Ц.С.Рацкая "Н.А.Римский-Корсаков" Издательство "Музыка", Москва, 1977 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Для Чернышевского и его славного соратника Добролюбова существовала одна лишь великая цель — служение народу, борьбе за народное благо. К этому они призывали русскую демократическую интеллигенцию, деятелей науки, литературы, искусства. «...Чтобы быть поэтом истинно народным... надо проникнуться народным духом, прожить его жизнью... прочувствовать все тем простым чувством, каким обладает народ...» — писал Добролюбов. Только это, по убеждению Добролюбова, и дает право поэту называться народным.
Влияние идей Чернышевского и Добролюбова на русскую литературу и искусство, и в частности на петербургскую композиторскую молодежь, было очень велико. В обстановке высокого общественного подъема росло и крепло новое направление в русской музыке. Тогда-то именно и объединилась группа молодых талантливых друзей-композиторов для общей борьбы за музыку, которая говорила бы о народной жизни на понятном народу национальном языке, тогда и начала свою славную деятельность «Могучая кучка», открывшая новую эру в истории не только русского, но и мирового музыкального искусства.
Первыми примкнули к Балакиреву Кюи и Мусоргский, потом Римский-Корсаков, спустя несколько лет присоединился и Бородин. Бессменным участником музыкальных собраний балакиревцев, верным другом и советчиком молодых музыкантов был Владимир Васильевич Стасов, выдающийся музыкальный критик, искусствовед, передовой деятель русской культуры, всесторонне образованный человек.
Римский-Корсаков, самый молодой по возрасту член балакиревского кружка, чувствовал себя на первых порах учеником и жадно воспринимал все новое, что приносило ему общение с «настоящими музыкантами».
Балакирев искренно полюбил юного Корсакова. Он возлагал на него большие надежды.
...Довольно быстро подвигалось сочинение симфонии, начатой Корсаковым по совету Милия Алексеевича. Первая часть симфонии встретила дружное одобрение всего кружка. Все больше и больше погружался юноша в мир музыки; все дальше отходил от интересов и жизни Морского корпуса. «Сойдясь с балакиревским кружком, — вспоминал он впоследствии, — я стал мечтать о музыкальной дороге; я был ободрен и направлен кружком на эту дорогу...»
А время шло с неумолимой быстротой. Вот уж и выпускные экзамены, а там — длительное плавание, обязательное для всех оканчивающих Морской корпус.
Наступил горький момент расставания с новыми друзьями и со столь близким его сердцу музыкальным миром.
КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ
Много времени прошло с тех пор, как клипер «Алмаз», снявшись с Кронштадтского рейда, увез на своем борту восемнадцатилетнего Римского-Корсакова. Далеко-далеко ушли музыкальные вечера, жгучие споры, волнующие моменты творчества. Порою кажется, что ничего этого не было, а всегда была, есть и будет — вода; куда ни кинь взгляд — всюду вода.
Отчего же не радуется сердце юного гардемарина, с детства мечтавшего о море, о новых странах?
Все чаще одолевает его тоска по музыке, все больше тяготит сознание, что он теряет драгоценное время, наверстать которое вряд ли удастся.
«В России музыка только что начала свое развитие, и все русские музыканты не идут, а летят вперед, — пишет он матери. — Я бы должен поддержать это развитие музыки в России, из меня вышло бы многое... А теперь я сижу и ничего не делаю. Почему это?..»
Зачем же он согласился отправиться в плавание? Ведь предлагал же ему Балакирев выхлопотать разрешение остаться в Петербурге. Слишком силен был авторитет матери и брата, которые и слышать не хотели о том, чтобы Николай сменил военно-морскую службу на сомнительную, с их точки зрения, карьеру музыканта. ( Отца Николая Андреевича в то время уже не было в живых — он умер в 1862 году.) Не последнюю роль сыграла в его решении и материальная сторона: обременять лишними заботами мать ему не хотелось, самостоятельных же средств к существованию, по крайней мере на первых порах, не предвиделось.
«И все-таки, — думает с тоской юноша, — надо было бросить службу и жить кое-как, пока не выучился бы порядочно играть; для такого дела, как быть композитором, нужно жертвовать всем, а то ничего не выйдет». Как жаль, что мысли эти пришли слишком поздно, когда ничего уже нельзя изменить!
Все большей горечью проникнуты его письма к родным, все чаще звучит в этих письмах упрек: «Страшно то, что я получил некоторую апатию к музыке, я сделался равнодушен. Воин обрадуется и скажет, что он это предсказывал и говорил, что все мои бредни о музыке вздор, быть может, и когда я сделаюсь посерьезнее, то я брошу ее. Верно, я брошу ее, только вот беда: от ворон отстану, а к павам не пристану... Ну что ж, будем служить, тянуть лямку, потому что с малолетства были определены на службу...»
Чем ближе знакомится Николай Андреевич с нравами царского флота, тем отвратительнее кажутся они ему. Очень долго не мог он забыть жалобный крик истязаемого матроса, приговоренного за какую-то пустяковую провинность к двумстам ударам линьками в присутствии команды корабля. Неужели так и придется всю жизнь «тянуть лямку» в этой обстановке!.. А между тем в далеком Петербурге музыкальные друзья молодого гардемарина с нетерпением ждали от него новых произведений.
В самом начале плавания, выполняя обещание, данное Балакиреву, он написал медленную часть своей симфонии (Анданте). В памяти возникла старинная русская песня «Про татарский полон». Ее он и положил в основу Анданте, которое тотчас же по окончании послал Милию Алексеевичу.
Далекий путь совершило его произведение, пока достигло берегов родной северной столицы.
Балакиревцам музыка понравилась. «Экой вы молодец — и с Анданте справились,— писал ему Кюи. — Вы последний явились в нашей музыкальной компании и первый написали... симфонию — спасибо вам». Канилле называл Анданте «славным, сочным, весенним». И все дружно согласились с Балакиревым, что у Николая Андреевича «к оркестровке имеется положительная способность». Кюи даже склонен был утверждать, что в этом деле Корсаков и его со временем поучит.
Так рассуждали петербургские друзья, в то время как автор порадовавшей их музыки пересекал экватор, предаваясь горестным размышлениям о том, что музыкально он «тупеет и глупеет», что к концу плавания станет человеком «с железными, закаленными музыкальными способностями и нервами, которые не в состоянии будут производить ничего порядочного».
Единственной поддержкой для него была переписка с друзьями, в особенности же с М. А. Балакиревым. «Вы не поверите, какое благотворное влияние производят на меня ваши письма, — признавался он Милию Алексеевичу, — точно как будто проснешься от сна, от застоя...»
Балакирев на расстоянии руководил его музыкальным воспитанием, держал в курсе всей петербургской музыкальной жизни. Мало того, он старался убедить своего юного друга в несомненной пользе, которую принесет ему кругосветное плавание — знакомство с новыми странами, общение с новыми людьми и т. д. «Я всегда видел, каков вы как талант, — пишет он Николаю Андреевичу, — и боялся одного, как бы вы не остались надолго по развитию вашему милым младенцем, каковым вы были в Питере. Теперь я вижу (сами вы не можете этого заметить), что вы шибко развиваетесь... и поэтому вы со временем благословите ваше отвратительное пребывание за границей...» Не совсем прав был Милий Алексеевич лишь в одном: не «милым младенцем» ушел Римский-Корсаков в плавание — благотворное влияние новых музыкальных друзей не могло не сказаться на общем развитии юноши. Балакиревцы ведь не замыкались в узком, ограниченном кругу только музыкальных вопросов. Они много читали, жарко спорили, откликались на все, что волновало в ту эпоху передовую русскую общественную мысль.
Николай Андреевич и сам понимал, как много дало ему общение с новыми друзьями. «Ты не знаешь, — пишет он матери, — сколько пользы в нравственном отношении принес мне балакиревский кружок. Кто приохотил меня к чтению, как не Балакирев?..»
Вдали от близких людей, от любимых занятий музыкой молодой гардемарин жадно прочитывает всю имеющуюся на корабле литературу, благо времени свободного много. Усердно пополняя весьма скудные познания в области литературы, полученные им в годы пребывания в Морском корпусе, он заново перечитывает русских классиков, читает Шекспира, Гёте, Шиллера, Гомера, критические статьи Добролюбова и с особенным увлечением — Белинского. «Скажу вам, что мне ужасно полюбился Белинский, — пишет он Милию Алексеевичу, — я его читал и перечитывал; что за капитальные вещи в восьмом и двенадцатом томе, да и во всех других томах, например, статьи: „Соч. Лермонтова", „Пушкин", „Горе от ума", „Гамлет и Мочалов", „Сборник Кирши Данилова", „Разделение поэзии на роды и виды", „Идея искусства" и проч., и проч., всего не перечесть...»
Белинский окончательно укрепил в нем убеждение, что не может, не должно быть «искусства для искусства, красоты для красоты», искусства «без разумного содержания, имеющего исторический смысл как выражение современного сознания».
Политические взгляды великого русского революционера-демократа, его отношение к художнику как к борцу за общественное благо нашли живой отклик в душе пытливого юноши. В этом немалую роль сыграла та новая среда, в которой очутился Николай Андреевич во время плавания.
Среди экипажа клипера «Алмаз» были люди различных политических убеждений: закоснелые реакционеры — верные царские «служаки» — и люди самых передовых взглядов. В кают-компании разгорались страстные споры вокруг герценовского «Колокола», мощный революционный призыв которого находил отклик и на небольшом военном судне, пересекавшем океан. Юный Корсаков не принимал участия в спорах, однако инстинктивно тянулся к тем, кто горячо и искренне защищал правду суровых обличений царизма и призыв Герцена к борьбе. Так приобрел будущий композитор новых друзей, которые сыграли большую роль в его политическом воспитании.
Период заграничного плавания Николая Андреевича совпал с Польским восстанием 1863 года. Хотя восстание и было подавлено, однако сыграло известную роль в борьбе с царизмом, почему его и поддерживали русские революционеры-демократы. Клиперу «Алмаз», на котором плавал Николай Андреевич, приказано было патрулировать Немецкое море, чтобы не допустить ввоз оружия в восставшую Польшу. Глубокое возмущение вызвало это новое проявление «самодержавного» произвола и насилия у лучших людей экипажа, среди которых можно было назвать и скромного гардемарина Корсакова.
Он внимательно следил за ходом событий, понимал общенародный характер восстания и всей душой был на стороне героических борцов за свободу и национальную независимость.
Несомненно, «испытание морем» преобразило молодого Римского-Корсакова, способствовало выработке у него критического отношения к существующим порядкам в царском флоте, к самодержавному строю, приучило внимательно вглядываться в окружающую жизнь.
С неподдельным сочувствием отнесся он к неграм, свидетелем невыносимо тяжких страданий которых был во время пребывания в Южных штатах Америки. С омерзением вспоминал он впоследствии «много низких, грубых и отталкивающих впечатлений морской службы, вывезенных из плавания, продолжавшегося 2 года 8 месяцев».
Но из этого же плавания юный гардемарин вывез неизгладимые воспоминания о чудной природе далеких стран и далекого моря. Сказочно прекрасная природа тропиков навсегда запечатлелась в памяти чуткого к красоте юноши. Он любил ночные вахты, фантастическое фосфорическое свечение волн, ослепительный «свет ныряющего среди кучевых облаков месяца в полнолуние ... ровный, теплый ветер, взволнованное море...»
Прекрасна была вечно изменчивая, могучая и властная водная стихия! Она, как магаит, притягивала к себе впечатлительного юношу, возбуждала его фантазию.
А музыка?
Казалось, с музыкой покончено навсегда.
Так ли это?
ВОЗВРАЩЕНИЕ К МУЗЫКЕ
Стоило Николаю Андреевичу очутиться среди старых своих друзей, как музыкальная стихия захватила его с новой силой.
Списавшись с корабля на береговую службу, он прежде всего поспешил к Балакиреву. Милий Алексеевич горячо расцеловал юношу, пожурив слегка за редкие письма. Тут же он осведомился о симфонии, финал которой все еще не был написан.
Береговая служба отнимала немного времени, и Римский-Корсаков смог довольно быстро закончить свою симфонию.
Немало событий произошло за эти годы в музыкальной жизни Петербурга. Балакирев совместно с выдающимся руководителем хоров Г. Ломакиным организовал Бесплатную музыкальную школу, которая открыла широкий доступ к музыкальному образованию демократической молодежи — студенчеству, ремесленникам. При школе создали симфонический оркестр и хор, охотно исполнявшие новые произведения молодых русских композиторов. Это было чрезвычайно важно для балакиревцев, которые искали новых путей создания высокоидейной, подлинно народной русской музыки, понятной широким массам слушателей, приносящей людям пользу и радость. Каждый концерт Бесплатной музыкальной школы был для балакиревцев проверкой их творчества: если произведение звучит в оркестре красочно и убедительно, если публика, заполняющая концертный зал — а это были преимущественно студенты, ремесленники, мелкие служащие, рабочие, — понимает и принимает исполняемую музыку, значит, цель достигнута, путь избран правильный. Концертная деятельность Бесплатной музыкальной школы сыграла большую роль в пропаганде творчества членов балакиревского кружка среди широких демократических кругов любителей музыки.
Девятнадцатого декабря 1865 года в одном из очередных концертов Бесплатной музыкальной школы была исполнена под управлением М. А. Балакирева симфония Николая Андреевича. Друзья назвали ее «первой русской симфонией». Успех превзошел все ожидания и окрылил молодого композитора. Он тут же принялся за сочинение увертюры на три русские темы: «Слава», «У ворот, ворот» и «На Иванушке чапан»; вслед за этим была написана «Сербская фантазия» на темы южных славян и, наконец, симфоническая картина «Садко».
Мысль о создании «Садко» подсказал Николаю Андреевичу Мусоргский, с которым он очень сблизился в 1866—1867 году. Модест Петрович был пятью годами старше своего друга. Внук крепостной крестьянки (отец его лишь взрослым получил дворянство), он воспитывался просто, играл с крестьянскими ребятишками и с детства полюбил простой народ и его чудесные песни и сказки. Так же, как и у Римского-Корсакова, родители Мусоргского мечтали видеть его военным и нисколько не думали о карьере музыканта для своего сына, хоть он и проявлял с самого раннего возраста исключительную музыкальность. Проучившись несколько лет в Школе гвардейских прапорщиков и благополучно окончив ее, Мусоргский все же военной карьеры не сделал — слишком влекла его музыка, а совмещать композиторскую деятельность с обязанностями офицера царской армии он не умел и не хотел. Знакомство с Балакиревым зимой 1856/57 года окончательно определило судьбу Мусоргского — он вскоре вышел в отставку, чтобы целиком посвятить себя любимому искусству. На музыкальную работу Модест Петрович смотрел как на большое общественное дело. «Всего себя подавай людям», — говорил он и того же требовал от друзей-композиторов. В своих произведениях он рассказывал о тяжелой жизни крестьян, угнетаемых помещиками, обличал тот социальный строй, который приводил к такой несправедливости.
Мусоргский создал три замечательные оперы: две исторические народные музыкальные драмы «Борис Годунов» и «Хованщина» — и комическую оперу «Сорочинская ярмарка». Кроме этого, он написал много песен, произведения для симфонического оркестра, для фортепиано, хора. Годы сближения Мусоргского с Римским-Корсаковым совпали с его работой над большой серией драматических песен из крестьянской жизни, а затем — над его первой исторической народной музыкальной драмой «Борис Годунов».
Зная, что Николай Андреевич ищет сюжет для нового симфонического произведения, Мусоргский предложил ему былину о Садко.
«Я бы не стал поддразнивать писать на этот сюжет, если бы не был уверен, что вы его ладно состряпаете», — говорил Модест Петрович своему другу. Действительно, сюжет словно создан был для Римского-Корсакова. Николай Андреевич любил новгородские былины, потому что они вызывали в его памяти чудесные картины детства, а сам сюжет «Садко», в котором такую большую роль играет водная стихия, отвечал его давнишней любви к морю. В былине о Садко композитора привлекали величавый эпический склад, картинность изображения природы, богатство народной фантазии, в которой прихотливо переплетается правда и вымысел, народный быт и фантастика, история и сказка. Какой богатый материал для художника, всей душой любившего родную страну, народные песни и пляски, стремившегося к красочным звуковым описаниям природы и сказочных чудес, давал сюжет былины «Садко»!
«...Стал среди моря корабль Садко, новгородского гостя, — говорится в былине. — Сердится, видно, Царь Морской на Садко, что двенадцать лет плавал по морю, а дани-пошлины ему, Царю Морскому, не кидывал... По жребию бросили самого Садко в море, в дань Царю Морскому, и, поплыл корабль своим путем-дорогою... Остался Садко среди моря один со своими гусельками яровчатыми, и увлек его Царь Морской в свое царство подводное... А в царстве подводном шел большой пир: Царь Морской выдавал свою дочь за Окиян-море. Заставил он Садко играть на гуслях, и расплясался Царь Морской, а с ним и все его царство подводное. От пляски той всколыхалося Окиян-море и стало ломать-топить корабли... Оборвал Садко струны на гуслях, и прекратилася пляска, и море затихло».
В мерно колышущихся звучаниях струнных инструментов, в спокойно вздымающихся и опускающихся переливах-пассажах скрипок, альтов и виолончелей на фоне медленного «покачивания» кларнета с фаготом словно возникает образ безбрежно-широкого «окияна-моря синего»; зеркальная гладь его чуть-чуть тронута мелкой рябью. Но вот все громче, сильнее, напористее звучит музыка, точно волны из берегов вышли, — и опять то же величаво-спокойное покачивание, постепенно замирающее в отдаленном, еле уловимом рокоте литавр. Он растет и ширится, этот рокот, будто возвещает бурю...
Красочно изображение подводного царства. Под аккомпанемент арфы, так хорошо подражающей «гуселькам яровчатым, струнам звончатым», задорно звучит в альтах плясовая (впоследствии, в опере-былине «Садко», Садко поет на этот же мотив песню «Заиграйте, мои гусельки»); в гибком, изящном музыкальном рисунке скрипок чудятся пляски рыбок «золотоперых, сереброчешуйчатых»; во весь голос звучит в оркестре величальная песня Садко (в опере она поется на слова: «Славен, грозен Царь Морской!»). Постепенно ускоряется темп, и все темы, словно сплетаясь в вихревом клубке, мчатся в безудержно-стремительном полете, пока не обрывает их мощный аккорд всего оркестра.
И опять наступает покой. Чуть слышно колышутся басы, и лишь короткие, легкие взлеты арфы, как маленькие набегающие волны, напоминают о недавней буре. Далеко уносятся, замирая, звуки скрипок, альтов, виолончелей...
«Эта музыка, — писал о "Садко" А. Н. Серов, — действительно переносит нас в глубь волн, это что-то "водяное", "подводное", настолько, что никакими словами нельзя было бы выразить ничего подобного... Это произведение принадлежит таланту огромному в своей специальности — живописать при помощи музыки...»
По окончании «Садко» композитор пишет четырехчастную симфоническую сюиту (первоначально названную им симфонией) «Антар», по восточной сказке О. Сенковского. Впереди — интересная и ответственная работа — опера «Псковитянка».
«ПСКОВИТЯНКА»
Конец 60-х годов. Жизнь в балакиревском кружке бьет ключом.
Еще во время пребывания Николая Андреевича в плавании к кружку присоединился молодой профессор химии и композитор Александр Порфирьевич Бородин.
Бородин с детства в равной мере увлекался музыкой и естественными науками. Недаром во время обучения в Медико-хирургической академии он не раз выслушивал упреки своего профессора, выдающегося русского ученого-химика Зинина: «Поменьше занимайтесь романсами!» Окончив академию и блестяще защитив диссертацию, Бородин был послан за границу в научную командировку. Усиленно работая в химических лабораториях, он не забывает и музыку — сочиняет симфонию, играет в оперном оркестре на виолончели. По возвращении в Петербург Бородин был назначен профессором химии той самой академии, в которой недавно сам учился. В этот же период он познакомился с Балакиревым и начал посещать музыкальные собрания балакиревского кружка. Бородин был настоящим русским просветителем-шестидесятником. Свою научную и музыкальную деятельность он посвящал одному — народному благу. Он верил в великое будущее России, России свободной и могучей. Богатырской мощью и подлинным патриотизмом проникнута музыка Бородина — его историческая опера «Князь Игорь», три симфонии (вторая получила название «Богатырской»), романсы «Песня темного леса», «Спящая княжна» и другие произведения.
Собрания музыкальных друзей становились все многолюднее. Вокруг молодых композиторов сплотилась группа музыкантов и певцов, таких же энтузиастов национального, жизненно-правдивого искусства.
Среди них выделялись две юные талантливые девушки, сестры Пургольд. Одна из них — Надежда Николаевна — была прекрасной пианисткой. С большим искусством исполняла она все оркестровые произведения своих друзей-композиторов, за что Мусоргский в шутку прозвал ее «наш милый оркестр». Выразительный грудной голос и мастерское исполнение второй сестры, Александры Николаевны, вдохновляли молодых композиторов на создание многих прекрасных песен и романсов.
Балакирев и его друзья часто гостили на музыкальных вечерах у А. С. Даргомыжского. «Хочу, чтобы звук прямо выражал слово. Хочу правды», — говорил Даргомыжский. Таков был его творческий девиз. На вечерах у него исполнялись отрывки из опер, его собственные песни, романсы, сцены из «Русалки», отрывки из оперы «Каменный гость», над которой композитор в то время работал, и произведения композиторской молодежи.
Еще ранее члены балакиревского кружка нашли радушный прием в доме младшей сестры М. И. Глинки. Людмила Ивановна (в замужестве Шестакова) была самой любимой сестрой гениального русского композитора. После смерти Глинки она посвятила свою жизнь распространению и пропаганде его произведений, увековечению его памяти.
Это была пора юного, буйного цветения молодого русского искусства, искусства национального, насыщенного передовыми идеями эпохи общественного подъема 60-х годов.
В такой обстановке складывался творческий облик великого русского композитора Н. А. Римского-Корсакова. В этой атмосфере создавал он свое первое оперное произведение — «Псковитянку» — по драме Л. А. Мея.
«Псковитянка» — опера историческая. Обращение Николая Андреевича к историческому сюжету считать случайным нельзя — острый интерес к русской истории был чрезвычайно характерен для всех передовых русских композиторов, художников и писателей XIX века. Они искали в прошлом ответа на волновавшие их вопросы современности. Белинский писал по этому поводу еще в 1846 году: «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам настоящее и намекнуло нам о нашем будущем». И именно потому, что в «настоящем и будущем» передовых людей волновали судьбы народные и те пути, которыми должна пойти Россия, чтобы добиться свободы, они, естественно, обращались к наиболее значительным историческим эпохам и событиям, отражавшим борьбу русского народа за свободу и независимость.
В то время как Римский-Корсаков сочинял «Псковитянку», Модест Петрович Мусоргский работал над второй редакцией исторической музыкальной драмы «Борис Годунов». Молодые люди даже решили поселиться вместе.
«Наше житье с Модестом было, я полагаю, единственным примером совместного житья двух композиторов, — вспоминал впоследствии Николай Андреевич. — В эту осень и зиму мы оба много наработали, обмениваясь постоянно мыслями и намерениями. Мусоргский сочинял и оркестровал польский акт "Бориса Годунова" и народную картину "Под Кромами". Я оркестровал и заканчивал "Псковитянку"...»
Дружба эта была очень плодотворна для обоих. Как говорил Бородин, «один как бы служил дополнением другому, и влияние их друг на друга вышло самое полезное». И в выборе сюжета «Псковитянки», и в том, как разработаны композитором массовые сцены, в особенности сцена псковского веча, чувствуется значительное влияние Модеста Петровича. Народ представлен здесь не как безликая масса, он принимает самое активное участие в происходящих на сцене событиях. Музыка массовых сцен, пронизанная песенными интонациями, воссоздает подлинно художественный образ русского народа.
«Псковитянка», законченная вчерне, впервые исполняется на очередном музыкальном собрании балакиревцев. Партии поют: М. П. Мусоргский, доктор Васильев — приятель Балакирева, обладатель недурного тенора, и Александра Николаевна Пургольд. За инструментом — Надежда Николаевна Пургольд. Николай Андреевич подыгрывает на другом рояле.
Перед слушателями встают картины далекого прошлого, волнующие эпизоды борьбы Пскова за свою независимость.
...Походом идет на вольный Псков царь Иван Васильевич. Тревожно бьет могучий колокол, собирая на вече псковичей. Отстоять свободу и независимость родного города призывает своих сограждан Михайло Туча:
Зазубрилися мечи, Притупились топоры. Али не на чем точить Ни мечей, ни топоров?!
( Авторы «Псковитянки» сознательно допустили историческую неточность. Псков присоединен к Русскому государству еще при отце Грозного — Василии III, поход же Ивана Грозного был вызван изменой новгородских бояр. Псков был в этом замешан лишь частично.)
Не поддержали Тучу степенные, что постарше были, псковичи. И увел он свою удалую вольницу в дремучие леса непроходимые: «Умрем, а не покоримся!» Грозен был гнев царя Ивана!
Не миновать бы крамольному городу жестокой кары, с землей бы сровняли его царские войска... Но увидел Иван Васильевич приемную дочь псковского воеводы, Токмакову Ольгу, признал в ней свою родную дочь, вспомнил молодость, любовь к Вере Шелоге — матери Ольги,— и смягчилось сердце грозного царя. Велит он вывести войска из Пскова, только вольницу переловить и уничтожить, а главного, Михаилу Тучу, живым поймать и в цепи заковать.
Давно уж отдала Михаиле Туче свое сердце Ольга. Уговорились они бежать от гнева царского в далекие края, да на беду подстерегли их слуги боярина Матуты, некогда просватанного Ольге воеводой Токмаковым. В ту пору царские воины охотились в лесу. Услышав крики, подоспели и отвели к царю Матуту с Ольгой, его несчастной жертвой.
В глухом лесу под Псковом расположился царский стан. Матута с Ольгой предстали перед разгневанным царем Иваном. Боярин, подлый, притворился, что де-мол, царский верноподданый слуга, поймать хотел он крамольного Михаилу Тучу, да не удалось — осталась в его руках только Ольга, возлюбленная Тучи. Не испугалась Ольга, не скрыла от царя, что на свидание шла с Михайлой Тучей, что бежать хотела с вожаком удалой вольницы. А Туча между тем спешит со своей дружиной на выручку невесты. Храбро бьется вольница, окруженная царскими войсками, но, видно, не устоять с самодельными мечами, луками и топорами против царских пушек. Слышит Ольга голос Тучи, бежит навстречу и падает, пронзенная случайной стрелой. В смертной схватке гибнет храбрая дружина Михаилы Тучи, сам же он бросается в реку...
Балакиревцы, да и все присутствующие в восторге от оперы. Какое великолепное знание народных обычаев и обрядов, как мастерски отражены они в опере! Чего стоят, например, игры и песни подруг Ольги в саду у Токмакова в первом действии или величание Грозного в третьем действии. Выразительна и напевна музыка оперы. Она настолько близка по характеру народным песням, что порой, кажется, просто вырастает из них. Такова песня Михаилы Тучи в первом действии «Раскукуйся ты, кукушечка, во темном лесу...», протяжная песня девушек из третьего действия, написанная на подлинно народные слова: «Ах ты мати зеленая дубрава», и многое другое. Очень понравилась слушателям исполненная Александрой Николаевной Пургольд «Сказка про царевну Ладу», которую в первом действии оперы «сказывает» девушкам старая мамка Власьевна. Александра Николаевна сумела передать характер мерного эпического сказа, образы которого красочно и живописно воплощены и в сопровождении. Оно рисует и «темень непроглядную» в тереме, где испокон веку томится заколдованная царевна, и страшный образ стерегущего царевну Тугарина-змея, и все чудеса, которыми так богата русская народная сказка. Глубоко взволновала всех заключительная сцена Ольги с царем. Искренно и правдиво раскрывает композитор сложные переживания Ольги. Она не знает, что Грозный — ее отец, но какая-то ей самой непонятная сила влечет девушку к царю, особенно с тех пор, как Ольга увидела его во Пскове. Но она любит Михаилу Тучу, любит Псков, в котором выросла, и считает его своим родным городом. Противоречивость чувств Ольги, внутренняя борьба ее в тот момент, когда царь предлагает Ольге остаться с ним, ее трагическая смерть — все это передано музыкой большой драматической силы.
Знатоков русской истории весьма удовлетворил образ Ивана Грозного. Николай Андреевич нарисовал его таким, каким жил царь Иван Васильевич в представлении и памяти народной, — хмурым и подозрительным, но не лишенным человеческих душевных качеств, грозным для крамольников-бояр и мудрым правителем, заботившимся о мощи и силе Русского государства.
Особенно же сильное впечатление произвела картина псковского веча, проникнутая духом истинного вольнолюбия, столь близкого балакиревцам. Словом, опера была всеми признана удачной, нужной, смелой. Доволен остался своим первым оперным творением и сам композитор. Теперь
предстояло оперу оркестровать и передать на утверждение драматической цензуре. Тут-то и начались мытарства.
Прежде всего цензура потребовала изъятия всего, что хоть слегка напоминало республиканскую форму правления в Пскове. Слово «вече» заменено словом «сходка»; слово «вольница» — «дружиной» и т. д. Наконец, вычеркнуты были «крамольные» стихи из песни Михаилы Тучи.
Но и этого оказалось мало: цензура категорически потребовала, чтобы была изъята вся партия Ивана Грозного.
— Позвольте, — возражал композитор, — почему же не запрещают выводить царей в трагедии, в драме? — Ну, то — драма, а то — опера, — невозмутимо отвечали цензоры, — А вдруг царь запоет песенку — оно и нехорошо.
И лишь в 1873 году, после длительных хлопот, исправлений и сокращений, удалось добиться разрешения на постановку «Псковитянки».
В этой опере нашли отражение передовые взгляды содружества молодых, полных творческих сил и горячо веривших в светлое будущее русского искусства композиторов. Недаром на заглавном листе оперы Римский-Корсаков написал: «Дорогому мне музыкальному кружку посвящаю».
