Умаление научных заслуг Тимирязева продолжалось в английской и американской печати и после его смерти. Так, уже в некрологе о Тимирязеве, помещенном в английском журнале «Nature», утверждалось, что методы Тимирязева в исследовании фотосинтеза «являются почти точным выражением комбинированного влияния его учителей» — Бунзена, Кирхгофа, Гельмгольца, Бертло и Буссенго. Роль самого Тимирязева сводится здесь к простой популяризации науки. Журнал видит в Тимирязеве «пример, когда человек, достигнув славы благодаря одному важному направлению исследовании в возрасте 40 лет, довольствовался затем посвящением остающейся части своей жизни преподаванию и популяризации». Это утверждение — не что иное, как возмутительная клевета на замечательного русского ученого, который всю свою жизнь боролся за укрепление и развитие материалистических основ науки и философии и оставался неутомимым исследователем, ученым-новатором в области биологии вообще и физиологии растений в особенности. Даже после постигшего его в 1909 г. паралича Тимирязев продолжал работать в своей лаборатории.
Тот же журнал в 1943 г., в связи с празднованием в СССР 100-летия со дня рождения Тимирязева, утверждал, что русский народ гордится Тимирязевым якобы прежде всего потому, что англичане удостоили Тимирязева чести быть почетным доктором университета Глазго и членом Эдинбургского и Манчестерского ботанических обществ. Прогрессивные деятели науки Англии действительно питали к Тимирязеву глубокое уважение, как к крупнейшему деятелю мировой науки. Не случайно Ч. Дарвин советовал Тизельтону Дайеру и другим английским ученым именно у Тимирязева учиться методам исследований в области физиологии растений. Не случайно в 1903 г. Лондонское королевское общество, когда оно еще не было столь реакционным, как в настоящее время, именно Тимирязева пригласило прочесть лекцию по теории фотосинтеза английским мужам науки. Не случайно английская пресса, отмечая в 1912 г. выход английского перевода «Жизни растения», писала: «Не подлежит сомнению, что книга Тимирязева на целую голову, с плечами в придачу, выше своих товарок». А Дукинфильд-Скотт, английский ученый с мировой известностью, сказал: «Это, пожалуй, самая интересная книга, которую я когда-либо читал». Тимирязев неоднократно принимал участие в международных научных конгрессах, выступая на них с докладами о своей научной деятельности. Он был избран членом многих заграничных академий, университетов, научных обществ. Но если уж кто действительно должен гордиться этим, то прежде всего те учреждения, членом которых согласился быть замечательный деятель русской науки. И это прекрасно понимали те, кто не страдал манией величия. Так, проф. Шода, извещая Тимирязева об избрании его почетным доктором Женевского университета, писал о величайшем удовольствии женевских ученых видеть Тимирязева в списке своих докторов.
В последние годы, когда в Англии, как и в США, клеветническая пропаганда вражды к СССР приняла невиданные размеры, мы видим уже не только умаление роли Тимирязева, но и попытку обвинения его в возврате к схоластике. Так, отъявленный реакционер, заклятый враг Советского Союза Дарлингтон в февральском номере журнала «Discovery» за 1947 г. утверждал, что открытия Тимирязева якобы «не представляют собой ничего иного, как требование Вильяма Оккама». Подобные же статьи печатаются в американском журнале «Science» Карлом Саксом и другими прислужниками американского империализма. Такова злобная
ненависть душителей истинной науки к ученому, который всю свою жизнь боролся против подобных им слуг мрака и деспотизма.
Приведенные факты лишний раз показывают, каким путем буржуазные лжеученые Запада пытаются создать впечатление, будто русская наука плетется в хвосте, тогда как на самом деле честь очень многих крупнейших открытий принадлежала именно русским исследователям.
Весьма характерно, что реакционные русские профессора, до мозга костей зараженные раболепием перед иностранными авторитетами, не только не оказали Тимирязеву никакого содействия в его борьбе за приоритет русской науки, но, напротив, поддерживали его врагов. Таким оказался, например, академик Фаминцын, о котором Тимирязев с негодованием писал: «Академик Фаминцын в своем труде приписал даже мой прием (прием разложения углекислоты воздушными листьями в смеси, обогащенной этим газом. — Г. П.) Буссенго, а обо мне добавил, что я также употреблял этот прием. Буссенго никогда не употреблял его и не нуждался в нем». С возмущением отзывается Тимирязев о проф. Бородине, который, не обращая внимания на важные открытия русского исследователя Вотчала в области движения воды в растении, превозносил «заслуги» Сакса, высказывавшего по этому вопросу абсурдные взгляды. Тимирязев не ограничился борьбой против отдельных проявлений рабского преклонения перед иностранщиной. Он понимал, что раболепие перед Запалом было распространенным явлением, подогревавшимся царским правительством. В. М. Молотов в своем докладе о 30-летии Великой Октябрьской социалистической революции вскрыл социальные корни этого низкопоклонства: «... Господствующие классы старой России были нередко в большой духовной зависимости от более развитых в капиталистическом отношении государств Европы. Это позволяло культивировать среди некоторых кругов старой интеллигенции рабское сознание неполноценности и духовной зависимости от буржуазных стран Европы».
Барская неприязнь господствующих классов к народным массам, боязнь их революционного пробуждения заставляли царское правительство насаждать преклонение перед бур жуазным Западом, неверие в способность русского народа к самостоятельному развитию. В связи с этим в Император ской академии наук долгое время царило засилие немцев, что очень тормозило развитие отечественной науки, рост и выдвижение собственных научных кадров. Та же картина наблю далась в государственных учреждениях и промышленных предприятиях. Все это не могло но вызывать законного негодования как со стороны передовых людей России, так и со стороны всего русского народа. Выражая эти настроения, Тимирязев писал в 1907 г.: «Берущая начало еще со времен Ломоносова, ... враждебность к академии была в значительной степени только одним из проявлений затаенного общего озлобления против всего немецкого, которое было так распространено в самую темную пору царствования Николая I, когда, начиная с Бенкендорфа и Дуббельта, Дибича и Клейнмихеля, Адлерберга и Брока и кончая хозяином и мастером г; любом ремесленном заведении или управителем имения — всюду, помимо обшего гнета системы, чуялся еще нажим чужака. Это было время, когда Вяземский, в своем известном стихотворении, жаловался, что „русский Бог» — „Бог в особенности немцев"; когда Ермолов просил единственной награды — быть произведенным в немцы; когда студент Чернышевский недоумевал, почему это все золотые медали раздаются немцам, когда, наконец, такой ничтожный факт, как открытие в Петербурге первой русской булочной, рассматривался чуть не как удовлетворение законному национальному чувству, а о возможности русских аптек никто и не мог помыслить».
Говоря об Академии наук, Тимирязев более всего возмущался тем, что «самые видные деятели науки блистали в ней отсутствием, когда к Ценковскому, Менделееву, Сеченову, Столетову можно было применить слова известной эпитафии-эпиграммы:
«Ci — git...
Qui ne fut rien
Pas meme academicien».
He был избран действительным членом Академии наук и сам Тимирязев. Идя на уступку общественному мнению, реакционное руководство Академии допустило избрание Тимирязева, так же как и другого гения русской науки — Менделеева, лишь в члены-корреспонденты Академии.
Это было и не удивительно, если учесть, что президентами Академии обычно бывали люди, подобные графу Дмитрию Толстому — тому самому Толстому, который ранее был министром просвещения, а затем министром внутренних дел, оберпрокурором святейшего синода, шефом особого корпуса жандармов. Лауреат Сталинской премии О. Писаржевский совершенно справедливо пишет: «Не любя и не ценя отечественную науку, дворянская знать предпочитала опираться на иностранные бездарности, которые беспрепятственно просачивались во все поры русской научной жизни. Пришлые ничтожества, они ненавидели все яркое, самобытное. Преданные своим покровителям, они разделяли их страх перед развитием самостоятельной русской науки».
