Тимирязев ведет борьбу не только против махизма, но и против других разновидностей идеализма. Он дает резкую отповедь реакционному субъективно-идеалистическому направлению буржуазной философии — интуитивизму. Интуитивизм, отвергая познание мира при помощи чувств и разума, единственным источником познания считает интуицию. Рьяным апологетом интуитивизма в эпоху империализма был известный мистик и реакционер Бергсон. Философия этого мракобеса направлена на укрепление религии, на затемнение классового сознания пролетариата, на отвлечение пролетариата от классовой борьбы путем увода его в потусторонний мир. Впоследствии интуитивизм стал одним из источников идеологии фашизма. В настоящее время он состоит на вооружении англо-американской империалистической реакции.
Тимирязев характеризует мистическую философию интуитивизма как попятное движение «лет на 300, а то и на целых 2 500, т. е. до начала современной науки или какого бы то ни было систематического мышления».
Сознавая вред, приносимый философией Бергсона, Тимирязев считает необходимым вести против нее самую решительную борьбу. Он показывает, что интуитивизм является не простым бредом сумасшедшего, а сознательной попыткой подорвать значение разума, чтобы обосновать и укрепить веру в бога.
Разоблачая антинаучное, реакционное существо философии Бергсона, Тимирязев пишет, что этот неообскурант призывает к отказу «от разума в пользу инстинкта — очевидно, в ожидании более благоприятного времени, когда этот инстинкт можно будет успешнее заменить верою, подобно тому, как его предшественник Гартман долго морочил своих адептов своим „бессознательным", чтобы потом разъяснить, что под бессознательным нужно разуметь „сверхсознательное"».
Тимирязев беспощадно бичует и других представителей религиозно-идеалистической буржуазной философии — Рудольфа Эйкена, Уильяма Джемса. Эйкен откровенно признавал философию введением в религию. Он считал, что человек не может мириться со скромной долей «простого естественного существа», а должен стремиться к слиянию с «самодвижущимся всецелым». Джемс, объявляя истинным только то, что полезно, не видит никакой разницы между «истинами» науки и «истинами» религии. За религией он признает даже преимущество перед наукой, поскольку она позволяет якобы проникать в «иную сферу действительности», которая стоит за пределами природы. Ленин писал, что прагматизм Джемса является едва ли не «последней модой» самоновейшей американской философии, что, опираясь на воззрения Маха, Оствальда, Пирсона и др., Джемс пытается оправдать существование бога.
В своей рецензии на книгу И. И. Мечникова «40 лет искания рационального мировоззрения» Тимирязев солидаризируется с той сокрушительной критикой спиритизма и интуитивизма Бергсона, прагматизма Джемса, откровенной мистики Эйкена, которую дал Мечников. Вместе с тем, Тимирязев развивает и углубляет эту критику. Он считает неверным объяснение Мечниковым причины распространения идеалистического мракобесия и обскурантизма. Согласно Мечникову к интуитивизму людей гонит «потребность в утешении от горестей жизни». Возражая ему, Тимирязев пишет, что рабочий класс нуждается в утешении больше, чем аристократы, однако именно последние переполняют аудитории на лекциях Бергсона.
Подлинную причину распространения интуитивизма Тимирязев видит в общем усилении клерикально-буржуазной реакции в конце XIX — начале XX в., т. е. с момента наступления эпохи империализма. Внимательно наблюдая за развитием философской мысли, знакомясь не только с новыми книгами по философии, но и с материалами философских съездов, Тимирязев с возмущением отмечает, что современная буржуазная философия ставит перед собой задачу сообщить, многовековому поступательному движению научной мысли обратный ход. Все эти реакционные течения «с приставкой нео (вплоть до фигурировавшего на последнем философском съезде неосхоластизма)» Тимирязев характеризует «общим собирательным прозвищем нео-обскурантизма». Тимирязев подвергает критике председателя съезда — итальянского математика Энрикеса, пытавшегося в своей речи отстаивать философскую равноправность представителей науки и веры.
Он просматривает книгу Энрикеса «Проблемы науки» в переводе известных русских философов-реакционеров А. И. Бачинского и Г. Г. Шпета. В пометках на этой книге Тимирязев с огромной силой бичует плоские построения автора. По поводу его «глубокомысленного» заявления, что источником познания является «желание человека не быть обманутым», Тимирязев с издевкой замечает: «т. е. желание знания есть источник знания — глубокая мысль!!!». Там, где автор утверждает, что в объективном познании якобы должен содержаться субъективный элемент, Тимирязев пишет: «Это главное, к чему гнет. Берклеевщина и ничем недоказанный вздор».
Тимирязев делает массу бичующих заметок на полях книги махрового русского идеалиста П. А. Некрасова «Философия и логика науки в массовых проявлениях человеческой деятельности». Вся книга Некрасова направлена на доказательство того, что в мире господствует свобода воли. Последняя рассматривается им как «великая реальная психическая мировая сила». Вместе с тем Некрасов пытается создать впечатление, что наряду со свободой воли он признает также и причинность. На это Тимирязев с возмущением замечает: «Это уже Геркулесовы столпы». В другом месте Тимирязев снова показывает всю нелепость попытки Некрасова примирить закономерность с признанием свободы воли в природе. Erne более резкий характер носят заметки Тимирязева на полях книги, где была напечатана речь философа-мракобеса Л. М. Лопатина, произнесенная на торжественном собрании Московского университета 12 января 1917 г. Сугубо реакционная речьЛопатина была открыто направлена против науки, в защиту и обоснование христианской религии. Он говорил о «преимуществе» религии перед наукой и философией, поскольку религия знакомит человека «с непостижимым для нас божественным знанием», а выводы науки имеют якобы «шаткий и крайне сомнительный вид». На это Тимирязев с возмущением пишет: «Болван!». По поводу утверждения Лопатина, что физик в границах своей компетенции ничего не может высказать, кроме принципа сохранения вещества, Тимирязев спрашивает автора: «А ты-то что еще можешь сказать — врать можешь сколько угодно?!». В ответ на утверждение Лопатина о неспособности науки дать оправдание какого бы то ни было знания без помощи религии Тимирязев пишет: «Наука сама себя оправдывает и не нуждается в постороннем оправдании».
Лопатин тщится доказать, что вся наука будто бы складывается из шатких гипотез, которые ничего не решают. Особенно сомнительным является якобы употребление подобных «допущений специальных наук» в качестве «основоположных начал законченного миропонимания», имеющих «абсолютное онтологическое значение». Иначе говоря, Лопатин борется против материалистического понимания природы и ее законов, как объективных категорий, не зависящих от сознания. Тимирязев дает зарвавшемуся обскуранту резкую отповедь. «Ваша онтология, — пишет он, — говорит о сущностях, а наша о том, что есть. Наука изучает действительность (тут наблюдения и опыт), а вы изучаете (пустопорожней «болтовней) сущность вне сущего».
Тимирязев не проходит мимо идеалистических поползновений и в области философских вопросов физики. В 1913 г. президент очередной сессии Британской ассоциации профессор физики Лодж, тот самый Лодж, о котором Ленин еще в 1908 г. писал, что он «пустился защищать бога от Геккеля», произнес речь в защиту спиритизма и мистики. Разубирая вопрос о том, что представляет собой эфир, Лодж приписывал ему какие-то особые мистические свойства потусторонней сущности.
В ответ на эту позорную речь ученого, добровольно уступающего мистике позиции науки, Тимирязев пишет гневную статью: «Погоня за чудом, как умственный атавизм у людей науки». Тимирязев называет Лоджа «адептом спиритизма и других аберраций человеческого ума». Особое негодование Тимирязева вызывает заявление Лоджа, что «мистицизму должно отвести соответственное место в науке», что «личное бытие сохраняется за пределами телесной смерти» и т. д. Разоблачая цели и стремления Лоджа и ему подобных поборников мистики, пытающихся отождествить науку с «оккультизмом», Тимирязев спрашивает: «... Для кого это нужно? Конечно, только для тех, кто продолжает мечтать о возвращении себе прежней неограниченной власти над темными массами, — прежде всего для клерикалов, но также и для их пособников, вроде Бергсонов (которому Лодж в своей речи возносит хвалу)...».
Тимирязев пишет, что конец прошлого и начало нового века в буржуазной философии, науке и искусстве были отмечены признаками регресса, упадка научного мышления. Этими признаками он считает «вызванные подъемом клерикально-метафизической реакции, ясно атавистические (вырождающиеся) течения, выразившиеся в пробуждении погони за чудом (Лодж), в попятном движении от разума к инстинкту (интуиции—Бергсона), возврат к витализму и прославление менделизма в биологии, веру в воскрешение Валаамовой ослицы (лошади сверхчеловека) и прочие аберрации человеческого ума. Для внимательного наблюдателя, — продолжает Тимирязев, — эти признаки регресса научной мысли вместе с подобным же движением в области искусства и литературы были только частным проявлением давно задуманной клерикально-капиталистической и политической реакции. Все силы мрака ополчились против двух сил, которым принадлежит будущее: в области мысли — против науки, в жизни — против социализма».
Тимирязев не только вскрывает классовые корни идеализма, но и делает далее вывод, что наука и демократия должны объединиться для совместной борьбы против всех видов идеологической и политической реакции.
Ведя пламенную, непримиримую борьбу против современных ему идеалистических течений в философии и науке, Тимирязев обнаруживает историческую преемственность, неразрывную идейную связь современного идеализма с идеализмом античности и средневековья.
Тимирязев сознает, что для всей истории философии характерна непрерывная борьба материализма против идеализма. Выражая эту мысль, он приводит слова Больцмана: «Всякий знает старый спор между идеализмом и материализмом. Идеализм предполагает только существование Я, существование различных представлений, и пытается, исходя из них, объяснить материю. Материализм отправляется от существования материи и пытается, исходя из этого, объяснить ощущения».
Разоблачая лживый, антинаучный характер современных ему. идеалистических направлений, Тимирязев бичует и их родоначальников — Платона, Фому Аквинского, Беркли, Канта и др. — всю линию идеализма в философии.
В статье «Праздник русской науки» Тимирязев выражает свое враждебное отношение к философии Платона, заявляя с гордостью, что русская творческая мысль движется по пути научного истолкования мира, а не по стопам оторванных от жизни умозрений Платона. Отмечая положительные, материалистические элементы в философии Аристотеля, Тимирязев вместе с тем критикует его отступления от материализма, его «энтелехию», переоценку роли открытого им силлогизма в познании природы. Он говорит, что «энтелехия» Аристотеля послужила в дальнейшем основой для витализма, а переоценка силлогизма — для схоластики. Критикуя виталиста Дриша, Тимирязев пишет, что он успокоился только дойдя в попятном движении до Аристотеля, с его парными и тройными душами. Значительная часть критики Аристотеля дается в связи с критикой схоластики. «Господствовавшая схоластика видела в логике Аристотеля всемогущий талисман, способный отвечать на асе запросы человеческого разума». Из схоластов Тимирязев больше всех критикует Фому Аквинского, в лице которого, по его выражению, схоластика достигла своего апогея. Усилившаяся реакция призывает науку вернуться назад «и чем далее — тем лучше, к Канту — так к Канту, а еще лучше к Фоме Аквинскому. Какого еще нужно более наглядного testimonium paupertatis, более очевидного доказательства полного бесплодия этого прославляемого возрождения философской мысли, не предлагающей ничего своего, нового, а только с вожделением обращающей свои взоры назад».
