Для Тимирязева развитие — не простой рост, не простое увеличение или уменьшение, а движение в восходящем направлении, поступательное движение от простого к сложному. «... В природе, — говорит Тимирязев, — существует движение, и это движение в итоге поступательное, т. е. клонится к усовершенствованию существ». В каждой частице материи, в отдельных особях, конечно, нет какого-то особого мистического «стремления» к совершенствованию, к градации, как это считали Ламарк и его последователи психоламаркисты. Поступательное движение — не результат проявления особой воли, стремления отдельных организмов к чему-то высшему. Напротив, каждый из них, взятый в отдельности, может и деградировать. Но в целом все развитие органической природы, благодаря естественному отбору, приводит в конечном результате к прогрессу, к появлению все более и более приспособленных форм, целесообразно организованных для данных условий. Тимирязев говорит, что вся окружающая нас действительность есть тот сметающий на своем пути всякое сопротивление безличный, стихийный мировой прогресс, о котором так ясно и согласно свидетельствует и звездное небо, и развитие органического мира, и исторические судьбы человеческой мысли.
Объяснение этого причинно-обусловленного процесса восхождения от низшего к высшему, объяснение, не прибегающее ни к каким потусторонним силам, а основывающееся целиком на наблюдаемых в природе явлениях, и привлекает Тимирязева в учении Дарвина. Именно на эту сторону теории Дарвина обращали особое внимание классики марксизма.
Рассматривая изменчивость организмов как одно из проявлений всеобщего движения материи, Тимирязев видит в
движении и в развитии возникновение качественно новых предметов и явлений в природе.
Правда, долгое время Тимирязев, вслед за Дарвином, говорил лишь о постепенных изменениях, отрицая скачки, но уже и тогда он, в отличие от метафизиков, считал, что не всякое качественное отличие может быть сведено к отличию количественному.
Глубокое изучение явлений природы и еще больше общественные события, особенно Великая Октябрьская социалистическая революция, а также ознакомление с трудами Маркса, Энгельса, Ленина привели Тимирязева к признанию, наряду с постепенным, эволюционным изменением, также и скачков, революционной формы развития. Если раньше, вслед за Дарвином, он нередко заявлял: природа не делает скачков, то в 1919 г. в послесловии к статье «От дела к слову» он сделал следующий вывод: «Выходит, что и эволюция, и революция имеют свои определенные законы — от механики до истории».
В статье «Ч. Дарвин и К. Маркс» Тимирязев пытается доказать, что объективно эволюционная теория Дарвина не исключает скачков, революций; отрицание же скачков самим Дарвином Тимирязев объясняет его отрицательным отношением к катаклизмам Кювье. «Говорят, дарвинизм, это — учение об эволюции, а эволюция будто бы прямая противоположность революции. У Дарвина слово революция не встречается и, вероятно, потому, что в биологии это слово вызывало еще свежее воспоминание о Revolutions du globe Кювье, под которыми разумелись вымышленные геологами катаклизмы, совершавшиеся будто бы с быстротой какой-нибудь театральной частой перемены декораций и сопровождавшиеся исчезновением целых населений земли и сотворением новых. Но зато у единственного унаследовавшего качества своего отца — сына Дарвина, Джорджа — известного астронома, — мы встречаем подробное развитие мысли о научной, гомологической связи (а не простой риторической только аналогии) между понятиями о революции как в сфере явлений политических, так и в сфере явлений космических и просто механических».
Тимирязев исходит из того, что революции имеют место и в развитии научного познания. Новые открытия в науке назревают медленно и лишь на определенном этапе приносят плод. Он называет дарвинизм научным подвигом, сделавшим в науке целый переворот. В другом месте Тимирязев характеризует дарвинизм как «самую глубокую революцию, когда-либо произведенную в области естествознания».
Тем не менее Тимирязев, признав положение марксизма об эволюционной и революционной формах развития, не смог вполне освободить дарвинизм от присущего ему плоского эволюционизма. Эта заслуга принадлежит академику Лысенко. Разрабатывая свою теорию стадийного развития, Т. Д. Лысенко нашел, что онтогенетическое развитие складывается из последовательных качественно отличных друг от друга стадий. Последующее изучение закономерностей развития органического мира показало ему, что филогенетическое развитие, так же как и онтогенетическое, включает в себя как эволюционную, так и революционную формы движения.
Тимирязев приближался к пониманию борьбы противоположностей как внутреннего содержания процесса развития. Это особенно ярко проявляется в его истолковании наследственности и изменчивости организмов. Сложных отношений наследственности и изменчивости нельзя понять с точки зрения метафизики, отрицающей наличие внутренних противоречий в явлениях и предметах. Тимирязев, напротив, пишет, что «наследственность проявляется как в сохранении неизменного, так и в сохранении изменившегося...». Он рассматривает изменчивость и наследственность не как самостоятельные и независимые друг от друга свойства организма. Наследственность — понятие более широкое, включающее в себя также и понятие изменчивости. На полях книги Генслоу «Наследственность приобретенных признаков у растений», где автор говорит об изменениях водяного лютика при выращивании его в наземных условиях, Тимирязев отмечает: «Наследственность, начинающая изменяться». Развивая это положение, академик Т. Д. Лысенко говорит не вообще об изменчивости как таковой, а об изменчивости наследственности (см. его книгу «Наследственность и ее изменчивость»). Тимирязев устанавливает, таким образом, диалектически противоречивую связь между наследственностью и изменчивостью и с этих позиций борется против метафизического противопоставления их друг другу. Но не будучи в течение долгого времени знаком с марксистской материалистической диалектикой, он, по существу признавая единство и борьбу наследственности и изменчивости, в то же время как будто отрицает противоречие между ними. «Нередко, — говорит Тимирязев, — в этих двух свойствах усматривается будто противоречие. Но понятно, что закон наследственности так же мало противоречит закону изменчивости, как понятие инерции не противоречит понятию движения. В силу означенной инерции, т. е. наследственности, форма может неизменно передаваться из поколения в поколение; в силу той же наследственности, изменение, однажды вызванное, будет также передаваться, не может-исчезнуть бесследно, не отразившись на отдаленных поколениях, пока не будет уравновешено другими влияниями. Таким образом, изменчивость, как необходимое следствие подвижности состава организма, и наследственность, т. е. преемственность всех процессов, передающихся из поколения в поколение и делающих из всего живущего и жившего одно причинное целое, — вот что характеризует организм по отношению к неорганизму».
Мы видим, что у Тимирязева здесь по существу речь идет именно о борьбе противоположностей — наследственности и изменчивости, о той борьбе противоположностей, которую Энгельс называет основной движущей силой органической эволюции. «... Теория развития, — писал Энгельс, — показывает, как, начиная с простой клетки, каждый шаг вперед до наисложнейшего растения, с одной стороны, и до человека — с другой, совершается через постоянную борьбу наследственности и приспособления». Эта же мысль выражена и у Тимирязева, но недостаточно определенно. Нечто подобное имеет место у него и при рассмотрении противоречия между единством органических форм и отсутствием переходов между ними, т. е. противоречия между непрерывностью и прерывностью эволюционного процесса. Тимирязев также называет его иногда лишь мыслимым, кажущимся противоречием. Но в других местах он говорит об этом противоречии, как о противоречии, присущем самой объективной действительности.
Говоря об отсутствии противоречия между наследственностью и изменчивостью, Тимирязев собственно старается только доказать, что изменчивость и наследственность являются незыблемыми законами природы, которые в равной мере присущи организму и не исключают друг друга. Это с очевидностью вытекает из следующего его рассуждения: «Похожи ли дети на своих родителей? И да и нет, вообще говоря, похожи, но не безусловно. Это да есть заявление одного закона природы — закона наследственности; это нет есть заявление другого закона природы — закона изменчивости. Органические существа могут неизменно передавать свои особенности потомству, но могут также изменяться и передавать свои изменения потомству».
Тимирязев далек от такой формально-логической постановки вопроса, что о предмете можно сказать только «да — да» или «нет — нет». Он критикует биолога Негели, руководствовавшегося метафизическим методом, мешавшим ему вскрыть реальные противоречия жизни. «И самый прием Негели везде тот же схоластически-диалектический — entweder oder: tertium non datur; ergo... (либо, либо: третье не в счет; следовательно... — Ред.). Как будто живую природу так легко защемить между этими entweder, oder!».
Тимирязев вскрывает противоречивость самого явления жизни, рассматривая жизнь в динамике, в борьбе противоположностей: «Только совокупность двух процессов, созидания и разрушения, характеризует живое тело. Организм живет только пока разрушается. „Жизнь, — говорит Клод Бернар, — это — смерть", и в этих словах заключается и меткая истина и тонкая ирония над погоней за звонкими определениями».
Противоречива не только вся жизнь в целом, но и каждый из слагающих ее процессов, протекающих в организме. Противоречив, например, процесс синтеза крахмала в зеленом листе растения. Тимирязев пишет, что наличие крахмала в растении является только результатом двух противоположных процессов — образования крахмала и его растворения. Хлорофилл, улавливающий солнечную энергию и как сенсибилизатор направляющий ее на осуществление фотосинтеза, не остается сам все время в неизменном состоянии. Он находится в подвижном равновесии между процессом распада и процессом новообразования. Обе реакции происходят одновременно и идут в обратных направлениях. В остром противоречии между собой находятся также условия воздушного питания и водного режима растения. Листовая поверхность растения для обеспечения воздушного питания его углекислым газом построена так, что представляет возможно большую поверхность соприкосновения с воздухом и солнечным светом. Но это приводит к излишнему испарению, вредному для растения.
Тимирязев, не будучи вполне сознательным диалектиком-материалистом, никогда не называл диалектическим свой исторический метод, хотя он и содержал в себе ряд элементов материалистической диалектики. Под диалектикой Тимирязев по старинному словоупотреблению понимал лишь искусство спорить.
Растение, как указывает Тимирязев, вынуждено чрезмерно испарять для того, чтобы успешно питаться. Оно могло бы избежать опасности засухи, только обрекая себя на верный голод. Это неизбежное противоречие приводит к образованию у растений замечательного, автоматически действующего приспособления — устьиц, позволяющих растениям достичь максимального поглощения углекислоты при минимальной трате влаги на испарение. При этом механизмы, выработанные растением для защиты от засухи, действуют автоматически, при помощи тех самых враждебных сил, с которыми, растение вступает в борьбу. Условия, вызывающие или ускоряющие испарение, так же как и его последствия, обращаются растением в орудия успешной борьбы с грозящим злом.
Борьбу противоположностей Тимирязев видит и в развитии человеческой мысли. Тимирязев часто говорил, что не следует бояться противоречащих фактов, ибо именно в них заложены зачатки новых открытий. Рассмотрение всех предметов, явлений в природе и обществе в их движении и развитии тесно связано у Тимирязева с рассмотрением их в единстве и взаимообусловленности. Исторический подход, по его глубокому убеждению, помогает установить причину этого единства, т. е. позволяет от простого описания явлений обратиться к вскрытию их сущности, закона их существования.
