Н.С.Шер "Кондратий Федорович Рылеев" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
И Ермак погибает «за Русь святую» как герой, вместе со своими славными товарищами. А гроза все продолжается и, так же как в начале стихотворения: Носились тучи, дождь шумел, И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел, И ветры в дебрях бушевали. Очень скоро стихотворение «Смерть Ермака» было положено на музыку и разошлось любимой песней по всей России. Поется эта песня и до сих пор. «Это народная песня», — часто говорят о ней, и в этом лучшая похвала Рылееву: у русской народной песни
учился он, когда писал свою думу о Ермаке. Одна за другой стали появляться в журналах думы Рылеева.
Он сам любил читать иx вслух, часто читал где-нибудь в гостях у друзей, в Вольном обществе любителей российской словесности. Особенно нравилась всем дума «Иван Сусанин». Какой большой, горячей жизнью жила эта дума в сердцах современников, как часто передавалась потом из поколения в поколение!
Сестра Владимира Ильича Ленина, Анна Ильинична Ульянова, вспоминала, что думу эту особенно любил старший брат Александр. «У нас было в обычае, — говорила она, — готовить отцу и матери какие-нибудь сюрпризы к именинам и праздникам. И вот я помню, что к одному из таких случаев Саша заучил по своему выбору «Ивана Сусанина» Рылеева... Не больше восьми лет было Саше тогда, это было еще до поступления его в гимназию, и характерно, с какой недетской серьезностью читал он это далеко не детское стихотворение». Казалось, когда Рылеев писал об Иване Сусанине, он невольно вспоминал совсем недавние картины войны 1812 года, героические подвиги партизан, казалось, снова слышал рассказы о русских людях, которые так беззаветно отдавали свою жизнь за родину. Таким был и Сусанин. Он жил очень давно — в самом начале XVII века, когда Русь после долгой борьбы с поляками собирала силы для последнего отпора врагу. Сусанин жил в маленькой деревушке около Костромы, изба его стояла на самом краю деревни. Однажды враги подошли к деревне, вошли в его дом и потребовали, чтобы он указал им дорогу. Сусанин согласился — он знал, что поведет их не туда, куда им нужно, знал, что идет на верную смерть, не вернется назад, но честное сердце подсказало ему, что иначе поступить нельзя. Потихоньку посылает он сына в город предупредить о появлении врага, он торопит его: «Прощай же, о сын мой, нам дорого время; И помни: я гибну за русское племя!» А сам повел врагов по темному лесу совсем в другую сторону, подальше от своих. Все «глуше и диче становится лес», и враги начинают догадываться, что Сусанин обманул их. «Куда ты завел нас?»—лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно! — Сусанин сказал. —
Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет н не будет на Русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит И душу изменой свою не погубит». «Злодей! — закричали враги, закипев: — Умрешь Под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело, И радостно гибнет за правое дело!..» Так погиб Сусанин. Простой русский крестьянин, он сумел стать героем, когда надо было защищать свою родину. С тех пор прошло
много лет. И разве теперь, читая о героях Великой Отечественной войны, не вспоминаем мы о подвиге Ивана Сусанина? Разве не думаем о нем, когда слушаем рассказ о том, как восьмидесятилетний колхозник Матвей Кузьмин увел гитлеровцев в лес, а сам послал внука предупредить своих? Кажется, будто все зто предвидел, знал своим умным, чутким сердцем Рылеев. И жить он старался так, чтобы каждая минута
его жизни была отдана родине, ее благу. Моя душа до гроба сохранит Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг! Недаром в юноше горит Любовь к общественному благу! — писал Рылеев в одном из своих стихотворений. И эта «любовь к общественному благу» заставила его отказаться и от военной службы, и от тех выгодных, «подлых», как он говорил, должностей, которые ему предлагали. Он думал только oб одном: службой своей приносить как можно больше пользы отечеству. Так думал тогда не один Рылеев. Многие молодые люди отказывались от блестящей службы в гвардии, от высоких постов в разных государственных учреждениях и занимали небольшие места, чтобы быть ближе к простому народу. Когда в 1821 году Рылеева
избрали на должность заседателя Петербургской уголовной палаты, он не отказался от нее. Работа судьи давала ему возможность бороться за справедливый суд, защищать интересы бедных. И очень скоро весть о справедливом, неподкупном судье разнеслась по Петербургу. Один из друзей Рылеева рассказывает, как однажды военный губернатор пригрозил одному мещанину отдать его под суд. «Он думал, что этот человек из страха суда скажет ему истину, но мещанин вместо того упал ему в ноги и с горячими слезами благодарил
за милость. «Какую же милость я оказал тебе?» — спросил губернатор. «Вы меня отдали под суд, — отвечал мещанин, — и теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок; знаю, что буду оправдан: там есть Рылеев,
он не дает погибать невинным». В 1823 году в уголовную палату, где служил Рылеев, поступил
Пущин — любимый друг Пушкина. Пущин, так же как Рылеев, стремился выбрать такую службу, где бы он мог приносить больше пользы отечеству. Люди одинакового образа мыслей, одних чувств, они скоро сошлись. Пущин уже состоял членом Северного общества и предложил Рылееву вступить в него. Он был уверен в том, что пламенная любовь Рылеева к отечеству, готовность пожертвовать всем для его блага, работа в суде, его стихотворение «К временщику», его «Думы» давали ему право быть членом общества. Рылеев был счастлив. Отныне всё — и литературную работу, и самую жизнь свою — он отдает тайному обществу, цель которого переменить образ правления в России, уничтожить крепостное право. Он весь отдается работе. Все яснее понимает Рылеев, что надо писать просто и понятно, так, чтобы литературное произведение доходило до простого народа, и думалось ему, что лучше всего, если это будет песня «в простонародном духе». Не раз слышал он в походах солдатские песни, и среди них было много запрещенных. Он любил эти песни, ему нравилась ясная мысль каждой такой песни, ее меткий, живой язык. Недаром был он «охотник прислушиваться на улице к народным речам. Бывало, подслушает какое слово и, как воротится домой, запишет его на бумаге», — вспоминал слуга Рылеева. Вот такими простыми словами, какими говорит народ, и «верными красками» надо писать песни, говорил Рылеев, и сам пробовал так писать. Уже ходила по рукам одна из его песен, в которой
он высмеивал любовь царя Александра I к парадам и смотрам, его страсть заменять русских людей на службе иностранцами, его любовь к лести и подхалимству. Царь наш — немец русский, Носит мундир прусский...— так начиналась эта песня. После каждых двух строк был припев: Ай да царь, ай да царь, Православный государь! А в последних строках Рылеев писал о царе: Трусит он законов,
Трусит он масонов.
Ай да царь, ай да царь, Православный государь!
Только за парады
Раздает награды.
Ай да царь, ай да царь, Православный государь!
А за комплименты—
Голубые ленты.
Ай да царь, ай да царь, Православный государь!
А за правду-матку
Прямо шлет в Камчатку.
Ай да царь, ай да царь, Православный государь! Эту песню особенно любил Пушкин и часто напевал первые ее строки. Рылееву хотелось, чтобы больше было таких песен. Когда
в тайное общество вступил близкий его друг Александр Бестужев, Рылеев предложил ему писать песни вместе. Бестужев согласился, и скоро среди солдат и матросов, на севере и на юге, широко пeлись такие песни, как «Ах, тошно мне и в родной стороне...», «Уж как шел кузнец...» и другие. В песнях своих Рылеев и Бестужев не
только высмеивали царей, но говорили о несчастном положении крепостного крестьянства, о тяжести солдатчины, о жадных чиновниках-взяточниках, о том, что надо бороться с ними. И песни их звучали как призыв к восстанию, к расправе с помещиками, чиновниками и самим царем: Уж как шел кузнец Да из кузницы,
Слава! Нес кузнец Три ножа, Слава! Первый нож На бояр, на вельмож, Слава!
Bторой нож На попов, на святош, Слава! А, молитву сотворя, Третий нож на царя, Слава!
Ни одной минуты своей жизни, после того как Рылеев стал членом тайного общества, он не считал возможным проводить в бездействии. Он работал «со всей горячностью человека, обрекшего себя на жертву». Делать лучше, больше, все для тайного общества — было теперь главной его заботой. Все больше убеждался он
в том, что поэт прежде всего должен быть гражданином своего отечества и все свое дарование поэта отдавать той высокой цели, которой служит тайное общество. В посвящении Александру Бестужеву поэмы «Войнаровский» Рылеев писал: Прими ж плоды трудов моих, Плоды беспечного досуга;
Я знаю, друг, ты примешь их Со всей заботливостью друга. Как Аполлонов строгий сын, Ты не увидишь в них искусства: Зато найдешь живые чувства; Я не Поэт, а Гражданин.
Множество самых разных планов и мыслей теснилось в голове Рылеева, и часто, возвращаясь с какого-нибудь собрания и гуляя поздней ночью с Александром Бестужевым, он делился с ним своими мыслями и пылким своим воображением увлекал и его. Так задумали они издавать сборники-альманахи «Полярная звезда».
В этих сборниках участвовали Пушкин, Жуковский, Баратынский, Дельвиг и многие другие писатели. Особенно радовало Рылеева, что сам «чародей милый», Пушкин, сделал для «Полярной звезды» подарки, отдав своих «Цыган», «Братьев разбойников». «Проси Пушкина, чтоб он нас не оставил, — писал Рылеев одному из поэтов, когда составлял вторую книжку «Полярной звезды», — без него звезда не будет сиять...» А «Полярная звезда» действительно сияла — читатели принимали ее восторженно. Особенно волновали всех «Думы» Рылеева,
его поэма «Войнаровский», отрывки из поэмы «Наливайко», также напечатанные в книжках «Полярной звезды».
Когда в начале 1825 года «Думы» Рылеева, его поэма «Войнаровский» вышли отдельными книжками, то, казалось, не было в России человека, свободно мыслящего, который не знал бы их, не заражался бы их вольным духом. К этому времени Рылеев был уже одним из самых деятельных членов Северного общества. Он старался «усиливать общество надежными и полезными людьми», принимал новых членов, вдохновлял и
увлекал их своим примером. Он знал, что Александр I только что издал указ о запрещении всех тайных обществ, и действовал настойчиво и осторожно, несмотря на свою почти детскую доверчивость. Постепенно взгляды Рылеева становились все более решительными, а стихи его все больше и больше воспринимались современниками как призыв к практическим революционным действиям. Нет примиренья, нет условий
Между тираном и рабом; Тут надо не чернил, а крови, Нам должно действовать мечом... —
писал он. Весной 1824 года Рылеев был избран в Думу — руководящий орган Северного общества. Тогда же он оставил службу в суде и стал работать в Российско-Американской торговой компании, где получил место правителя дел. Он жил в нижнем этаже дома на Мойке, а наверху поселился Александр Бестужев.
Скоро большая квартира Рылеева стала местом, где сходились все его друзья: братья Бестужевы, Александр Сергеевич Грибоедов, Иван Иванович Пущин, часто забегал Каховский, — он только что был принят в общество. Бывал здесь и Вильгельм Карлович Кюхельбекер, друг Пушкина, «брат родной по музе, по судьбам», — как говорил о нем Пушкин. Кюхлю все любили в семье Рылеева. Он возился с маленькой Настенькой, неловко старался развлечь Наталью Михайловну, которая все больше грустила и писала сестре: «Офицеры сюда почти
каждый день ходят, а мне такая тоска, когда там сижу; очень грустно сделается, я уйду в свою половину — и лежу или что-нибудь делаю...» Казалось, смутная тревога уже заползала ей в душу, и хотя знала, что муж по-прежнему любит ее, радуется детям, вместе с ней тяжело переживал недавнюю болезнь и смерть сына
Сашеньки, но, прислушиваясь к его пылким речам, чувствовала, что еще больше любит он свое отечество. С беспокойством слушала она, когда он читал ей отрывки неоконченной поэмы «Наливайко». В ней писал он о ее родной Украине, об украинском казачестве, которое в конце XVI века боролось с иноземными захватчиками;
о славном Наливайке — верном патриоте своей родины. Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает На утеснителей народа, — Судьба меня уж обрекла. Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода? Погибну я за край родной, — Я это чувствую, я знаю... —
говорил герой поэмы Наливайко, и тем, кто читал эти строки, понятно было, что Рылеев говорит о себе, о своих друзьях. Недаром так поразили эти стихи Михаила Бестужева, когда Рылеев прочел ему только что законченную «Исповедь Наливайки». «Знаешь ли ты, — сказал Бестужев, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою? Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах». «Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении? — ответил Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян».
«Рылеев в полном революционном духе», — говорил о нем один из его друзей. И этот революционный дух стремился он внушить всем своим друзьям и Пушкину, которого и по душе и по мыслям считал близким себе.
«Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца», — писал он ему в начале 1825 года, а в конце года, в последнем своем письме Пушкину, говорил: «На тебя устремлены глаза России, тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин». Но никогда не делал он попытки вовлечь Пушкина в работу тайного общества, открыться ему. «Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование», — писал он Пушкину. И не для себя только любил и ценил он гений Пушкина — он берег его для России. Не открывал он тайны и Грибоедову — человеку, всей душой преданному делу освобождения России, связанному со многими декабристами. «Жалел подвергнуть опасности такой талант», — сказал Рылеев на следствии. Но никогда не жалел Рылеев своей жизни, своего большого дарования поэта. Всего около пяти лет прошло с того времени, как он своим стихотворением «К временщику» нанес первый удар по самовластью. Все эти годы «серьезный стих Рылеева звал на бой и гибель, как зовут на пир», и Рылеев всё шел вперед, совершенствуя свое мастерство поэта, вырабатывая свой голос — голос мужества. С вдохновенной силой, гневно писал он в стихотворении «Гражданин», обращаясь к молодому поколению русских людей: Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века И не готовятся для будущей борьбы За угнетенную свободу человека. Пусть с хладною душой бросают хладный взор На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор И справедливые потомков укоризны. Он призывал этих юношей быть достойными гражданами своего отечества и не изменять делу революционной борьбы, когда
наступит час восстания. «Гражданин» было последним стихотворением, которое на свободе написал «великий гражданин», как назвал Рылеева один из декабристов. Оно тотчас разошлось по всей России в списках, а напечатано было только много лет спустя. В конце ноября 1825 года в Таганроге неожиданно умер царь
Александр I. Детей у него не было, и на престол должен был вступить его брат Константин, который жил в Варшаве. Говорили, что он отказался от престола в пользу брата Николая, что это давно было решено между ним и Александром I. Но пока Константин не заявлял о своем отречении. Как только было получено известие о
смерти царя, войска и население Петербурга присягнули Константину. Но он не ехал, присяги не принимал, а Николай выжидал и не решался вступить на престол. Положение в стране становилось напряженным, ждали крестьянских волнений, ходили слухи, что «будет революция». В Зимний дворец поступали донесения о том, что в гвардейских полках Петербурга и на юге готовятся восстания. Тогда Николай решил, что больше медлить нельзя. Он объявил о своем восшествии на престол, и на 14 декабря была назначена присяга новому царю — Николаю I. Об этом тотчас узнали в тайном обществе. Было ясно, что пришло время решительных действий, открытого выступления, к которому уже несколько лет готовились члены тайного общества и на севере и на юге...
В эти тревожные дни друзья часто собирались у Рылеева. Квартира его превратилась в настоящий штаб заговорщиков. Здесь обсуждались планы переворота, шли все приготовления к восстанию, сюда сходились все нити заговора, отсюда отдавались все распоряжения. Диктатором восстания, начальником, которому положено
было повиноваться беспрекословно, был избран Сергей Трубецкой. Полковник гвардии, один из основателей Северного тайного общества, участник войны 1812 года, он казался самым подходящим человеком для этой роли. 13 декабря вечером на квартире Рылеева в последний раз собрались члены Северного общества. Они не знали еще, что в этот день был арестован Пестель — руководитель Южного общества, но им было известно, что один из офицеров, которому неосторожно сказали о подготовке к восстанию, донес об этом Николаю I.
«Лучше быть взятым на площади, нежели на постели», — говорил Рылеев. Спать в эту ночь никто не ложился, все были возбуждены, радостно-тревожны, говорили, перебивая друг друга, спорили, вносили новые предложения и тут же отменяли их. Рылеев, Александр Бестужев, Якубович ездили в разные казармы, чтобы разведать, что там делается, и в последний раз сговориться о завтрашнем дне; одни приходили, другие уходили... «Как прекрасен был в этот вечер Рылеев», — говорили о нем друзья. Горячий, порывистый, с
детски-открытым лицом, он обладал какой-то особой притягательной силой. Друзья отдавались ему всем сердцем — теперь их связывали с ним узы еще более священные, чем дружба, — готовность вместе действовать и отдать жизнь за отечество. Поздней ночью члены тайного общества разошлись по домам. Все, казалось, было решено, намечен общий план действий, распределены роли: офицеры вместе с тем числом войск, которое каждый может привести, выйдут на Сенатскую площадь. С ними будут и штатские — Рылеев, Пущин, Кюхельбекер и многие другие. Они должны будут помешать присяге и заставить царское правительство подписать и обнародовать «Манифест к русскому народу». «Или мы ляжем на месте, или принудим Сенат подписать манифест», — говорили они. Манифест этот должен был объявить об отмене крепостного права, низложении царского правительства, о созыве Великого собора народных представителей из всех сословий. Великий собор, или Учредительное собрание, должно будет рассудить и определить, как будет управляться Россия... Потом будет взят Зимний дворец, Петропавловская крепость, будет арестована и, может быть, даже истреблена царская семья... И над Россией засияет заря свободы. В те самые часы, когда в комнатах у Рылеева решали судьбу России, на своей половине, недалеко от этих комнат, у постели маленькой Настеньки сидела Наталья Михайловна Рылеева — она тоже не спала всю ночь. Она не верила мужу, который говорил ей,
что все собрания офицеров у него на квартире связаны с подготовкой к военной экспедиции, которая отправляется в Америку по делам службы. Рылеев не имел права открыться жене, но возможно, что сама она уже начинала догадываться о политических его замыслах, многое начинала уже понимать. Думал ли о ней Рылеев?
Конечно, думал, конечно, мучительно жалел ее. Но мог ли он действовать иначе? Разве не знал он, что есть у него долг не только перед семьей, но и перед родиной? Он знал, что может погибнуть, и говорил:
«Судьба наша решена! К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества». Еще до рассвета к Рылееву приехал начальник штаба восставших — Оболенский. Он объезжал казармы, чтобы узнать, как проходит присяга, как настроены солдаты. Тут же были братья Бестужевы, Якубович, забегали Кюхельбекер, Каховский, Пущин и другие... К девяти часам в квартире Рылеева — штабе заговорщиков — уже никого не было: все отправились по своим заранее распределенным местам. Рылеев и Пущин были назначены делегатами
в Сенат — они должны были предъявить Сенату манифест восставших. Сейчас их вызвал к себе диктатор Трубецкой для последних распоряжений. Начиналось позднее декабрьское утро. Пущин — «бесценный
друг» Пушкина — и Кондратий Рылеев шли по улицам Петербурга, может быть, в последний раз, и в эти последние торжественные минуты перед боем как-то особенно радостно волновало их все вокруг. Как всегда, открывались лавки, торопились чиновники к своим должностям, в будке, опершись на свою алебарду, стоял будочник, бежал куда-то мастеровой мальчишка, извозчик кого-то зазывал в свои сани. И все-таки жизнь на улицах города начиналась как-то особенно: народу везде было больше, чем всегда. Люди стояли у ворот домов, собирались кучками у тротуаров, чего-то ждали, беспокойно и оживленно передавали слухи о присяге, о каких-то правах, которые обещают народу. Трубецкой жил на Набережной, рядом с Сенатом. Он знал, что Николай очень торопился с присягой, что в семь часов утра сенаторы и члены Государственного совета уже присягнули ему, что присягнули и некоторые полки. Трубецкой казался смущенным: он уже сомневался в успехе дела и решил не выходить на площадь с восставшими, но пока молчал об этом. Пущин ушел от Трубецкого со смутным подозрением, с тревогой. «Мы на вас надеемся», — сказал он ему значительно. Рылеев ни одной минуты не сомневался в том, что Трубецкой будет на площади, будет руководить восстанием. В том же радостно-возбужденном состоянии, вместе с Пущиным, в ожидании войск обходил он казармы, улицы. Но войск пока не было, а людей на улице становилось больше, и шли они по направлению к Сенатской площади — тогда она называлась Петровской. Навстречу попался Якубович. «Московский полк возмутился, идет к Сенату!» — крикнул он. Рылеев и Пущин бросились на площадь. Но площадь была почти пуста. В глубине, за забором, где шла постройка Исаакиевского собора, на лесах работали плотники, каменщики; подальше, у
груды щебня, гранитных камней, досок, ходили какие-то люди. Наконец издали послышалась дробь барабана, и, четко отбивая шаг, под развернутыми знаменами на площадь входили первые революционные войска. Вот под командой братьев Александра и Михаила Бестужевых идет первая рота лейб-гвардейского полка, за ней — вторая под командой офицера Щепина-Ростовского... Александр Бестужев в блестящем адъютантском мундире, Щепин-Ростовский с обнаженной саблей — казалось, они ведут войска свой
на парад. Войдя на площадь, офицеры построили солдат боевым каре — четырехугольником — около памятника Петру I и поставили заградительную стрелковую цепь, которая не должна была пропускать на площадь правительственных офицеров, жандармов. Солдаты были в одних мундирах, лица у всех были спокойные, решительные, офицеры все подтянутые, в полной боевой готовности. Александр Бестужев на глазах у солдат точил свою саблю о гранит памятника. Рылеев успел где-то достать солдатскую суму и торопливо надевал ее, чтобы стать в ряды войска. Пущин серьезно и деловито ходил по рядам и заговаривал с солдатами. Потом он
подошел к Рылееву. О чем они говорили? Может быть, Пущин сказал ему о своих сомнениях насчет Трубецкого, которого все не было. Новый император Николай I выжидал и пока не принимал никаких решительных мер. Он боялся, что его солдаты перейдут на сторону восставших, и надеялся, что удастся уговорить «мятежников». Уговаривать восставшие войска поскакал петербургский генерал-губернатор Милорадович. Его ранили. Узнав об этом, Николай тотчас приказал стягивать к площади войска. Восставшие стояли терпеливо и ждали, когда придет пополнение. Пока не соберутся все силы восставших и не будет отдан приказ диктатора, начинать решительные действия было нельзя. Рылеев бросался, как рассказывают его друзья, во все казармы, по
всем караулам, чтобы собрать больше людей. Наконец стали подходить новые войсковые части. А толпа волновалась, люди взбирались на леса собора, на груды камней, перебегали с места на место, кричали, подбрасывали шапки, выражая буйное сочувствие восставшим. Но время шло, а Трубецкой все не появлялся. Положение становилось напряженным — надо было во что бы то ни стало найти диктатора. Рылеев снова бросился искать Трубецкого, но не нашел его — Трубецкой изменил революционному делу. «Я не имел довольно твердости, чтобы просто сказать им, что я от них отказываюсь», — сказал Трубецкой позднее на следствии.
План, выработанный Рылеевым и его друзьями, рушился. Был избран новый диктатор — Оболенский, но было уже поздно. Правительственные войска тесным кольцом окружили площадь. Их было вчетверо больше, чем восставших. Николай отдал приказ стрелять по «мятежникам». В этой первой революционной битве с царем декабристы держались крепко, дружно отбивали атаки, отказывались сдаться и отвергали обещанное помилование. Они сражались честно и мужественно, но сражались одни, хотя тут же, на площади, был народ,
который сочувствовал им и готов был по первому зову стать в их ряды. Но Рылеев и его друзья не поняли, не могли понять того, что без помощи народа не добиться победы, что покончить с самодержавием собственными силами, одним ударом нельзя, что победить можно, только опираясь на народ. Восстание было подавлено.
К вечеру Рылеев вернулся домой. Он сказал жене: «Худо, мой друг, всех моих друзей берут под стражу, вероятно, не избежать и мне моей участи». Он спешно стал разбирать бумаги, многое уничтожал, жег. Приходили и уходили друзья, которые еще оставались на свободе, договаривались, как держать себя на допросах, прощались друг с другом. Неожиданно пришел и редактор реакционной газеты «Северная пчела» гнусный доносчик, продажный журналист Фаддей Булгарин, которому так недавно Рылеев полушутя сказал: «когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим». Теперь Рылеев только брезгливо взял его за руку и повернул к двери: «Ступай домой, тебе здесь не место». Ночью Рылеев был арестован и доставлен во дворец. Царь сам допрашивал арестованных. «В это мгновение ко мне привели Рылеева. Это — поимка из наиболее важных», — прибавил он к письму, которое отправлял брату Константину. После короткого допроса Рылеева приказано было посадить в Петропавловскую крепость. Шли дни, недели, месяцы — Рылеев все сидел в крепости. Много раз возили его на допрос, множество раз давал он письменные ответы на предлагаемые ему вопросы. Он называл только тех, кто мог быть уже известен царю. Он отрицал связь со многими декабристами, говорил, что ничего не знает о Южном обществе. Он решительно заявил, что считал «необходимым истребление всей царствующей фамилии». Во всем обвинял Рылеев только себя и, как
всегда, старался выгородить своих товарищей. Тюрьма мне в честь, не в укоризну, За дело правое я в ней, И мне ль стыдиться сих цепей, Когда ношу их за Отчизну? — говорил он в одном из стихотворений, которые написал в тюрьме, вернее, тонко выцарапал на оловянной тарелке в надежде, что
кто-нибудь прочтет стихи. Казалось, что этим стихотворением он как бы подводил итог всей своей жизни, еще и еще раз говорил о великом долге гражданина перед родиной. Изредка писал он жене, стараясь подготовить ее к самому худшему, — он понимал, что его ожидает. В ответ она писала: «Ты пишешь, мой друг: распоряжайся, мне ничего не нужно. Как жестоко сказано! Неужели ты можешь думать, что я могу существовать без тебя? Где бы судьба ни привела тебе быть, я всюду следую за тобой». И конечно, если бы остался он жить, она, как жены других декабристов, пошла бы за ним на каторгу. Больно сжималось сердце, когда в письме попадалось несколько слов, написанных нетвердой рукой маленькой Настеньки. Только бы не поддаваться слабости, не быть малодушным! И, может быть, поэтому отказался он от последнего свидания с женой. «Ты, мой милый, мой добрый и неоцененный Друг, счастливила меня в продолжение восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить
тебя словами: они не могут выразить чувств моих... Прощай. Велят одеваться...» — писал он за несколько часов до казни. Это были последние строки, написанные им. 13 июля 1826 года Рылеев, Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский были казнены. Во время казни все они были спокойны и серьезны, точно обдумывали какое-то важное дело. «Положите мне руку на сердце, — сказал Рылеев, —
и посмотрите, бьется ли оно сильнее». Сердце билось ровно. Так мужественно умирали за правое дело, за счастье и свободу родины лучшие русские люди. После казни Рылеева запрещено было упоминать имя его, запрещены были и его стихи. Но не пропало дело декабриста Рылеева и его друзей. Не забыты и никогда не будут забыты «эти лучшие люди из дворян, которые помогли разбудить народ», эти «первые русские революционеры», как назвал их Владимир Ильич Ленин. Славна кончина за народ! Певцы, герою в воздаянье, Из века в век, из рода в род Передадут его деянье. (Из думы Рылеева «Волынский».)
