском управлении. В Тифлисе посадили Горького в Метехский замок. В то время
этот замок был превращен в тюрьму, где отбывали заключение многие участники революционной борьбы. Метехский замок стоял высоко на берегу Куры, и Горький из окна видел узкие улички, поднимающиеся в гору, дома с плоскими крышами, где работали кожевники, слышал злой шум Куры, голоса рыболовов, гуденье зурны...
Не прошло и месяца, как его освободили: тифлисской полиции ничего не удалось доказать. Горький вернулся в Нижний. Все больше втягивался он в подпольную революционную работу, бывал на Сормовском машиностроительном заводе, установил связи с заводскими революционными кружками, со студентами, высланными из столицы, внимательно следил за политической жизнью страны. По поручению местной социал-демократической организации он писал прокламации, добывал нелегальную литературу и хранил ее у себя. На случай обысков старый мастер-подпольщик так искусно сделал в его письменном столе потайные ящики, что ни один жандарм не мог их обнаружить. Трудился Горький, как всегда, очень много — он готовил к изданию третью книгу рассказов, продолжал работать над повестью «Фома Гордеев». «Эта повесть, — писал он в одном из своих писем, — доставляет мне немало хороших минут и очень много — страха и сомнений, —
она должна быть широкой, содержательной картиной современности, в то же время на фоне ее должен бешено биться энергичный, здоровый человек, ищущий дела по силам, ищущий простора своей энергии. Ему тесно. Жизнь давит его, он видит, что героям в ней нет места, их сваливают с ног мелочи...» Таким и показал он Фому Гордеева. Фома погиб потому, что не было ему места в среде купцов и разных «владык жизни», для которых главное на свете — деньги. Когда книга вышла в свет, нижегородские купцы возмутились; они говорили: Горький «вредный сочинитель, книжка против нашего сословия написана. Таких в Сибирь ссылать, подальше, на самый край». «Фому Гордеева» Горький посвятил Чехову, хотя с ним он в это время был знаком только по письмам. «Я хотел бы выразить мой восторг перед удивительным талантом Вашим... Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане,
и грустно смеялся подолгу», — писал Алексей Максимович, посылая Чехову первые свои книги. И как обрадовался, когда Чехов ответил: «Вы спрашиваете, какого мнения я о ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный и притом настоящий, большой талант». В одном из следующих писем Горький писал: «Как это хорошо, что вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни... Мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще — отнеслись бы ко мне как к товарищу, которого нужно учить».
И Чехов просто и прямо писал ему о рассказах, указывал недостатки; это помогало Горькому работать, он учился писать сдержаннее, избегать красивости, лишних слов. Антон Павлович постоянно в письмах звал Горького к себе в Ялту. Горький и сам мечтал об этом, но только весной 1899 года ему удалось побывать у Чехова. «Как он интересен и хорош», — писал Алексей Максимович жене после встречи с ним. С первых же дней знакомства он с какой-то особой ласковой заботой, бережно относился к Чехову; Горькому всегда хотелось
сделать для него что-нибудь приятное, быть проще, правдивее. Он гордился отношением к себе Чехова, иногда смешно, по-детски. Как-то Чехов подарил ему часы с надписью на внутренней стороне крышки: «М. Горькому от А. Чехова». И Алексей Максимович писал ему, как он счастлив и как хочется ему кричать всем встречным на улице: «А знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил?» В январе 1900 года, в одну из своих поездок в Москву, Горький был у Льва Николаевича Толстого. Толстому было семьдесят два года, он показался Горькому каким-то сказочным человеком. «Видеть Льва Николаевича — очень важно и полезно...— смотришь на него, и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть «Львом Толстым», — писал
Алексей Максимович Чехову. А Толстой после свидания с Горьким записал в дневник: «Был Горький. Очень хорошо говорил. И он мне понравился. Настоящий человек из народа». Всю жизнь потом Горький говорил, что на его долю выпало большое счастье жить в одно время с Толстым, с Чеховым. «Когда я читаю Толстого или Чехова, какое огромное спасибо я говорю им». Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов — как много дали ему
в детстве и юности эти русские писатели, и вот теперь он, сам писатель, так душевно близко сошелся с Чеховым, а великий Толстой после первой встречи сказал ему: «Мне ваше писание понравилось, а вас нашел лучше вашего писания». Шли девятисотые годы. Росло и крепло рабочее движение, намечались новые формы борьбы — вооруженное восстание. Горький знал, как читали повсюду его «Песню о Соколе»: ему не раз говорили о том, как помогает она бороться с врагами. Сокол погиб, но разве он побежден? Кто честно смерть приял в бою, Тот разве пал и побежден? Пал тот, кто, робко грудь свою Прикрыв, ушел из битвы вон...— писал Горький. Близилась буря революции; об этой грядущей буре хотелось говорить смело, вольно, хотелось найти какие-то новые слова, новые образы. И Горький написал «Песню о Буревестнике». «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный...»
Буревестник жаждет бури и своим криком возвещает ее наступление: «Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике». У одних надвигающаяся буря вызывает ужас, у других — радость и жажду битвы. Стонут чайки и гагары, прячется «глупый пингвин»... «Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем! Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому...» «Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!..» О революционной буре давно мечтали передовые, лучшие писатели России — Рылеев, Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Некрасов писал: Душно! без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна! И вот теперь «Песня о Буревестнике» прозвучала по всей стране как боевая песня революции. В ней говорил Горький о буре, которая совсем уже близко, а в заключительных ее словах звал к
решительным схваткам с врагом. Горькому было тридцать три года, когда он написал «Песню о Буревестнике». Он был уже известным писателем, уже были написаны «Макар Чудра», «Емельян Пиляй», «Дед Архип и Ленька» и много других рассказов, вышел роман «Фома Гордеев», переиздана книга «Очерки и рассказы»... По всей стране знали его «Песню о Соколе». В ленинской газете «Искра» писали о Горьком как о «борце против самодержавия». О чем же говорил он в своих произведениях? Он рассказывал горькую правду о нищей, несправедливой жизни людей, жестоко, резко осуждал всех тех, которые ради денег, славы, честолюбия душили, унижали человека. Он говорил о мелких, подленьких людях — мещанах, которые отравляют душу, мешают человеку быть смелым, свободным, красивым... А вы на земле проживете, Как черви слепые живут: Ни сказок про вас не расскажут, Ни песен про вас не споют...— писал он о таких людях. «Песня о Буревестнике» была напечатана в апрельском номере журнала «Жизнь» за 1901 год, а в том же месяце в квартире Горького был обыск. «Ночью нас разбудил сильный стук. Алексей Максимович сам
открыл дверь, — рассказывала няня, жившая у Пешковых. — Вошли жандармы — заплакал ребенок, я бросилась к нему. Успокоив мальчика, я вошла в кабинет. Алексей Максимович сидел, облокотясь на стол. На вопрос жандарма с улыбкой ответил: «Открывайте все ящики»... Обыск продолжался с часу ночи до восьми утра. Жандармы перерыли все. В тюки связали переписку Алексея Максимовича, литературные наброски...»
Горький был арестован. В чем его обвиняли? В том, что «все, что есть революционного в Нижнем, дышит и живет только Горьким», что он пишет воззвания и прокламации, что к нему ходит много «подозрительных личностей». Каким-то образом охранке стало известно, что Горький, когда был в Петербурге, тайно отправил в Нижний мимеограф — аппарат, который заменял революционерам печатный станок. Говорили о том, что «Песня о Буревестнике» — «вредное и опасное сочинение, которое заражает умы ядом свободы». Горького посадили в тюрьму. Арест Горького возмутил и взбудоражил передовых людей России. Друзья знали, что в тюрьме у Горького обострился туберкулезный процесс, что он серьезно болен. Лев Николаевич Толстой горячо выступил в его защиту. Тюрьма была заменена домашним арестом. «Быть под домашним арестом — ужасно смешно!
В кухне полицейский сидит, на крыльце другой, на улице еще. Гулять можно только в сопровождении полицейского и лишь около дома, а на людные улицы не пускают. Полицейским тоже смешно караулить человека, который не только не намерен бежать из города, но и по своей-то воле уехать из него не хочет». Через несколько месяцев Горькому было объявлено, что он ссылается в город Арзамас, но ввиду болезни ему дано было разрешение ехать на лечение в Крым. Это было в ноябре 1901 года. Нижегородцы устроили из проводов Горького настоящую политическую демонстрацию. На вокзале провожающие пели революционные песни — «Отречемся от старого мира», «Дубинушку», разбрасывали по перрону листовки, прокламации. Когда поезд тронулся, толпа плотными рядами, с пением революционных песен прошла по городским улицам, у здания городской думы был устроен короткий митинг с речами. В декабре 1901 года в тринадцатом номере ленинской газеты «Искра», которая выходила за границей, было напечатано об этой демонстрации; приводились и речи ораторов. «Мы любим и чтим Горького за тот живой, бодрый, как бы зовущий к свободе дух, которым проникнуты все его произведения...— сказал один из ораторов. — Мы приглашаем вас всех: «говорите повсюду, говорите всем и везде, что известный писатель М. Горький сослан, сослан хороший человек. Да здравствует
Горький!» Во всех городах, на самых маленьких станциях знали, что едет Горький. К приходу поезда собирались толпы людей, но их не пускали на вокзал. «Везде на вокзалах масса жандармов и полиции...— писал Горький одному из знакомых. — В Харькове — мне предложили не выходить из вагона на вокзал. Я вышел. Вокзал — пуст, полиции — куча. Перед вокзалом большая толпа студентов и публики, полиция не пускает ее. Крик, шум, кого-то, говорят, арестовали. Поезд трогается. Час ночи. Темно. И вдруг мы с Пятницким, стоя
на площадке вагона, слышим над нами во тьме могучий, сочный, такой, знаешь, боевой рев. Оказывается, что железный мост, перекинутый через станционный двор, весь усыпан публикой, она кричит, махает шапками — это было хорошо, дружище!» В конце апреля 1902 года Горький вернулся из Крыма. В Нижнем, и особенно в Сормове, предполагались 1 мая политические демонстрации. Горький знал об этом, но он был на положении
арестованного. Напротив гостиницы, в которой Горький остановился, стояли жандармы, конные полицейские, сыщики, и он не имел права выходить из дому, а через несколько дней его поспешили отправить под надзор полиции в маленький уездный городок Арзамас. «Вот я в Арзамасе и очень доволен этим... Тихо здесь... Заведу себе на днях стол, начну работать и накоплю здоровья лет на пять», — писал он вскоре после приезда.
Работать иной раз было нелегко — раздражал постоянный полицейский надзор. Арзамасская полиция получила секретный приказ, чтобы «в городе не было никаких беспорядков» от поднадзорного Пешкова. Полицию беспокоило все: и то, что Горький получает множество писем, что работает по ночам, что любит далекие
прогулки. В далекие прогулки иногда сопровождал его, «воссев на лошадь», полицейский, который по нескольку раз в день проезжал и проходил мимо его дома, заглядывая в окна, «очевидно, желая знать, — невесело смеялся Горький, — как успешно делаю я революцию, конституцию и прочие несъедобные вещи». Под окнами постоянно дежурил еще какой-нибудь «страж». Горький подзывал его, расспрашивал: «Шпион?» «Нет!»
«Врешь, шпион!» «Ей-богу, нет». «А давно служишь по этой части?» «Нет, недавно поступил».
«Ну, ступай». Летом 1902 года «дело» Горького было прекращено; ему было разрешено уехать из Арзамаса, и он вернулся в родной город. Надо было снимать квартиру, устраиваться заново. Детей у Пешковых было уже двое — маленькая Катя и Максим, любимец отца. Максиму «позволялось все, чего бы он ни захотел, — вспоминал позднее один из друзей Горького.— Разве за очень уж большие проказы отец в наказание сажал его на шкаф. «Зато я теперь выше тебя, Алексей», — философствовал мальчик сверху. Он называл отца Алексей». Так это и осталось навсегда, а Горький, когда сын вырос, называл его «старик» и, как вспоминают его друзья, всегда
произносил это слово с особой нежностью. В Нижнем Новгороде, после арзамасской ссылки, Горький прожил около двух лет. В эти годы он был тесно связан с местной организацией Российской социал-демократической рабочей партии, принимал самое деятельное участие в ее работе, читал статьи Ленина, изучал их. «Подлинную революционность, — писал он позднее,— я почувствовал именно в большевиках, в статьях Ленина...
Большевиком я себя считаю с 1903 года...» Приезжие партийцы-подпольщики получали в квартире Горького «явки» — адреса; здесь постоянно устраивались разные партийные совещания, и Ленин предлагал «установить с Горьким пароль». На средства Горького была устроена в Нижнем Новгороде подпольная типография. Чтоб замаскировать ее, была открыта бакалейная лавочка. За лавкой находилась квартира «хозяина», а в
подполье, под квартирой, стоял станок, на котором работали наборщики. Дом Горького постепенно превращался в центр, в клуб, где горячо обсуждались все события русской жизни того времени. В городе Горького знали все и часто приходили к дому, где он жил, чтобы только посмотреть на него. А случалось, подстерегали его и мальчишки, похожие на стайку воробьев. Они приводили какого-нибудь своего «писателя», который иногда упирался и его подталкивали сзади. Босой, вихрастый, он держал в руках пачку скомканных и замаранных листков; Алексей Максимович всегда очень серьезно и обстоятельно говорил с ребятишками, вспоминая, может быть, себя таким же мальчиком. Времени для литературной работы у Горького оставалось мало, а замыслов, планов, начатых работ становилось все больше. Еще в 1900 году, когда артисты Художественного театра ездили в Крым, чтобы показать Чехову его пьесы «Чайка» и «Дядя Ваня»,
они познакомились с Горьким. Руководитель театра Немирович-Данченко говорил артистам, что театру предстоит задача не только «пленить своим искусством Чехова, но и заразить Горького желанием написать пьесу».
В следующем году Горький передал Художественному театру свою пьесу «Мещане». Первое представление горьковской пьесы в молодом Художественном театре состоялось 26 марта 1902 года в Петербурге, куда театр выехал на весенние гастроли. Впервые на сцене появился новый герой: революционер—рабочий, машинист
Нил, человек, сознающий свою силу, уверенный в победе. И хотя цензура вычеркнула из пьесы все «опасные» места, вычеркнула и слова Нила: «Хозяин тот, кто трудится!», «Права не дают, права — берут», все-таки пьеса в целом звучала как призыв к борьбе за свободу. Правительство боялось, что спектакль превратится в революционную демонстрацию. Во время генеральной репетиции пьесы театр был окружен полицией, а в театре были расставлены переодетые городовые; на площади перед театром разъезжали конные жандармы. «Можно было подумать, что готовятся не к генеральной репетиции, а к генеральному сражению», — писал позднее в своих воспоминаниях Константин Сергеевич Станиславский, артист и режиссер театра. Почти одновременно с пьесой «Мещане» Горький работал над второй пьесой, «На дне». В новой его пьесе еще более резко и
смело звучал страстный протест против капиталистического общества. Горький показал в ней новый, незнакомый мир — мир босяков, «бывших людей», опустившихся на самое дно жизни. Среди них были пьяницы, бездельники, но многие из них сохранили в душе своей чувства настоящей привязанности к людям, возмущение против всего несправедливого, любовь к свободе.
