Мы убедились, что все отрасли морфологического знания, развивавшиеся или возникавшие вновь, в течение целого века, — считая его с момента появления естественной системы классификации, — что все эти разнообразные и в значительной мере независимые отрасли естествознания, выражаясь словами Гёте, дружным «хором» свидетельствовали о единстве органического мира, о глубоком, коренном сходстве всего живущего, несмотря на бесконечное разнообразие его отдельных проявлений.
Таков блистательный результат применения того сравнительного метода, который Конт справедливо считал главным аттрибутом биологической науки его времени.
Но, раскрыв этот «таинственный закон», сравнительный метод оказался бессильным дать ему объяснение, раскрыть его причину. А объяснение, очевидно, могло быть одно: оно заключалось в допущении исторического процесса развития органического мира.
Таким образом, уже в области морфологии один сравнительный метод, обнаруживший внутреннюю связь форм, оказался недостаточным, его необходимо было дополнить изучением их преемственной последовательности, т. е. их истории, но морфология, как мы видели, еще не исчерпывает задач биологии. Переходим теперь к физиологии и посмотрим, к каким общим выводам привели ее вековые успехи, — понятно, по отношению только к занимающему нас вопросу.
Физиология рассматривает организмы как явления, это — их феноменология; а так как она не ограничивается одним описанием этих явлений, а, главным образом, стремится раскрыть их причины, то мы можем видеть в ней по преимуществу этиологию совершающихся в организмах процессов. Отсюда, очевидно, что преобладающий в ней прием исследования не наблюдение, а опыт, и задача ее не сравнение, а объяснение. Как морфологию характеризует метод сравнительного изучения, так физиологию характеризует метод экспериментальный. Посмотрим, дает ли он, в свою очередь, ответы на все ее запросы, разрешает ли он все ее задачи?
Все объективные проявления жизни сводятся к трем категориям явлений: это или превращение вещества (1), или превращения энергии, или, наконец, превращения формы. В любом почти процессе, совершающемся в живом организме, встречаемся мы с двумя или со всеми тремя превращениями, хотя, ради удобства исследования, обыкновенно мысленно выделяем один из трех и рассматриваем его в отдельности (2).
В области первых двух категорий явлений, экспериментальный метод является всесильным, единственным возможным и необходимым. С этой точки зрения физиология является только физикой живых тел, как это уже ясно сознавали некоторые «отцы» физиологии. Верность этой точки отправления доказывается двумя путями, и a priori, так как объяснять значит приводить более сложное к более простому, и a posteriori, так как только те деятели науки, которые отправлялись от нее, внесли новый свет в науку, двигали ее вперед. Но в последнее время там и сям начинают раздаваться голоса, утверждающие, что этот путь не верен, что физика и химия бессильны разрешить задачи физиологии, что и в объективных жизненных явлениях есть нечто, не поддающееся объяснению на основании законов, общих для мира живых и не живых существ. Витализм, который, казалось, уже был сдан в архив, начинает кое-где приподымать голову и затягивать свою старую песнь, встречая сочувствие со стороны всех, кто только нехотя мирились с широким разливом точного знания, и, конечно, с нескрываемою радостью приветствуют все его воображаемые недочеты. Представителей точного направления в науке этот неовитализм, конечно, не потревожит; для них ясно, что его ждет такая же участь, какая постигла и старый. Вся история науки — только длинная повесть его поражений. Но старый витализм, по крайней мере, был последователен; он гордо нес свою голову, отрицая по всей линии возможность применения точного экспериментального метода к изучению жизненных явлений и имел за себя обширную область не исследованного наукой. Неовитализм вынужден выискивать в науке темные уголки, в надежде, что в них не скоро проникнет луч света, который вынудит их искать еще темнейших. Когда Ван-Гельмонт явления пищеварения-приписывал архею, то он был по своему
---------------------------------
1. Нельзя считать удачной очень распространенную замену слова "превращение" выражением "обмен" вещества, представляющим неточный перевод немецкого „Stoffwechsel", так как не всякое превращение предполагает обмен.
2. Как на неудачный пример подобного произвольного деления, можно указать на физиологию растений Пфеффера. Первый том ее озаглавлен Stoffwechsel, а второй Kraftwechsel, и, между тем, в первом трактуется о превращении энергии и наоборот.
---------------------------------
прав; для его времени это слово так же удачно, как и всякое другое, прикрывало почти полное незнание. Но что же сказать о последовательности представителя неовитализма — Бунге, который хочет нас уверить, что, когда мы съедим кусок хлеба, дело обойдется по известным нам законам химии и физики, но когда мы проглотим кусочек хлеба с маслом, то организмом будут пущены в ход какие-то плазматические инстинкты, т. е. те же ван-гельмонтовские археи, только микроскопические (1)?
Навстречу идеям Бунге послышался сочувственный отклик и с крайнего Востока. Профессор Томского университета Коржинский, в своей вступительной лекции в курс ботаники (2), выступил еще более решительным защитником витализма в области физиологии растений, где он имеет еще менее прав на существование. Основную мысль этой научной profession de foi, как это вообще бывает с виталистами, не желающими открыто порвать с точной наукой, очень трудно уловить. Достаточно, например, указать, что, прямо отрекаясь от «жизненной силы», г. Коржинский отстаивает какую-то «жизненную энергию», о которой сначала говорится, что она «не разложима на составные элементы», а вслед затем оказывается, что она только «результат совершающегося в организме процесса окисления». Эта смутность общих понятий, впрочем, с избытком искупается чересчур прозрачною ясностью примеров, служащих для их иллюстраций. Голословно отрицая все, что сделано физиологами, в течение целого века, для физического объяснения процессов роста (в зависимости от действия тяжести и света), уважаемый систематик предлагает такое объяснение: «По моему мнению, — пишет он,— гораздо проще смотреть на эти явления, как на инстинктивное стремление корешка углубиться в питательный субстрат», «как стремление стебля к свету» (3), и поясняет выгоды подобного объяснения: «Раз мы признаем эти явления инстинктивными, то мы уже не будем искать причины их во внешних раздражителях, которые служат лишь импульсами к тем или другим действиям». Никогда еще виталисты не говорили
----------------------------------
1. Бунге, профессор физиологической химии в Дерпте, потом в Базеле, в первой главе своего "Учебника физиологической и патологической химии", как известно, выступил решительным защитником витализма против современного „механизма". Слабость его частных аргументов была в свое время обнаружена физиологами, но самым сильным возражением против Бунге, как против всех виталистов, служит тот факт, что в заключении своего введения он вынужден сознаться, что двигаться вперед наука может только в направлении „механизма", и со второй главы своей талантливой книги расстается с воззрениями, высказанными в первой.
2. Издана отдельною брошюрой под названием «Что такое жизнь»? Томск. 1888 г.
3. Даже и тогда, спросим мы, когда субстрат не питателен и явление происходит в темноте? Впрочем, у г. Коржинского, пожалуй, найдется объяснение и для таких случаев. Все те случаи, где исследователю удалось овладеть явлением и по желанию вызывать вполне определенные результаты под влиянием вполне определенных причин, по мнению г. Коржинского, могут быть объяснены как случаи „обманутого инстинкта". Таким образом, произвольно извращается все содержание науки: те явления, которые подчинились научному детерминизму, будут только случаями „обманутого инстинкта" или самообольщения исследователя, настоящее же содержание науки составят только те явления, которые еще не подчинились этому детерминизму и тешат виталиста своею кажущеюся капризностью.
-----------------------------------
таким ясным языком, как в подчеркнутых мною словах; никогда не сознавались они так откровенно в том, в чем их противники имели основание их подозревать, т. е. в известной умственной лени, в готовности убаюкивать себя словами. В самом деле, какое простое объяснение: все сводится к инстинкту растения; сказано ничего не объясняющее слово, и поколения ученых уволены от векового тяжелого труда. Неужели, однако, неовиталисты не поймут основной истины, «что только простое может бросать свет на сложное» (1) и что физиологу заимствовать свой язык у психолога не значит объяснять, а только затемнять смысл изучаемого явления?
Действительно, чего же проще: корень ищет, стебель стремится, протоплазма помнит и т. д.; но разве гг. виталисты забыли, что, ведь, и прежде природа боялась пустоты и т. д., да только из этого ничего не вышло. Пора понять, что витализм никогда не был и не может быть положительною доктриной. Это — только отрицание права науки на завтрашний день, самоуверенное прорицание, что она никогда не объяснит того-то и того-то, высказываемое, конечно, в спокойной уверенности, что если она сделает этот запретный шаг, то загородку можно будет отнести на шаг вперед. Никто так не ошибался в своих предсказаниях, как пророки ограниченности человеческого знания. И напрасно защитник неовитализма (2), указывая на воображаемые успехи этого воззрения, являющиеся будто бы на смену успехам механического воззрения, делает вывод, что наука не подвигается прямым путем, а лавирует то в сторону механизма, то в сторону витализма. Сравнивать можно только сравнимое, — ничто нельзя сравнивать с чем-нибудь, — а неовитализм ничего не дал науке и по существу ничего дать не может. Движению вперед, которое сообщило науке механическое воззрение, можно противополагать только движение назад, — науке, как и жизни, нельзя давать «задний ход» вперед. Представители точного метода указывают на то, что он дал науке в прошлом, и сами неовиталисты, устами Бунге, должны сознаться, что другого метода не существует и в настоящем; они только желали бы, чтоб им поверили на слово, что он чего-то не даст в будущем. За одних говорят факты, неисчислимые заслуги, весь поступательный ход науки; за других — только их скрытые вожделения, тайная надежда, что вот-вот, наконец, где-нибудь она упрется в стену.
Применение физического, экспериментального метода, как уже замечено выше, дало наиболее блестящие результаты по отношению к двум первым категориям явлений — превращению вещества и энергии. Даже сами виталисты сознаются, что здесь их положение почти безнадежно, и история науки показывает, как упорно, шаг за шагом, завоевывала она свои современные позиции. Еще в половине восемнадцатого столетия Бюффон находил необходимым видеть в живых телах особое вещество, отличное от вещества тел неживой природы, но после Лавуазье и первых шагов растительной физиологии, на пороге прошлого столетия, пришлось убедиться, что вещество это то же и поступает в организмы
----------------------------------
1. Claude Bernard: „La science expirimeatale. Le problems de la physiologic generate", p. 104.
2 "Что такое жизнь?", стр. 48.
----------------------------------
извне, сохраняя все основные свойства. Тогда возникли новые преграды-, в течение полувека признавали научным догматом, что химик по отношению органического вещества может только разрушать, т. е. анализировать, что одна жизнь обладает тайною созидания, т. е. синтеза тех сложных веществ, из которых слагается организм. Но успехи органической химии, особенно после классического труда Бертло «Chimie organique fondee sur la synthese» (органическая химия, основанная на синтезе), разрушили эту твердыню витализма. Этот коренной переворот в воззрениях на живую природу представляется молодому поколению уже каким-то преданием седой старины, а, между тем, он совершился на глазах нашего поколения. Почти на днях наука приветствовала еще новую блестящую победу в этом направлении. Фишер, исходя из основного открытия Бутлерова, осуществил синтез тех сахаристых веществ, которые дают начало большей части углеводов, из которых слагается растительный организм. Из трех основных групп органических веществ: жиров, углеводов, белков, которые дают начало организмам, не поддается синтезу химика только последняя; но кто решится утверждать после всего, что сделано синтетическою химией, что и их получение не представляется только вопросом времени (1)?
Точно так же едва ли кто решится утверждать, что жизненные явления, изучаемые физиологом, не подчиняются и тому физическому закону, который лежит в основе современных представлений о природе, закону сохранения энергии. И Майер и Гельмгольтц, связавшие свои имена с этим величайшим научным обобщением XIX века, применили его одновременно к явлениям живой и неоживленной природы, и едва ли теперь найдется виталист, который попытался бы указать в организмах на явление, которое составляло бы исключение из этого закона. Когда ботаник наблюдает факт колоссального накопления потенциальной энергии, характеризующего растительный процесс, он указывает в то же время на внешний источник кинетической энергии, на счет которого образуется этот запас, может даже проследить самый процесс превращения. И обратно, когда в растении или еще более в животном физиолог обнаруживает проявление кинетической энергии, он может проследить, из каких запасов потенциальной энергии берут они свое начало. Для жизненной силы ни здесь, ни там не оказалось места.
Нам, конечно, недостало бы времени, если б мы пожелали представить хотя бы самый бледный очерк того, что дал экспериментальный физический метод в этих двух направлениях, это значило бы представить перечень всего содержания физиологии, так как, повторяем, виталистические стремления ничего не дали и дать не могут. К тому же, это отвлекло бы нас от нашей ближайшей задачи. Остановимся же только на нескольких, наиболее крупных, выводах физиологических исследований, имеющих непосредственное к ней отношение.
К числу таких результатов физиологического исследования, прежде всего, должно отнести уничтожение границы между животным и растительным царством. Мы относим это к успехам физиологии, а не морфологии, так как и самое различие всегда имело характер физиологиче-
-------------------------------
1. Как известно, тому же Э. Фишеру уже удалось сделать большие успехи в направлении синтеза белков (примеч. 1919 г.).
-------------------------------
ский, а не морфологический; на это указывает уже глагольная форма предлагавшихся определений. По известному изречению Линнея, природа минерала, растения и животного определяется глаголами esse, vivere, sentire, существовать, жить, чувствовать, откуда и дальнейшая формула: mineralia sunt, vegetabilia vivunt et crescunt, animalia vivunt, crescunt et sentiunt, минералы существуют, растения живут и растут, животные живут, растут и чувствуют. Чем глубже изучались отправления всех представителей того и другого царства, тем живее чувствовалась невозможность провести между ними пограничную черту. Еще в первой половине этого столетия можно было видеть это различие в химическом составе — в отсутствии азота, отличающем будто бы растение от животного (1). Затем, различие в способе принятия пищи, которому придавал особое значение Кювье; химическая антитеза между процессом восстановления и окисления, красноречиво выдвинутая вперед в Statique chimique des it res organisees Дюма и Буссенго; физическая антитеза между превращением потенциальной энергии в кинетическую и обратным процессом превращения кинетической энергии в потенциальную; способность к движению или ее отсутствие; наконец, чувствительность, т. е. способность отвечать на раздражения, — все эти черты различия или исключительные аттрибуты организмов того или другого царства падали, по мере того как предлагались; и в настоящее время физиолог не может указать ни на одно отправление, исключительно свойственное всем животным и не встречающееся у растений, или наоборот. Остается область психических явлений — область сознания; но кто же возьмется ответить на вопрос: где в ряду существ лежит этот порог, за которым объект становится, в то же время, субъектом, — в пределах ли животного царства, или за ними? Мы одинаково бессильны признать в сознании общее свойство животной жизни, отличающее ее от жизни растительной, или указать на ту ступень в животной организации, с которой берет начало этот новый аттрибут животного существа, как бессильны указать и на тот момент, с которого возникает он в индивидуальной жизни человека.
Таким образом, между тем как все отрасли науки о строении организмов согласно свидетельствуют о сходстве, о единстве всего живого, как формы, — физиология, идя совершенно независимым путем, приходит к такому же выводу относительно сходства функционального, относительно единства всего живого, как процесса.
Но этот, единый в своих основных проявлениях, процесс, откуда берет он свое начало? Это единство, нельзя ли его распространить еще далее: если исчезает граница между sentire и vivere, то не удастся ли сгладить ее и между vivere и esse? Если вещество сохраняет в организме основные свойства, присущие ему и вне организма, если оно преобразуется в нем под влиянием тех же физических сил, как и вне его, то почему же, при надлежащем сочетании условий, при определенном взаимодействии этих веществ и этих сил, не сложиться и тому, что мы признаем только результатом их сложного сплетения, т. е. самому организму? Если нам
---------------------------------
1. Следы этого взгляда, представляющегося наи чем-то архаическим, еще можно встретить у Конта, на основании авторитета Берцелиуса, останавливающегося перед загадочным фактом отсутствия азота в растении и возражающего, откуда же берется азот травоядных, когда его нет в растении?
---------------------------------
удается разложить сложный жизненный процесс на его слагаемые, химические и физические процессы, то не можем ли мы успеть и в обратном направлении? Если физиология аналитическая оказалась столь плодотворною, то не может ли возникнуть рядом с нею или по ее следам и физиология синтетическая? Другими словами, не возможно ли возникновение жизни вновь, а не бесконечная только передача ее из поколения в поколение? Это вековой, спорный вопрос о самозарождении, generatio spontanea, еще недавно служивший предметом такой страстной полемики. Вопрос этот служит как бы пробным камнем для испытания того качества, которое и в ученом, как и во всяком ином деятеле, должно идти впереди всех остальных — пробным камнем его научной добросовестности или, попросту говоря, честности. Ученый должен прежде всего признавать, что оружие, которым он успешно пользуется против своих противников, так же остро, когда оно обращается против него самого. Если, возражая виталистам, мы обращаемся к истории науки, указывая, что каждый ее шаг, каждый успех был поражением витализма, то должны так же откровенно сознаться, что вся история попыток открыть самозарождение организмов, была только рядом более и более решительных поражений. Закрывать глаза, зарывать голову в песок, как легендарный страус, никогда не приносило пользы, не делало чести науке.
Известно, что в древности допускалась возможность самозарождения таких сложных, с нашей современной точки зрения, существ, как ужи и змеи, и этим объяснялась отчасти та легкость, с которою, как мы видели, ископаемые животные остатки принимались за простую игру природы. Такие воззрения, понятно, не могли долго держаться при свете новой науки, заменившей повторение и переписывание классических текстов непосредственным изучением фактов. Тем не менее, уже почти на заре современной научной эры такой выдающийся ум, как Ван-Гельмонт, мог серьезно приводить рецепты для получения живых мышей из муки и старого тряпья. В семнадцатом веке вопрос о самозарождении уже обсуждался на почве опытов над зарождением личинок насекомых, например, в гниющем мясе. Итальянский ученый Реди доказал, что личинки не зарождаются в мясе, защищенном прозрачною тканью от мух, которые кладут в него свои яйца. С открытием мира микроскопических существ, надежды на открытие самозарождения возникли с новою силой и привели во второй половине XVIII века к классическому спору между Нидгамом и Спаланцани. Здесь, в первый раз, был применен тот прием, который до последнего времени, в более и более усовершенствованной форме, служит для разрешения этого вопроса, т. е. прием обеспложивания нагреванием в закрытых сосудах тех жидкостей, в которых желалось наблюдать это предполагаемое самозарождение. Результат оказался неблагоприятным для защитников существования этого явления. С открытием кислорода и дыхания они, однако, вновь воспрянули духом: быть может, говорили они,— нагревая жидкость в замкнутых сосудах, изменяли состав воздуха и делали его непригодным для возникновения жизни. Но и этим надеждам суждено было вскоре рассеяться. Классическими опытами Швана было доказано, что обеспложенную жидкость можно приводить в соприкосновение с воздухом, лишь бы этот воздух был также обеспложен нагреванием. Вслед за тем Шредер и фон-Душ, с одной стороны, и Гельм-гольтц, с другой, доказали, что обеспложивание заносящей зародышей среды, воздуха или жидкости, может быть достигнуто и без нагревания, простым процеживанием воздуха чрез вату, жидкости — чрез пузырь. Этими исследованиями вопрос, можно сказать, был исчерпан, но вскоре полемика вспыхнула вновь с небывалым оживлением, можно даже сказать — с ожесточением, так как обе стороны, не довольствуясь научными аргументами, старались привлечь на свою сторону соображения философского и даже религиозного свойства. Многим, вероятно, еще памятна эта страстная полемика, возбужденная в начале шестидесятых годов работами Пуше и Пастера и завершившаяся известною работой последнего, составившею эпоху в истории этого вопроса, если не по новизне методов или аргументации, то по блестящей законченности и точности выполнения. На этот раз надежды гетерогенистов, казалось, были разбиты окончательно, но не прошло и двух десятилетий, как они вновь ободрились; казалось, им удалось найти новое уязвимое место в аргументации противников. Вы объясняете результаты ваших обеспложиваний тем, что нагреванием жидкости убиваете находившихся в них зародышей организмов, — говорил последний, упорный и талантливый защитник самозарождения, Бастиан, — но вот вам жидкости, прогретые до той температуры, которая несомненно убивает данный организм (бациллу), и, несмотря на то, после охлаждения запаянного сосуда в ней вновь появляются эти существа. Для обеспложивания необходимо нагревать жидкость до температуры несравненно более высокой. Значит,— говорил Бастиан, — ваше объяснение неверно: можно убить организмы, находившиеся в жидкости, и, тем не менее, они появятся вновь, очевидно, вследствие самозарождения; обеспложивание же нагреванием до более высокой температуры объясняется не уничтожением организмов, а каким-нибудь более глубоким изменением самой жидкости, делающим ее уже непригодною для зарождения новых организмов. Но этот искусный экспериментальный парадокс привел только к замечательному открытию Кона. В блестящем, по точности и определенности результатов, исследовании, которое в истории вопроса заслуживает стать наряду с трудами Швана и Пастера, Кон доказал, что бактериальные организмы в различной степени сопротивляются действию высокой температуры, смотря по тому, представляют ли они только вегетативные органы или органы размножения — споры, Эти последние убиваются только значительно более высокими температурами (1), и температура полной стерилизации (как в опытах Бастиана) не та сравнительно низкая, которая убивает вегетативные формы, а та, более высокая, которая убивает и споры. Так окончилась последняя попытка подорвать убедительность опытов, от Спаланцани до Кона, неизменно говоривших против возможности самозарождения. Но оставалось еще одно коренное возражение против метода, в течение целого века употреблявшегося для разрешения вопроса. Среда заражающая (воздух или жидкости) могла быть обеспложена простым отцеживанием зародышей организмов, но среда заражаемая (2), вещество, представляющее с точки
------------------------------
1. На что, впрочем, было указано ранее Пастером.
2. Т. е. приносящая зачатки организмов.
------------------------------
зрения гетерогенистов тот пластический материал, который должен организоваться, обеспложивалась неизменно нагреванием до таких температур, при которых свертываются белковые вещества, эта основа всякой жизни. Если мы желаем присутствовать при моменте организации вещества, то, конечно, должны, прежде всего, озаботиться, чтобы оно имело по возможности те свойства, какие имеет протоплазма в живом организме. Но можно ли ожидать, чтобы вещество стало организоваться в нашей колбе, когда, таким образом измененное, оно не стало бы организовываться и в живой клетке? Только в восьмидесятых годах экспериментальной технике удалось вполне преодолеть и это препятствие. Благодаря изобретению усовершенствованных фильтров, мы можем теперь обеспложивать холодным путем и заражаемую среду, как давно уже умели обеспложивать среду заражающую. Таким образом было устранено и это последнее и, быть может, самое веское возражение.
Этот эскиз, a vol d'oiseau (с высоты птичьего полета), судьбы одного из наиболее страстно обсуждавшихся вопросов биологии, показывает, какую пользу приносит науке мысль, хотя бы и ошибочная, но поставленная на реальную почву, и как резко в этом отношении деятельность гетерогенистов отличается от бесплодных воздыханий виталистов, в лучшем случае, представляющих только вариации на старую Гамлетовскую тему There are more things и т. д. (1) Наука должна быть благодарна гетерогенистам, с таким упорством отстаивавшим свою идею, хотя бы уже за то, что, в безуспешных поисках за произвольным зарождением, она нашла бесценный клад — открыла непроизвольность заражений и приобрела тем средство для разумной борьбы с заразными болезнями. Но, в то же время, мы видим, как систематически теснили гетерогенистов их противники, из окопа в окоп, как, начиная с ужей и мышей и кончая бациллой, суживали область возможных предположений эти Реди, Спаланцани, Шваны, Коны, пока для предполагаемого явления не осталось более места в рядах живых существ. Упорным защитникам его, подобно Геккелю и Негели, оставалось только рассуждать о возможности возникновения жизни при благоприятных условиях тепла и влажности, т. е. повторять общие места, встречающиеся еще у Аристотеля.
Не должны ли мы на этом основании заключить, что переход от неорганической природы к органической немыслим, невозможен? Такой вывод ничем не оправдался бы. Мы имеем право сказать, что его не нашли там, где искали. Далее мы представим соображения, которые делают мало вероятным существование этого явления в настоящую и ближайшие к ней эпохи существования нашей планеты. Но все это, конечно, не уничтожает возможности раскрытия условий, при которых оно когда-нибудь совершилось.
Таким образом, из числа наиболее общих выводов, к которым приводит физиология, по отношению к занимающему нас вопросу мы должны отметить два: изучение жизненных явлений, точно так же, как изучение форм живых существ, убеждает в единстве органического мира, но о генетической связи этого единого органического мира с миром неорганическим науке пока ничего не известно. Не будем, однако, делать
---------------------------
1. На свете много такого, о чем не снилось нашим философам.
---------------------------
из этого вывода преждевременного заключения; история науки служит нам предостережением; вспомним, что, еще за нашу память, химия приходила к такому же отрицательному выводу по отношению к возможности синтеза органического вещества, и воздержимся от повторения такой же, быть может, ошибки по отношению к органической форме.
Как бы то ни было, но раз не существует синтетической физиологии, т. е. возможности начинать с процесса организации хотя бы простейшего организма, то во всяком экспериментальном исследовании организм уже дан с целою совокупностью сложных внутренних условий, овладеть которыми экспериментатор уже не в состоянии. Это усложнение его задачи, в сравнении с задачей химика и физика, и является главною причиной большей затруднительности физиологического исследования. Оно особенно ясно выступает при изучении той третьей категории явлений, которой мы еще не коснулись, — явлений превращения формы, тех образовательных процессов, которые характеризуют развитие организмов. Вправе ли мы сказать, что они также подчиняются физическим законам, общим с неорганическою природой, или мы встречаем здесь нечто исключительно им свойственное? И да, и нет. С одной стороны, совершенно неправы те, кто полагают, что формо-образовательные процессы ни в чем не поддаются физическим объяснениям. В физиологии растений, а за последнее время и в зоологии обнаруживается новое — экспериментально-морфологическое направление, успешно объясняющее зависимость этих процессов от физических деятелей (1). С другой стороны, никто не стал бы и пытаться одними этими причинами объяснить все, касающееся формы, — пытаться объяснить ее, как вполне понятный результат воздействия на нее физических факторов, влияющих с момента зачатия и до момента полного развития. Если бы нам даже удалось до малейших подробностей изучить все условия индивидуального развития того или другого организма, мы, конечно, все же не успели бы объяснить, почему из двух при настоящих средствах исследования неразличимых зачатков получаются две резко различные формы. Еще менее удалось бы объяснить, почему этот процесс развития совершается как бы в каком-то предвидении будущих условий существования организма, неизменно направляя его к образованию органов, прилаженных один к другому и к будущей обстановке их действия. Эта особенность, представляющая одно из коренных отличий органического мира, во все времена представлялась загадкой, побуждавшей мыслителей и ученых искать ее разрешения. В то же время, она служила самым верным оплотом и, казалось, неотразимым аргументом витализма. Это общее заключение о целесообразности жизненных процессов и их продукта, органической формы, искало себе разрешения в телеологии, в учении о конечных причинах, играющем такую видную роль еще в Истории индуктивных, наук Юэля. «В организмах, — говорит он, — их части не только подчинены законам, но служат известным целям: здесь мы усматриваем не один только закон причинности, но и действие конечных причин». И, на основании этого заключения, последнюю главу биологического отдела
--------------------------------
1. См. мою статью „Факторы органической эволюции", Русская Мысль, 1890 г. Перепечатано в сборнике "Насущные задачи современного естествознания". (В настоящей книге см. стр. 300. Ред.)
--------------------------------
Юэль озаглавливает: Учение о конечных причинах в физиологии. Но это учение, конечно, не могло удовлетворить ученых, как не удовлетворяло ранее и таких мыслителей, как Декарт и Спиноза. Не более успешною была, однако, и попытка обойтись без него представителей философского лагеря, совершенно противоположного Юэлю. Вот что писал еще в 1864 г., следовательно, уже через пять лет после переворота, коренным образом изменившего воззрения биологов, Литтре, один из лучших толкователей мыслей своего учителя (1). Указав совершенно верно на то, что положительная наука, наследовав от метафизики учение о конечных причинах, вернула его ей обратно за ненадобностью, как совершенно негодное орудие, он высказывает далее следующую мысль: «...в области биологии нет повода спрашивать, почему живое вещество организуется в формы, в которых орудия с большею или меньшею отчетливостью прилажены к их цели, к их отправлению. Прилаживаться, таким образом, составляет одно из свойств, присущих этому веществу, как и свойство питаться, сокращаться, чувствовать, мыслить». Трудно было бы найти более определенное формулирование взгляда, прямо противоположного тому, который руководит современною физиологией. Можно было бы подумать, что Клод Бернар отвечает позитивисту Литтре, а не виталистам, следующими строками своей известной книги (2): «Они (т. е. виталисты) не умели, а, может быть, и не могли еще провести различия между жизненными явлениями и свойствами, лежащими в их основе. Они смешивали жизненное явление, т. е. сложный и потому самому разложимый комплекс, имеющий нечто исключительно ему присущее, со свойством, которое по существу просто, неразложимо и не представляет ничего исключительного в живой или не оживленной природе. Одним словом, в этом смысле можно сказать, что не существует жизненных свойств, а только физические свойства и жизненные явления, которые представляют только сложные комплексы этих физических свойств».
«Явления, с которых начинается наше наблюдение, все равно — в области живой или не оживленной природы, представляют собой факты очень сложного порядка. Путь, которому следуют все науки, заключается в разложении сложных фактов на простые, представляющие их условия или причины. И когда в этом нисходящем пути мы сталкиваемся с фактом неразложимым, с последнею ступенью достижимой в настоящее время простоты, мы называем этот факт свойством. Если явление сложно, если его можно объяснить другим явлением, его не следует смешивать со свойством; если же, наоборот, оно представляется нам неразложимым, если мы не знаем другого явления, которое его объяснило бы, если его объяснение лежит в нем самом, то мы его называем свойством». «Так всегда было. Вот поучение, которое мы выносим из философии и истории науки: свойство есть название факта простого неразложимого; явление — название факта сложного, имеющего еврам конечным условием свойствам
---------------------------------
1. В Preface d'un disciple». К воззрениям самого Конта нам еще придется вернуться.
2. Lecons sur les phenomines de la vie commune aux animaux et aux vegetaux., р. 461.
---------------------------------
«Но так как прогресс науки безграничен, то сказывается, что фант простой для одной эпохи поддается анализу, разлагается; он становится явлением и свойство относится далее. Именно это и представляет наш случай. Жизненные свойства, установленные основателем этого учения, чувствительность, раздражительность, тоничность и проч. для нас сложные явления». «При современном состоянии науки, многие физиологи думают, что нигде и никогда не обнаруживается иных свойств, кроме физико-химических, и что жизненные явления только сложные сочетания фактов простых или физико-химических свойств».
Литтре делает именно эту ошибку, от которой предостерегает Клод Бернар, — он слишком рано произносит слово свойство и тем загораживает науке дальнейший путь развития. Целесообразность организации — не свойство, а крайне сложный факт, и задача физиологии разложить его на простейшие элементы, найти ему объяснение.
Мы видим, следовательно, что в вопросе о целесообразности организации физиологии еще недавно предлагалось два исхода: или пойти за Юэлем, представлявшим воззрения, может быть, большинства его современников, т. е. свернуть с верного пути точного знания и поплестись по старой бесплодной дороге метафизики, или, по примеру Литтре, признать, что путь науки здесь кончается, что далее ей уже некуда идти. Но нашелся и третий путь.
И здесь, как и в области морфологии, оставалось только одно: если настоящее не доставляет нам объяснения, то приходится искать его в прошлом. Если совершенство организации необъяснимо, как результат процесса индивидуального развития, то не станет ли оно понятным, как результат истерического процесса, представляющего только его непосредственное продолжение в бесконечную даль прошлого? Сравнение с процессом умственного развития человечества служит нам ключом для этой разгадки. Если заурядный, но получивший современное образование человек обладает в наше время сведениями о природе, которым позавидовал бы Аристотель, то причина тому лежит не в исключительном каком-нибудь умственном превосходстве, даже не в том, что непосредственно окружало его в период его личного развития, а, конечно. в тех двадцати двух веках, которые не даром же прожило с тех пор человечество. Точно так же очевидно, что и физиологическое совершенство, непонятное как непосредственное приобретение за период индивидуального развития, может быть понято как наследие несметных веков исторического процесса.
В этом допущении зависимости жизненных явлений от исторического процесса нередко усматривают какое-то отступление, какую-то будто бы измену, противоречие основным принципам экспериментальной пауки. Химия, физика, механика, говорят, не знают истории. Но это верно только в известном, условном смысле. Конечно, жизненный процесс, являясь всегда только эпизодом, только отрывком одного непрерывного явления, при начале которого мы никогда не присутствуем, более, чем процессы неорганической природы, нуждается в пособии истории. Но, с другой стороны, разве существует какое-нибудь явление, которое не было бы только звеном в бесконечной цепи причинной связи? Только абстрактное отношение к явлению, причем исследователь, отвлекаясь от реальной связи с прошлым и будущим, произвольно определяет границы изучаемого явления, освобождает этого исследователя от восхождения к прошлому. Всякое же возможно полное изучение конкретного явления неизменно приводит к изучению его истории. Для изучения законов равновесия и падения тел довольно данных экспериментального метода и вычисления; для объяснения же, почему именно развалился дом на Кузнецком мосту, нужна его история. Для раскрытия законов движения небесных тел довольно законов механики, но для объяснения, почему планеты солнечной системы движутся именно так, а не иначе (т. е. в одну сторону и т. д.), нельзя было обойтись без попытки восстановить их историю, как это сделали Кант и Лаплас. С известной точки зрения, и химия представляет хотя и отдаленную, но поучительную аналогию. Известно остроумное определение Жерара: «химия изучает тела в их прошедшем и их будущем». Когда перед химиком находятся два изомерных тела, в которых анализ не обнаруживает различия, он строит предположение об их происхождении, об их различном прошлом, и только таким путем проливает свет на их настоящее, а, следовательно, и на их будущее. Чем же этот логический прием отличается . от рассуждения физиолога: перед ним также два нераспознаваемых одно-клетных зародыша; его анализ, т. е. микроскоп, также бессилен обнаружить в них различие, но их различное прошлое может вполне объяснить их различное будущее. Бертло, в заключительных строках своих Lecons sur les methodes generates de synthese en chimie organique, с замечательною для того времени проницательностью, высказывает мысль, что всякая естественная классификация, все равно в ботанике, в зоологии или в химии, по существу своему генетическая, но только химия имеет то громадное преимущество перед другими двумя науками, что свою генетическую классификацию она реально воспроизводит путем синтеза (1). И действительно, для осуществления своего синтеза, химик не может ограничиться одними указаниями анализа; он вынужден создать гипотетическую историю тела (стоит взглянуть хоть на родословную таблицу сахаристых веществ, которою Фишер поясняет ход своих блестящих открытий) и только здесь уже экспериментально воспроизводит этот верно угаданный исторический процесс. Все различие только в масштабе, во времени, необходимом для осуществления химического и биологического генезиса. С этой точки зрения нам понятно и то, что, при значительных успехах физиологии аналитической, мы не имеем физиологии синтетической. Еще более, чем химик, физиолог для своего синтеза (экспериментального или только логического) не может довольствоваться одним анализом жизненных явлений; ему нужно еще знать
-----------------------------------------
1. В то время мысль о том, что естественная классификация по существу генетическая, была еще глубокою ересью в глазах большинства французских биологов; тем не менее, Бертло не отступает перед ее крайним выводом, возможностью ее доказательства, современем и путем синтеза, но лишь указывает, что пока возможность этого доказательства составляет удел и, с философской точки зрения, главное преимущество химии. Любопытно сравнить это место с соответствующим местом вышедшей только тремя годами ранее „Chimie organique fondee sur la synthese". Там Бертло указывает скорее на различие, чем на сходство исходной точки для классификации в биологии и химии. За этот краткий промежуток совершился коренной переворот в биологии, и это доказывает, как чутки такие широкие умы к успехам научной мысли даже за пределами их специальности.
-----------------------------------------
историю организмов, — то, что Клод Бернар, очевидно, имея в виду (приведенные нами в эпиграфе) слова Лапласа, называет l'etat anterieur. Итак, по отношению к формообразовательному процессу задача физиологии и методы ее разрешения являются двойственными. Во-первых, она должна стремиться и действительно (особенно в физиологии растений) успевает раскрыть экспериментальным путем основной механизм этого процесса, а, во-вторых, накопленным действием тех же факторов пытаться объяснить себе их конечный результат — образование формы, представляющей нам как бы осуществление заранее намеченной цели.
Но для этой новой отрасли биологического знания, о необходимости которой так громко свидетельствовали вековые успехи и морфологии, и физиологии, напрасно стали бы мы искать соответствующего отдела в прежних системах классификации положительных наук. За то в них не трудно найти для него место по тому очевидному пробелу, который , оставляет его отсутствие.
Конт делит свою биологическую статику на анатомию или статику отдельного организма, и биотаксию, или статику органического мира, как целого. Переходя к биологической динамике, он сам обращает внимание на то, что этот отдел остается без подразделения, и вот теперь становится все более и более очевидным, что и ои должен представить нам те же два естественные подразделеаия: динамику индивидуальной жизни, т. е. физиологию, и динамику органического мира, как целого, т. е. его историю, подобно тому, как в следующем отделе, в социологии, за статикой или учением о строении современного общества мы встречаем его динамику, т. е. историю.
Еще очевиднее этот пробел у Юэля. Поставив в конце своей системы цикл наук, которые он очень удачно называет палеэтиологическими (или историческими), т. е. такими, которые раскрывают результаты деятельности прежде действовавших причин, он ограничивает их область геологией в тесном смысле, т. е. образованием земной коры. По отношению к органическому миру он приводит господствовавшее в то время и, по его мнению, убедительное свидетельство ученых, будто животные и растительные формы не являлись последствием непрерывного процесса развития, а результатом отдельных, не связанных причинною связью творческих актов, на которые не может пролить света какой бы то ни было научный метод. Именно в этой-то, отсутствующей у Юэля биологической палеэтиологии ищет современная физиология дополнения своей этиологии экспериментальной.
Только эта палеэтиология может заполнить ощущаемый пробел, разрешить вопрос, который Юэль полагал возможным обойти ссылкой на метафизическое учение о конечных причинах, а Литтре — отрицанием самой возможности его постановки, — вопрос о причине кажущейся целесообразности в организации живых существ.
Как бы то ни было, включим ли мы эту вновь возникшую отрасль биологии в систему Конта, под названием биодинамики (1), или в систему
--------------------------------------
1. Разумея под этим словом, как уже сказано, динамику органического мира как целого (в пространстве и во времени), в отличие от физиологии, — динамики индивидуума, хотя бы и сравнительной.
--------------------------------------
Юэля, под названием биологической палеэтиологии (1), мы тем, очевидно, заявляем факт, что, признавая вполне могущество экспериментального метода, мы, в то же время, сознаем, что его одного недостаточно для объяснения всей совокупности явлений, совершающихся в организмах, что для этого необходимо еще возможно полное восстановление их исторического прошлого.
Значит, ни морфология, со своим блестящим и плодотворным сравнительным методом, ни физиология, со своим еще более могущественным экспериментальным методом, не покрывают всей области биологии, не исчерпывают ее задач; и та, и другая ищет дополнения в методе историческом. Но между тем как морфология, видя в организмах только формы, предъявляет ему требование — найти причину свойства этих форм, физиология, изучая формы в связи с происходящими в них процессами и вынося общее впечатление полного соответствия между теми и другими, требует объяснить ей причину этого совершенства органических форм. Если первая, как мы сказали, могла бы довольствоваться одним раскрытием в природе исторического процесса, то вторая выдвигает новое усложняющее условие, — чтобы этот процесс Павал начало формам, носящим печать совершенства, чтоб это был процесс исторического совершенствования или прогресса.
Прежде чем перейти к оценке учения, которое дало один ответ на эти оба запроса, выдвинутые вековыми, почти независимыми успехами двух отраслей биологической науки, мы должны еще остановиться на рассмотрении тех обстоятельств, которые вызвали, а равно и на тех, которые тормозили успехи исторической идеи в этой области человеческого знания.
--------------------------------------
1. Или, наконец, назовем ее просто „биологией" в том новом ограниченном смысле, который в последнее время присвоен этому слову, вместо освященного временем широкого смысла, обозначавшего всю совокупность знаний об организмах. Эту замену едва ли можно считать удачной, "так как она вынуждает каждый раз делать оговорку, в каком смысле применяется давно установившийся термин.
--------------------------------------
