Ц.С.Рацкая "Н.А.Римский-Корсаков" Издательство "Музыка", Москва, 1977 г. OCR Biografia.Ru
Вступление
Шел революционный 1905 год. Мощной волной разлилась по России всеобщая забастовка. Объятая гневом страна поднялась на борьбу с самодержавием. Передовые отряды рабочих вели за собой весь рабочий класс, все демократические слои населения. Бастовали и студенты высших учебных заведений, в том числе учащиеся Петербургской консерватории. На экстренных собраниях художественно-педагогического совета консерватории обсуждался один вопрос — «об успокоении умов». Реакционная часть профессуры с директором во главе настаивала на исключении «бунтовщиков» и немедленном возобновлении занятий. Возражала против такого решения небольшая группа профессоров, и среди них — шестидесятилетний всеми уважаемый профессор, композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков. Он горячо выступил в защиту бастующих учащихся и призвал к солидарности с ними. Когда же, вопреки передовому меньшинству художественного совета, дирекция попыталась с помощью полиции возобновить учебные занятия, Николай Андреевич опубликовал в газете «Русь» резкое обличительное письмо. «В данную минуту, — писал он, — когда забастовка высших учебных заведений есть совершившийся факт, с которым считаются профессора и правительство, консерватория, руководимая дирекцией Музыкального общества, стала в отдельное от всех учебных заведений положение. Забастовавшие ученики предоставлены распоряжению полиции, а незабастовавшие — охраняемы ею же... Возможно ли правильное течение занятий при подобных условиях? — Я нахожу его невозможным; то же находят многие другие преподающие. Консерваторское начальство — директор, инспекция, дирекция Музыкального общества — смотрят иначе, не смущаясь тем, над чем задумывается правительство... Действия консерваторской администрации я нахожу несовременными, антихудожественными и черствыми с нравственной стороны и считаю долгом своим выразить свой нравственный протест».
Вскоре после опубликования этого письма Николай Андреевич получил казенный пакет с весьма лаконичным уведомлением, что дирекция Музыкального общества «считает дальнейшую профессорскую деятельность господина Римского-Корсакова невозможной». В ответ на это композитор (снова в открытом письме, опубликованном в газете) заявил о своем отказе от почетного членства в Петербургском отделении Русского музыкального общества.
Несправедливое увольнение Римского-Корсакова всколыхнуло общественность: композитор получал многочисленные приветствия, ему выражали сочувствие.
Столичные газеты опубликовали протест против его увольнения, подписанный сто тридцать одним профессором и преподавателем высших учебных заведений Петербурга. Даже крестьяне одного из глухих уголков Владимирской губернии откликнулись на это событие и прислали Николаю Андреевичу собранные в его пользу деньги. Они писали: «Из газет узнали мы, какую с вами сделали несправедливость... поняли мы, что потерпели вы за правду, за то, что не хотели слушаться незаконных приказов начальства да не хотели идти заодно с полицией. Правильно вы поступили...»
Постановление дирекции Русского музыкального общества не поколебало решимости Николая Андреевича, но больно отозвалось в его душе. Тяжело было видеть, как рушится дело, которому посвящена значительная часть жизни — тридцать четыре года созидательного труда.
Сколько прекрасных музыкантов — композиторов, дирижеров, теоретиков, педагогов вырастил он за эти годы! ...Вот он сидит за письменным столом и мысленно, страницу за страницей, перелистывает «летопись» своей музыкальной жизни, жизии великого художника-труженика, посвятившего всего себя служению родному музыкальному искусству.
ТИХВИН
"Тетушки, матушки, красные девицы, пожалуйте сенца пограбить!"
Зычный голос монастырского верхового оглашает улицы Тихвина, доносится и в дом, что стоит на самом берегу реки. В нем живут Римские-Корсаковы. Сын их, Николай, очень любознательный мальчик: что там, за крепкой монастырской стеной, что высится на другом берегу Тихвинки?..
Тихвинка — речка на редкость оживленная! То и дело снуют по ней проворные лодки, привозя и увозя богомольцев. И какого только народу здесь не увидишь! Какие-то мрачные высокие люди в черных подрясниках, клобуках и с длинными волосами, безногие калеки, слепые, юродивые, молодые и старые... Вот бы потолкаться в толпе, послушать рассказы странников или заунывное пение нищих-слепцов! Но Нике не разрешают переправляться на тот берег во время большого скопления народа: люд всякий бывает, могут и обидеть мальчика.
В открытые окна доносится стройное пение мужского монастырского хора. На небе зажглись первые звезды. В широкие небесные просторы уносится мощный колокольный звон. Как огромен, необъятен мир!
Тихвин кажется маленькой песчинкой, затерявшейся в этом мире.
Ника любит свой родной город и находит в нем очень много занимательного; любит он и хлебосольных тихвинцев с их спокойным укладом жизни, неторопливых, приверженных старине. Тихвинцы свято соблюдают старые обычаи: провожают зиму с песнями, плясками, со сжиганием чучела масленицы, встречают весну-красну венками и хороводами, жгут костры в ночь под Ивана Купала справляют свадьбы после уборки хлебов...
А как хорош, поэтичен самый город, живописны окрестности! «В волнистом разливе радужного полутумана, легкою дымкой затянувшего обширную спокойную картину лесов, полян, темных масс жилищ, скученных в отдалении, светлых полос созревших нив, на горизонте прежде всего зажглись, как рубиновые точки, главы городской церкви Фрола и Лавра, потом правее показались главы городского собора... далее звездились верхи Девичьего Введенского монастыря и протянулся за ним синеющий полог отдаленностей. Все это, пересыпанное пятнами зелени — то голубой, то темной, то блестящей, — полосами улиц, как ленты с каймами пролегших там и сям, составляло картину неподражаемую, неуловимую на полотно...»
Как не любить этот город, овеянный поэзией старины и меланхолически-прекрасной северной природы!
Ника увлекается астрономией и мечтает стать великим мореходом. Отец подарил ему книгу «Лекции популярной астрономии». С помощью карты звездного мира он вместе с матерью изучает по вечерам звездное небо. Он знает, где находится большинство созвездий северного полушария, — это необходимо для будущей специальности моряка. Чтение книг о великих мореплавателях — его любимое занятие; игра в плавание увлекательнее всего. А какие интересные письма посылает ему из дальних стран старший брат Воин Андреевич, офицер морского флота!
Да, Ника обязательно будет моряком. Он будет отважно бороться со штормами, с пиратами, будет открывать новые земли...
Любит мальчик и музыку. Правда, не очень-то весело, сидя за фортепиано, играть скучные упражнения, громко отсчитывая «раз-и, два-и, три-и, четыре-и». Гораздо приятнее самому сочинять что в голову взбредет, а еще лучше слушать пение матери или дядюшки Пипоса.
С дядюшкой Пипосом, как почему-то прозвали Петра Петровича, брата отца, мальчик в большой дружбе. Чудаковат, правда, дядя — любит разговаривать сам с собой, и все с какими-то ужимочками. Ходит по комнате и бормочет про себя: «Почта пришла? — Нет, не пришла! — Нет, пришла!» — и т. д. Кажется ему, что он по-прежнему приемщиком писем на местном почтамте служит. Но зато как хорошо поет он народные песни и сколько их помнит еще с того времени, когда жил в селе Никольском Тихвинского уезда, в родовом имении Римских-Корсаковых. Нике особенно нравятся песни «Не сон мою головушку клонит», «Как по травке по муравке» и шуточная «Шарлатарла из партарлы», хотя, откровенно говоря, в тексте последней он ровно ничего не понимает. Много народных песен знает и мать Ники, Софья Васильевна.
С матерью и отцом Ника очень дружен. Отца он, правда, побаивается, хотя Андрей Петрович редкой доброты человек. В прошлом крупный государственный чиновник, он пришелся не ко двору царскому правительству — не умел и не хотел притеснять народ. Особенно ярко проявилось это в годы пребывания Андрея Петровича губернатором на Волыни. В 1831 году началось Польское восстание. Правительство требовало самых решительных и жестоких мер против восставшего польского народа. Это шло вразрез с сочувственным отношением самого Андрея Петровича к восставшим. Пришлось выйти в отставку и поселиться в родном Тихвине. Дворовых своих, к неудовольствию соседних помещиков, еще задолго до отмены крепостного права Андрей Петрович отпустил на волю, и теперь они служили у него по найму. В сыне он воспитывал уважение и любовь к людям, к труду, к дисциплине. Музыку считал непременным условием воспитания, радовался музыкальным успехам мальчика и его несомненной одаренности.
От матери Ника унаследовал жадную любознательность и какое-то особое стремление ко всему, что украшает жизнь, делает ее осмысленной и полной; от отца — требовательное к себе отношение и исключительное трудолюбие. Оба — и отец, и мать — передали ему свое влечение к музыке, отличный музыкальный слух и память. Не думали они, однако, что из их маленького сына вырастет великий композитор.
По установившейся в семье традиции, Ника должен был стать моряком. Двенадцатилетнего мальчика повезли в Петербург.
МОРСКОЙ КОРПУС
Cкоро ли, мама, ты будешь закрывать сад свой ельником и яблони соломой? Напиши мне, сколько у тебя всех теперь канареек... Я думаю, что у вас в Тихвине показываются почки на смородине и расцвели фиалки. Как теперь, я думаю, приятно и весело было бы мне погулять за Красный луг к Заболотью, на том большом поле, что близко деревни... Воображаю землянику или любимую дядей малину, грибы, тебя, мама, варящую в саду варенье или поливающую вечером цветы... Почаще наблюдай звезды, мама, и этим вспоминай меня... Вспоминайте, как, бывало, и я с вами пел...»
Мальчик тосковал по родному дому, и этой тоской полны его письма.
Как не похож был строгий, одетый в холодный гранит Петербург на все, с чем сжился Ника с детства. Не было здесь ни широкого приволья зеленых лугов и полей, ни огромных, непроходимых лесов — таинственных и полных сурового величия. Не было чарующей прелести старинных преданий и легенд, которыми так богат Новгородский край (Тихвин входил в Новгородскую губернию).
Нелегко было Нике привыкать к казенной муштре Морского корпуса, к варварским нравам, царившим там.
Сечение розгами было в полном ходу. Каждую субботу воспитанников выстраивали шеренгами в столовой: примерных награждали яблоками, нерадивых публично секли. Существовало и отвратительное «старикашество» — засидевшиеся в младших классах воспитанники-переростки издевались над малышами: заставляли их прислуживать себе, били их и т. п.
Юному Корсакову, избалованному лаской и сердечным отношением близких, становилось порой невмоготу.
От серых будней корпуса он отдыхал по воскресеньям в семье П. Н. Головина, друга своего старшего брата Воина Андреевича.
В доме Головиных собирались любители помузицировать. Нику же к музыке влекло сильнее прежнего. У него появилась какая-то особенная страсть к сочинению. Это ему казалось гораздо увлекательнее, чем скучные занятия по фортепиано у старика Улиха. Очень уж плохой он пианист, сам никогда ничего не может сыграть (Улих работал в театре — играл на виолончели). Впрочем, человек он милый и честный. Кажется, уговаривает Воина Андреевича пригласить для Ники настоящего пианиста-педагога.
Головины возили мальчика в оперу. Вот где подлинное искусство! Больше всего его поразил оркестр, настоящий большой симфонический оркестр. Это совсем не тo, что в Тихвине, где единственный в городе бальный «оркестр» состоял из скрипки, на которой «выпиливал» польки и кадрили некий Николай, и бубна, в который «артистически» бил Кузьма-маляр.
Не забыть ему никогда своих впечатлений от оперной сцены, певцов и оркестра. Казалось, оркестр живет своей, сложной и значительной, жизнью. Казалось, каждый инструмент в отдельности дружески беседует с ним...
Между тем занятия в Морском корпусе шли своим чередом. Подросшего мальчика Воин Андреевич взял с собой в летнее плавание — пусть на практике приучится к морскому делу. Николай был рассеян, и это чуть было не стоило ему жизни: он свалился с вантов бизань-мачты в море (высота, равная семиэтажному дому) и пошел ко дну. Вытащили его, полуживого, крючьями.
- Ничего, — сказал брат, — авось этот случай вылечит тебя от рассеянности.
Сам же Николай Андреевич склонен был впоследствии рассматривать этот эпизод как первый сигнал о недостаточной пригодности его к военно-морской службе.
А влечение к музыке все усиливалось. Не ограничиваясь уже занятиями на фортепиано, Корсаков организует из воспитанников морского училища хор. Заниматься, однако, приходилось тайком от корпусного начальства, которое почему-то настойчиво преследовало хоровое пение: музыка в Морском корпусе не была в почете. Вскоре мальчику надоела бесконечная «игра в прятки» с начальством, и хор распался.
Хотя в последние годы пребывания Корсакова в корпусе нравы там значительно смягчились — отменено было сечение, изживалось «старикашество», — настоящей жизнью он все-таки жил вне училища. Музыкальные вечера у Головиных, оперный театр, новый педагог по фортепиано — все это вносило разнообразие в монотонное существование, обогащало впечатлениями и еще более сблизило его с музыкой.
Ф. А. Канилле, которого Воин Андреевич пригласил вместо Улиха для занятий с братом, принадлежал к числу передовых образованных музыкантов того времени. Он был близок с М. А. Балакиревым, хорошо знал и любил музыку М. И. Глинки, А. С. Даргомыжского, часто играл своему ученику отрывки из произведений этих композиторов, рассказывал ему об их творчестве. Сразу оценив талант юного Корсакова, он своими советами и указаниями помогал мальчику в его композиторских опытах, понемногу занимался с ним и теорией музыки. «Канилле открыл мне глаза на многое, — вспоминал впоследствии композитор. — С каким восхищением я от него узнал, что "Руслан" действительно лучшая опера в мире, что Глинка — величайший гений. Я до тех пор это предчувствовал — теперь я это услыхал от настоящего музыканта».
Еще в Тихвине, случайно обнаружив среди материнских нот отрывки из «Ивана Сусанина», Ника пришел в восторг от песни Вани-сироты «Как мать убили».
Легко можно себе представить, какое впечатление произвела на него музыка «Сусанина», когда он услышал ее со сцены настоящего оперного театра. На карманные деньги мальчик приобрел ноты «Ивана Сусанина» и с жадностью проигрывал всю оперу, вспоминая до мельчайших подробностей виденное и слышанное на сцене. Симпатии его решительно были на стороне Глинки. Но до встречи с Канилле он ни в ком из окружающих не находил поддержки: Головины предпочитали музыку итальянцев и французов.
Велика же была его радость, когда в учителе своем, авторитетном музыканте, он нашел истинного почитателя гения Глинки. Время шло. Из наивного мальчика Римский-Корсаков превратился в серьезного, вдумчивого юношу. Давно уже прекратились регулярные занятия у Канилле: Воин Андреевич считал, что для будущего морского офицера у Ники музыкальных знаний более чем достаточно. Однако встречи с любимым учителем не прекращались. Теперь они носили чисто дружеский характер: старший товарищ помогал младшему в его первых робких композиторских опытах.
Однажды Канилле пришел в корпус, чтобы сообщить Корсакову радостную весть: завтра они пойдут к Балакиреву.
Сбывалась давнишняя мечта юноши: наконец-то он познакомится с настоящим композитором! И радостно и чуть-чуть страшновато было ему... Как-то его примут у Балакирева?!
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Этот вечер запомнился ему на всю жизнь. Они вошли с Ф. А. Канилле в гостиную М. А. Балакирева, когда завсегдатаи балакиревских музыкальных вечеров еще только-только начали собираться. С любопытством смотрели присутствовавшие на молодого, застенчивого воспитанника Морского корпуса, о таланте которого немало наслышались от Канилле. Милий Алексеевич радушно приветствовал гостя и тут же потребовал, чтобы он показал свои сочинения. Это были фортепианные пьесы — ноктюрн, траурный марш и скерцо, написанные под руководством Канилле. Балакиреву произведения понравились, хоть он и нашел в них немало слабых мест. Оно и понятно: ведь пьесы были еще совсем незрелые, ученические, дилетантские. Однако Милий Алексеевич с присущей ему проницательностью почувствовал в Римском-Корсакове незаурядное музыкальное дарование. Когда же ободренный теплым приемом юноша показал наброски своей будущей симфонии, это окончательно убедило Милия Алексеевича, что Корсаков - прирожденный музыкант. Со всей страстностью начал он убеждать растерявшегося от похвал юношу, что за симфонию надо приняться немедля, что он, Балакирев, и сам поможет, если встретятся у молодого автора затруднения, что занятия в Морском корпусе никоим образом не могут и не должны мешать занятиям музыкой «всерьез». Вихрем ворвался этот вечер в размеренное существование скромного мальчика!..
За рояль сели, как обычно, лучшие пианисты кружка — М. П. Мусоргский и М. А. Балакирев. Было много музыки, пения, жарких споров на музыкальные темы... «Я сразу погрузился в какой-то новый, неведомый мне мир, очутившись среди настоящих, талантливых музыкантов, о которых я прежде только слышал, вращаясь между дилетантами-товарищами, — вспоминал впоследствии Николай Андреевич. — Это было действительно сильное впечатление». С тех пор он стал самым ревностным посетителем балакиревских вечеров, а вскоре подружился с Мусоргским и Кюи. На Балакирева же он долго еще смотрел с благоговением и восторгом.
* * *
Милий Алексеевич Балакирев приехал в Петербург девятнадцатилетним юношей. Замечательный пианист, он сразу обратил на себя внимание музыкальных кругов столицы. Горячий почитатель Глинки, Балакирев мечтал о встрече с гениальным композитором. Ему посчастливилось: М. И. Глинка не только принял его, но и полюбил за исключительную музыкальную одаренность, за вдохновенную игру, за горячие, смелые речи, за глубокую веру в национальное музыкальное искусство. Не раз говорил великий композитор, что он видит в Балакиреве своего достойного продолжателя. «В первом Балакиреве я нашел взгляды, так близко подходящие к моим во всем, что касается музыки, — писал М. И. Глинка своей сестре Л. И. Шестаковой, — он пойдет по стопам твоего брата». Милий Алексеевич не обманул ожиданий гениального родоначальника русской классической музыкальной школы. После смерти Глинки он стал неутомимым пропагандистом его творчества. В своей композиторской и музыкально-общественной деятельности Балакирев был верным продолжателем славных традиций, завещанных М. И. Глинкой русским композиторам.
Народность и жизненная правда в музыке, за которые всю жизнь боролся Глинка, стали боевым творческим девизом Балакирева и его музыкальных друзей.
Это все были люди передовых убеждений, пламенные энтузиасты национального музыкального искусства. Они вошли в историю под названием «Могучей кучки» — так назвал их кружок В. В. Стасов в отчете о концерте, состоявшемся 12 мая 1867 года в Петербурге.
Балакиревцы организовали этот концерт в честь приехавших на Всероссийскую этнографическую выставку славянских гостей. Исполнялись преимущественно произведения петербургской композиторской молодежи, дирижировал М. А. Балакирев. Успех был полный. На следующий день в печати появилась рецензия, автор которой, В. В. Стасов, выразил надежду, что славянские гости запомнят, «сколько поэзии, чувства, таланта и умения есть у маленькой, но уже могучей кучки русских музыкантов». Сами балакиревцы называли себя «новой русской школой».
В тот период Россия переживала переломный момент своей истории. Царское правительство вынуждено было пойти в 1861 году на отмену крепостного права, потому что, как писал позднее В. И. Ленин, «крестьянские "бунты", возрастая с каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока свергнут снизу».
Мощный общественный подъем 60-х годов XIX столетия создал благоприятную обстановку для блестящего расцвета русской науки, культуры, искусства. Воздух звенел боевыми призывами великих русских революционеров-демократов — В. Г. Белииского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова, которые вели за собой лучшую, передовую часть художественной интеллигенции.
В. И. Ленин писал о Чернышевском: «...он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей».
