А. Логинов, П. Лопатин. Москва на стройке
Издательство "Молодая гвардия", М., 1955 г. OCR Biografia.Ru
Это было весной 1928 года. Вся Москва вышла к Белорусскому вокзалу: из Италии, после семилетней разлуки с родиной, возвращался Максим Горький.
Восторженный прием, устроенный Горькому москвичами, заполнившими всю привокзальную площадь, потряс писателя. От волнения он не мог говорить, улыбался, вытирал непрошенные слезы и высоко взмахивал черной широкополой шляпой.
Уезжал Горький в тревожные, трудные годы гражданской войны. Москва осталась в его памяти голодной, холодной, занесенной сугробами снега. Минуло несколько лет, столица молодой Советской республики резко изменилась - всюду были новые люди, новые отношения, новая жизнь.
Алексей Максимович ходил по улицам, осматривал заводы, школы, клубы, первые новостройки. Однажды он загримировался под извозчика, чтобы не быть узнанным и не привлекать внимания, пешком отправился на окраину города и целый день «толкался» в гуще народа. Рослый бородатый «извозчик» в армяке, в матерчатой кепке блином заходил в чайные, продуктовые лавочки, столовые, побывал на рынке, на площадях, у киосков, вступал в разговоры.
В новой, советской Москве Горького поражало все. Выступая на пленуме Московского Совета, устроенном в его честь, он говорил:
«Мне к этому вечеру дали краткий очерк той работы, которая сделана здесь вами, строителями, хозяевами новой жизни, вот за эти шесть-семь лет... То, что сделано за это время в Москве вами, товарищи, - это удивительно, удивительно».
С тех пор минула еще четверть века. От первых новостроек москвичи давно перешли к методической, энергичной, плановой реорганизации всего города. Умное, направляемое Коммунистической партией творчество народа во многом преобразило старый русский город.
Горький не был в Москве несколько лет. Но и коренные москвичи подчас неожиданно останавливаются на перекрестке и не могут припомнить, что же стояло здесь лет тридцать-сорок назад.
Что было хотя бы на этом углу, где вырос новый многоэтажный дом? Пустырь? Церковка?.. Нет, приземистый дом с унылым серым фасадом и аляповатой вывеской; «Мелочная торговля В. П. Петухова». По бокам двери доморощенный художник вывел охрой по синему: «Хлеб. Керосин. Мыло. Свечи». А рядом с этим домом?..
Однако память уже изменяет москвичам - они не могут припомнить во всех деталях старую Москву. И хотя прошло так мало времени (действительно, что такое три-четыре десятка лет во многовековой жизни города?), но квартал стал иным: улица расширилась, ветхие дома исчезли, и на их месте встали новые, многоэтажные, каменные. В Москве уже немало таких мест, где лишь последний старый дом или знакомый с детства изгиб улицы, взбирающейся на пригорок, помогают хотя бы в общих чертах восстановить, как же выглядел этот квартал лет сорок назад.
С каждым годом старый город уходит все дальше в прошлое. Одни забывают, а многие и вовсе не имеют живого представления о том, чем была Москва еще сравнительно недавно.
Чтобы правильно понять и полнее оценить то небывалое, что вошло в нашу жизнь, что изменило внешность столицы, чтобы представить всю сложность препятствий, которые приходится преодолевать строителям социалистической Москвы, необходимо углубиться в века и хотя бы бегло вспомнить историю становления и развития древнего города.
Как застраивалась Москва? Как рождались ее улицы? создавался лабиринт ее тупиков, площадей, переулков?
Нелегко ответить на эти вопросы.
Десятки поколений русских людей возводили в городе крепостные стены и церкви, незатейливые жилища простого люда и боярские хоромы, торговые ряды и мастерские ремесленников. Лишь доля памятников огромного народного труда дошла до наших дней. Время хоронило в московской земле отжившие свой век, сгоревшие или уничтоженные врагом постройки и сооружения. На развалинах возникали новые дома. Казалось, облик старого города навсегда стерт из памяти
людей. Но изыскания советских ученых, многолетняя исследовательская работа научных институтов помогли расшифровать, сложную, почти не изученную ранее каменную летопись Москвы, раскрыли для нас, современников, картины давно минувших дней. Труды московских историков, археологов позволяют теперь проследить не только последовательное развитие города, рост его территории, происхождение улиц, но и «взять на учет» все мало-мальски значительные сооружения старой Москвы. Изучая седые камни, ученые воссоздали живые черты древнего города.
- Москва не сразу строилась, - говорится в народе.
Действительно, веками создавалась Москва. Ее строительство неразрывно связано с ростом политического значения города и всей России. Оно напоминает нам о великих событиях отечественной истории, о славных победах над иноземными захватчиками. И сегодня, внимательно вглядываясь в планировку города, в его площади, улицы, отдельные здания, мы словно читаем страницы патриотической повести о том, как русский народ создавал и украшал свою столицу, как в строительстве города, при всей его стихийности, ярко сказался творческий гений нашего народа.
Более восьмисот лет назад, в 1147 году, на крутом берегу Москвы-реки встретился суздальский князь Юрий Долгорукий со своим союзником и другом, князем Святославом Новгород-Северским. А через девять лет повелел здесь, на месте слияния Москвы-реки и Неглинной, «сделати град мал, древян»: возвести деревянные крепостные стены - первые стены Московского кремля.
Есть основание полагать, что в ту пору вокруг кремлевского холма, среди полей и дремучего леса, уже стояли русские поселения, окруженные земляными валами.
Беспокойное время переживала тогда наша земля. На Руси не было единого, крепкого государства - были раздробленность, княжеская междоусобица. Удельные князья не желали признавать чьей-либо власти и огнем и мечом добывали себе города и села. Когда дружина князя Юрия возводила крепостную стену на берегу Москвы-реки, кто мог думать, что эта незаметная крепость соберет вокруг себя всю Русскую землю, превратится в большой славный город и под московскими знаменами русский народ, разгромив врагов, упорным трудом своим создаст великое и могучее Русское государство!
«Кто думал-гадал, что Москве царством быти, и кто же знал, что Москве государством слыти?» - так начинается древнее сказание о Москве.
Идут века. Не раз зарева пожаров поднимаются над Русью. Не раз пылает молодая Москва. Объятые огненными языками рушатся ее деревянные кремлевские стены, и головни чернеют на снегу. Страшным ураганом проносится над Москвой Батый, «град и церкви огневи предаша». Но всякий раз настойчиво возвращаются погорельцы на старое пепелище, стекается сюда ремесленный, торговый люд - и снова встает из пепла сожженная Москва.
Что же влечет русский народ сюда, на высокие берега Москвы-реки? Почему именно Москва собирает воедино Русскую землю и становится сердцем русского народа? Почему маленькая крепость вырастает в столицу великого государства и всю Русь уже называют ее именем - Московия?
В то смутное время феодальной раздробленности, междоусобиц, иноземных нашествий Москва оказалась в центре развития русской народности. Именно здесь, в междуречье Оки и Волги, начал складываться, формироваться русский народ, ибо не было на Руси другого княжества, которое было бы расположено среди русских княжеств так выгодно, как Московское.
Худо жить на окраинах Русской земли: каждый час можно ждать набегов, пожара, смерти. На западе Руси крепнет ее тогдашний противник - литовский князь. На юго-востоке в степях - жестокая, своевольная Золотая Орда. С востока, юга и запада после литовских и татарских набегов тянутся переселенцы вглубь страны.
Далеко на северо-восток забираться опасно - неприютен суровый край. И переселенцы охотнее всего оседают в центре Русской земли, на берегах Москвы-реки - соседние русские княжества, леса и болота, кольцом окружившие Москву, сдерживают врагов.
Тянутся к Москве и торговые люди: Москва - узел торговых и военных дорог из Новгорода, Смоленска, Чернигова, Киева, Ростова, Суздаля.
По многоводной Москве-реке плывут сюда с товарами Пскова, Великого Новгорода, Рязанской земли, Поволжья. Не миновать купцам Московского княжества и стольного города Москвы. Весной и летом здесь останавливаются торговые суда. У крепостной стены зарождается торг.
С каждым годом растет казна московского князя, берущего пошлину с купцов. Все чаще слышится стук топора в московских лесах: это пришли новые партии переселенцев. И все шире, все многообразнее становятся московские ремесла.
Москва богатеет, крепнет, мужает и начинает расширять свои владения, собирать вокруг себя Русскую землю.
Еще в семидесятых годах XIII века Московское княжество -было, пожалуй, одним из самых незначительных русских княжеств: ему принадлежало всего два города - Москва и Звенигород. А через сто лет перед Москвой уже склонились Переяславль и Владимир, Кострома и Стародуб, Коломна и Дмитров.
Постепенно вся Русь признает Москву центром народного объединения. На протяжении столетий Москва стала основой и инициатором создания централизованного многонационального государства. Москва трижды спасала Родину от иноземного гнета - от монгольского ига, от польско-литовского нашествия, от французского вторжения.
Русский народ издавна полюбил Москву как горячее сердце родной земли, как живую летопись борьбы за независимость, за единство Русского государства. И веками славит Москву, слагает и поет песни о ней.
Росла и крепла Московская Русь. Вместе с нею росла и хорошела ее столица.
Уже при Димитрии Донском на московском холме встали первые каменные кремлевские стены, и у подножья их дважды разбилось нашествие литовского князя Ольгерда.
В конце XV века новые могучие крепостные стены с суровыми боевыми башнями опоясали кремлевский холм.
Фундамент и цоколь новой стены были сложены из белого камня, остальная часть - из кирпича. По верху шли двурогие зубцы с бойницами, прозванные «ласточкиными хвостами». Со стороны теперешней Красной площади был прорыт укрепленный вторыми боевыми стенами глубокий ров, наполненный водой.
Окруженный рвом, Неглинкой и Москвой-рекой, Кремль превратился в остров и стал одной из сильнейших крепостей Европы.
За треугольной громадой кремлевских стен вырос сказочный город, сверкающий золочеными главами каменных соборов. На гребне холма раскинулась живописная группа царских и патриарших дворцов и палат.
Весь Кремль - его стены, башни, соборы - был сложен руками российских каменщиков крепкой русской кладкой. В кремлевских сооружениях сочетался русский национальный стиль с новой для того времени строительной техникой. И от первых кирпичей, уложенных в стены соборов, в фундаменты крепостных стен, пошла слава московских строителей, первых на всю страну мастеров. Шли годы. Снова и снова украшался Кремль.
В 1600 году в Кремле закончилось строительство колокольни Ивана Великого - сооружения небывалой для того времени высоты. С наблюдательных площадок башни-великана дозорные видели не только всю Москву, но и окрестные поля и дороги, издалека замечая появление вражеских войск.
Колокольня Ивана Великого была не только военным сооружением. Это выразитель могущества и силы Москвы.
Гигантский белокаменный «столп славы», подняв над кремлевским холмом свою сияющую золотом главу, возвещал каж дому, кто подъезжал к Москве, о величии столицы Русского государства.
В первой половине XVII века Кремль потерял военное значение. Его боевые башни были перестроены, получив стрельчатые верха - нарядные, живописные, устремленные ввысь.
Перестав быть крепостью, Кремль остался на века величавым архитектурным памятником, созданным национальным гением народа. В 1495 году возникла Красная площадь: для предохранения Кремля от пожаров было приказано снести все дворы, лавки и церкви, что тесно лепились к кремлевским стенам.
Словно замыкая Красную площадь, на спуске к Москве-реке в 1554-1560 годах встал Покровский собор (храм Василия Блаженного). Он был воздвигнут по приказу Ивана Грозного в честь победы над Казанским ханством. Его строители - замечательные русские мастера Барма и Постник. И долго бытовала в народе легенда о том, будто Грозный после возведения храма приказал ослепить его создателей, чтобы они «никогда, никому, нигде не построили подобного чуда».
Девять столпов храма стоят на общем каменном основании. Восьмигранные башенки с нарядными главами группируются вокруг более высокой башни с шатровой крышей. |Чудесно изукрашенные, легкие галереи опираются на стройные арки. Повсюду многоцветие узорчатых орнаментов. Все это выразительно передает настроение торжества и ликования.
Так сложился центральный ансамбль Кремля и Красной площади. Он сохранился до наших дней.
Московские зодчие, продолжая традиции Киевского государства, Владимиро-Суздальской Руси, Пскова и Новгорода, обогатили их. Выработанные в Москве строительные приемы быстро распространялись по стране. Мастеров, работавших в столице, охотно приглашали в Смоленск, Новгород, Архангельск, города Поволжья и даже в далекую Сибирь. И как бы в последующем ни перестраивалась Москва, ее Кремль и Красная площадь, белый столп Ивана Великого, Спасская башня, золотоглавые соборы, купола Василия Блаженного и многобашенный строй зубчатой стены прочно вошли в облик столицы.
За стенами Кремля, вдоль берегов московских рек и речушек, по обочинам столбовых дорог с каждым десятилетием все шире раскидывалась Москва.
Она тянулась главным образом на север. Лучшие для жилья земли лежали на высоком правобережье Москвы-реки - хотя бы Воробьевы, ныне Ленинские, горы. Однако враг обычно подходил к Москве с юга и запада, и москвичи, естественно, предпочитали селиться не на первой линии огня.
Уже в начале XVI века кремлевские стены в дни вражеских нашествий не могли принять под свою защиту даже боярские и купеческие семьи Москвы - так многолюден становился город.
Рядом с Кремлем, отделенный от него широкой Красной площадью, лежал богатый торговый посад. Чтобы защитить посад от пожара и разорения на случай войны, решили и его обнести крепостной стеной.
Эта вторая в Москве, боевая Китай-городская стена, обогнув посад, смыкалась с Кремлем. Уступая по высоте кремлевской, она, подобно ей, была снабжена тайниками и слухами и приспособлена к ружейной и пушечной обороне.
Но Москва продолжала расти, и в том же веке возникла необходимость в новой стене.
Третья каменная оборонительная линия - девятикилометровая стена Белого города с ее двадцатью девятью боевыми башнями - шла по нынешнему Бульварному кольцу и охватывала полукругом наиболее населенные части Москвы за пределами Кремля и Китай-города, упираясь концами в Москву-реку.
Еще полностью не была закончена стена Белого города и выведены все амбразуры и бойницы ее башен, еще кое-где остались разрывы в стене, когда на Москву из далекого Крыма двинулась полуторастотысячная орда хана Казы Гирея.
С трудом отбив наступление, Москва возвела новую - четвертую- оборонительную линию: надо было спасать от возможных нашествий посады и усадьбы, уже давно перебравшиеся за черту Белого города.
Спешно, за один год, была построена деревянная крепостная стена длиной в четырнадцать километров. Пятьдесят боевых башен возвышались над глубоким рвом, вырытым у ее подножья.
Эта новая линия московских укреплений проходила на месте теперешних Садовых улиц. Широким кольцом она охватывала громадную городскую территорию, включая Замоскворечье, обычно наиболее подверженное нападению с юга.
Во время польско-шведской интервенции стена и башни сгорели, и в тридцатых годах XVII века на их месте был насыпан земляной вал со рвом по обеим сторонам и деревянной стеной наверху.
Однако и за широким кольцом Земляного вала лежали царские слободы, поселки ремесленников, патриаршие села. Среди них, словно далеко вперед выдвинутые бастионы Москвы, разместились сторожевые монастыри: с юга столицу прикрывали стены Донского, Данилова, Симонова и Новоспасского монастырей, с востока - Андроньева, с запада - Новодевичьего.
Москва стояла, закованная в кольца защитных укреплений. До XVI - XVII веков она развивалась как город-крепость. Москва росла кругами, от одного кольца стен к другому, более широкому, закрепляя каменными поясами свои границы.
Кто же возвел эти грозные крепостные пояса столицы? Кто воздвиг эти боевые башни?
История скрыла от нас имена и судьбы тогдашних строителей. Сохранились лишь обрывки легенд.
Стену Белого города вывел плотницкий сын Федор Савельев, прозванный Конем за рост и необычайную силу.
Неизвестны ни время рождения, ни год смерти, ни могила этого замечательного сына русского народа, чьим талантом восхищались инженеры и архитекторы Франции, Италии, Польши, Дании, Бельгии.
Молодой зодчий Федор Конь строил в Москве хоромы для приближенных Грозного. Один из них ударил мастера палкой за непонравившуюся резьбу на воротах. Самолюбивый Федор не стерпел и сам до полусмерти избил обидчика, а затем, спасаясь от застенка, бежал.
Десять лет скитался он по Европе, побывал во многих странах, любовался античными памятниками солнечной Италии, строил сам и тосковал о заснеженной Москве. Наконец, не вытерпев разлуки с родиной, вернулся и подал царю челобитную.
На челобитной была наложена резолюция:
«Городовому мастеру Федору сыну Савельеву Коню на Руси жить дозволить, а за побег в чужие земли бить батоги пятьдесят раз».
После смерти Ивана Грозного велели Федору Коню построить крепостную стену Белого города.
Конь горячо взялся за работу, и воздвигнутые им башни, все каменное кольцо укреплений оказались органически едины с городом, внушительны и прочны, как положено крепости.
Работа закончена. Мастер получил в награду кусок парчи, дорогую шубу, его допустили поцеловать руку самодержцу Руси и по приказу Бориса Годунова отправили строить крепостные стены Смоленска.
Прошли годы. Видно, чем-то прогневил Федор всесильного боярина. «Смирения ради» Борис заточил зодчего в далекий Соловецкий монастырь.
Конь бежал оттуда и сгинул...
Так, от деда к отцу, от отца к сыну передавалась молва о талантливом русском строителе.
Своеобразно, характерно для города-крепости складывался план Москвы внутри крепостных стен.
Когда смотришь на него, первое впечатление - хаос, лабиринт, неразбериха.
Приглядываясь к плану внимательно, начинаешь понимать, что он не лишен закономерностей.
Три концентрических кольца стен Земляного, Белого и Китай-города и главные радиальные улицы- дороги - вот отчетливая основа этого плана.
Прежние магистральные пути-дороги от Кремля на юг и на север, на восток и на запад - хотя бы в Новгород, Тверь, Ярославль, Владимир, Рязань - превратились в городские улицы-радиусы: Тверская, Дмитровка, Сретенка, Покровка, Ордынка.
На месте пересечений радиусов-улиц с кольцами-стенами были пробиты ворота в этих стенах. Сплошь и рядом москвичи и по сей день говорят: «Покровские, Сретенские, Арбатские ворота», обычно даже не вспоминая, что здесь, на теперешних открытых перекрестках, когда-то действительно стояли сводчатые каменные ворота Белого города.
Наконец вдоль крепостных стен, естественно, возникли улицы-кольца.
Значительных параллельных улиц в старой Москве не было, - они оказались бы без выхода за пределы своего кольца, упирались бы в глухую стену или высокий вал.
Сплетение местных улочек около ворот, - а ворот были десятки, - случайная застройка сел и слобод, слившихся с городом, и породили между радиальными дорогами и кольцами замысловатый узор бесчисленных московских переулков и тупиков.
Так исторически сложился план Москвы, похожий на планы многих городов-крепостей средневековья, стоявших на перекрестках больших дорог.
Слов нет, этот план был бы более четок, ясен, удобен, будь разумное государственное планирование развития города. Но старая Москва росла стихийно, подчиняясь лишь торговой и военностратегической необходимости.
Редкие попытки регулировать городской план были крайне ограниченными.
Известно, например, что в 1629 году после очередного опустошительного пожара было велено расширить некоторые улицы города. В указе по этому поводу было сказано:
«Во Белом во каменном городе... где было до пожару по 5, по 4 и по 3 сажени, быти попрежнему, а где по 2, по 1 1/2 и меньше, там велено расширить до 3 саженей».
Однако предписание сводилось на нет оговоркой: улицы расширялись лишь за счет дворов, уничтоженных пожаром, «а от целых дворов, которые от пожару уцелели и не ломаны, прибавляти не велели».
Исполнение этого указа привело лишь к еще более причудливой коленчатости улиц и усугубило запутанность городского плана.
Застраивалась Москва по обычаю: где кто сел, там и дом ставил.
Словно высыпанные из решета, стояли немудрящие деревянные домики ремесленников и бедного люда.
Крытые обычно щепой и тесом, они были малы и неудобны. В них одна комната, где едят, работают и спят. В комнате непременно русская печь. Топка иногда по-черному. Хозяйственное обзаведение более чем скромно: глиняные горшки, глиняные или деревянные блюда.
Группируясь ближе к центру, широко раскинулись усадьбы бояр, думных дьяков, богатых московских купцов.
Обычно дом боярина был сложен из векового леса, с железными ставнями на маленьких оконцах, прорезанных в бревнах.
Первый этаж - кладовые и помещения для челяди. Крутая лестница вела в парадную залу и комнаты хозяина - столовую, спальню, молельную. На третьем этаже располагались терема, обнесенные легкими балконами и переходами.
Вокруг дома - плодовый сад с огородом и полное обзаведение: баня, конюшни, погреба, амбары, иногда собственная церквушка.
Чем знатнее боярин, тем больше холопов держал он на своем дворе. Документы насчитывают по сто, триста, пятьсот, а то и по тысяче человек у одного хозяина, - «сколько кому мочно, смотря по своей чести». Дворня ютилась в тесных клетях и жила впроголодь, нередко добывая себе пищу нищенством, воровством, разбоем.
И все это - хоромы хозяина, клетушки дворовых людей, огород, сад, амбары, погреба, бани, конюшни - было отгорожено от улицы и соседа крепким забором.
Москва XVI-XVII веков, если говорить о ее жилых домах, была в основном деревянная.
Первый каменный дом в Кремле построил в 1450 году митрополит Иона. Через двадцать лет купец Тарокан возвел каменный дом у Фроловских (Спасских) ворот. Так с конца XV столетия началось в Москве каменное жилое строительство.
Но москвичи упорно предпочитали камню дерево. Даже не столько потому, что это обходилось дешевле. В Москве долго держалось убеждение, будто деревянный дом «здоровее».
Как островки, среди моря рубленых домов стояли в тогдашней Москве каменные здания. В Китай-городе высились Печатный и Гостиный дворы. В Земляном городе - Страстной монастырь. На берегу Яузы - охотничий Преображенский дворец. Кое-где поднимались относительно редкие в те годы каменные церкви.
О городском благоустройстве в Москве того времени -мало заботились, как, впрочем, во всех европейских городах.
Большинство улочек и переулков, то узких, как щели, то неожиданно расширяющихся пустырем или недавним пепелищем, стояли незамощенные, грязные после весенних или осенних дождей. Главные улицы покрывала бревенчатая мостовая. Когда она подгнивала, поперек улицы укладывали новый слой бревен.
Ночью Москва погружалась во тьму. Сторожа замыкали решетки, перегораживавшие улицы. Частой дробью били колотушки караульщиков. Лаяли сторожевые псы в боярских усадьбах.
И все же Москва казалась современникам громадной и впечатляющей.
Путешественники, изъездившие Западную Европу, согласно утверждали, что Москва больше Флоренции и Праги, Парижа и Лондона.
Тогдашняя Москва была преимущественно одноэтажной, но отнюдь не выглядела однообразно приземистой. Испокон веков строители Москвы в какой-то мере чувствовали правильное соотношение ширины и высоты городской застройки.
Строгие башни Земляного города, ворота и бойницы Белого и Китай-города высокими концентрическими кольцами облегали Москву. Над зеленью садов, над сетью рек и речушек, над деревянными домами московских посадов, перекликаясь с башнями крепостных стен, высились церкви.
В центре Москвы стояла громада Кремля с белым столпом Ивана Великого.
В мерном и торжественном ритме возносился столп над Москвой. Тишина царила на его верхнем ярусе. Сюда не доходил городской шум. Только ветер свистел под каменными сводами да, вторя порывам ветра, чуть слышно гудела медь колоколов.
В 1703 году русские войска отвоевали у шведов устье Невы. Здесь, на берегу Балтийского моря, был заложен новый город - Санкт-Петербург. Туда в 1713 году Петр перенес столицу Российской империи.
Однако в эти же годы и в Москве были проведены довольно крупные градостроительные работы.
Для начала царь приказал мостить московские улицы камнем.
Со свойственной ему решительностью Петр ввел для этого своеобразный «каменный налог». Караулам у въездов в город было велено пропускать лишь тех, кто сдаст «по три камня диких ручных и чтобы те камни меньше гусиного яйца не были».
Так в Москве появилась первая каменная мостовая.
При Петре в городе были сооружены крупные каменные здания.
На Красной площади, на месте теперешнего Исторического музея, выросло здание Главной аптеки, где впоследствии, в 1755 году, по мысли Ломоносова был основан Московский университет.
Над Сретенскими воротами Земляного города выстроили Сухареву башню - здесь расположилась «Школа навигацких и математических наук», родоначальница будущей Морской академии в Петербурге.
В Кремле заложили здание Арсенала, долженствующее стать не только складом оружия, но и воинским музеем, где будут храниться военные трофеи.
Ведя беспощадную борьбу с сановитым боярством, Петр задумал создать в Москве новый центр и противопоставить его боярскому Кремлю, выбрав для этого отдаленный район Лефортово.
Там, на берегу Яузы, был разбит парк и вблизи него сгруппированы дворцовые и административно-общественные сооружения: здание Сената, военный госпиталь, дворец Меншикова, существующий поныне Лефортовский дворец.
Это способствовало началу застройки нового района, однако искусственное создание на отшибе от города нового центра не получилось. Лефортово не победило Кремля, да и незачем это было. Война с феодализмом не требовала ломки веками сложившейся структуры города.
Новые постройки петровского времени мало изменили общий вид Москвы.
Попрежнему все так же извилисты и кривоколенны были московские улицы и переулки. Только немногие из них, да и то лишь в Белом и Китай-городе, замостили камнем. Остальные покрывала бревенчатая мостовая или в большинстве случаев ничто не покрывало. Каменные дома все так же стояли редкими островками среди деревянных строений. Но и они обычно выходили на улицы заборами, воротами, конюшнями, людскими избами. И попрежнему пожары гуляли из конца в конец по деревянному городу.
В связи с вынужденным переездом в Петербург многие домовладельцы забрасывали свои земли, соседи превращали в свалки эти новые пустыри, перед ними некому было приводить в порядок мостовую (это лежало на обязанности домохозяев), и еще полстолетия спустя полиция разыскивала владельцев пустопорожних участков, чтобы заставить их следить за улицей. Иногда, не найдя хозяев, власти отдавали «ничейный» участок любому за одно лишь обязательство поддерживать чистоту и порядок на улице перед владением.
Вновь вопрос о перестройке города всплыл во второй половине XVIII века.
Все началось с Кремля.
Екатерина II решила увековечить свое царствование постройкой на месте Кремля роскошного императорского дворца.
Работу поручили талантливому русскому зодчему Василию Ивановичу Баженову, но дворец не был построен: государственная казна оказалась бедна.
И хорошо, что честолюбивый замысел Екатерины не осуществился. Петр I пытался искусственно создать новый городской центр вне Кремля. На этот раз была попытка сломать Кремль, заменить его монолитом одного колоссального дворца, то-есть снова пойти наперекор столетиями созданному характеру центра Москвы.
Сломанные Тайницкая башня Кремля и часть кремлевских стен, выходивших на Москву-реку, были впоследствии восстановлены.
В 1775 году утвердили «прожектированный план городу Москве».
План резко делил Москву на «город» - в черте Белгородской стены и на «предместье» - между Бульварным кольцом и Земляным валом.
Белый город, населенный в основном дворянством, купечеством, чиновниками, подлежал некоторому благоустройству: здесь должны были строить каменные дома, улицы мостить булыжником и осветить масляными фонарями. Вокруг Кремля и Китай-города предстояло создать несколько площадей.
Предместье оставалось по плану в первобытном виде.
Осуществление плана растянулось до начала следующего, XIX века. Однако надо отдать должное: за эти десятилетия было сделано в общем немало.
В центре города параллельно Москве-реке проложили водоотводный канал, соорудили Кремлевскую и Москворецкую набережные, Крымский и Краснохолмский деревянные мосты. Реку Неглинку перевели в открытый канал с кирпичными стенками. Пустили первый в Москве общественный водопровод - он снабжал ключевой водой Мытищ пять городских водоразборных бассейнов. Расширили Охотный ряд. Открыли первую площадь на нынешней улице Горького. Наконец на город лег еще один концентрический круг, увеличивший площадь Москвы вчетверо, до девяноста квадратных километров, - Камер-Коллежский вал с шестнадцатью заставами по главным дорогам. Этот вал уже не имел военного значения и служил лишь таможенной границей Москвы: на его заставах брали торговую пошлину, а позже проверяли «подорожные» - путевые документы проезжавших.
Наиболее крупным мероприятием был, пожалуй, снос обветшалых стен и башен Белого города. Сотни арестантов разбирали кирпичи старой крепости. На месте стены появился Тверской бульвар - звено будущего Бульварного кольца.
«Прожектированный план городу Москве», конечно, далеко не был выполнен. Широкая планировка улиц и площадей даже привилегированной части Москвы затрагивала интересы владетельных собственников - дворян, купцов, духовенства, которые наперекор городу грудью стояли на страже неприкосновенности своих владений. Общественные строительные работы шли медленно. На всю Москву приходилось восемьдесят три казенных каменщика. Новая частная застройка производилась с большими отступлениями от плана.
Последние десятилетия XVIII века и начало следующего ознаменовались расцветом русского классицизма. Трудами и талантом Баженова, Казакова, Ухтомского, Григорьева Москва обогатилась примечательными общественными и жилыми зданиями.
Особенно плодотворной была деятельность Матвея Федоровича Казакова, возводившего дом за домом на улицах и площадях города.
Одно из первых сооружений Казакова - Подъездной дворец в Петровской роще, у обочины дороги из Москвы в Петербург.
Затем архитектор приступил к новой ответственной и трудной задаче - постройке здания Сената в Кремле.
Здание было по тем временам колоссальным: на кладку его стен ушло двадцать один миллион кирпичей. Работы длились восемь лет.
Центральную часть дворца венчал мощный купол - свод громадного круглого зала. Свод казался снизу таким высоким и хрупким, что рабочие остерегались разбирать поддерживавшие его леса. Тогда зодчий первым взошел на вершину купола.
Ныне в этом доме, хорошо видном с Красной площади, помещается Совет Министров Союза ССР, и над зеленым куполом развевается по ветру государственный флаг нашей Родины.
С постройкой здания Сената к Казакову приходит слава и прочное признание.
В Охотном ряду возникает княжеский дворец - нынешний Дом союзов, широко известный беломраморной колоннадой,
хрустальными люстрами и безукоризненной акустикой зала, построенного Казаковым. Зодчий участвует в восстановлении
после пожара здания Московского университета на Моховой улице. Он проектирует нынешнее здание Московского Совета
ставит больницы на Калужской дороге и у Даниловской заставы, создает знаменитый особняк на Гороховом поле (теперь здесь размещен Институт физкультуры).
Колонный портик и спокойно-простая гладкая стена иногда купольное завершение, органически введенное в композицию дома, - вот излюбленные приемы Казакова.
Но дворцы и особняки, созданные классиками архитектуры, были лишь исключением среди массы самых заурядных домов и других строений.
В центре, даже возле Кремля, к стене Китай-города тесно лепились погреба, сараи, мастерские, конюшни, харчевни, трактиры, цирюльни. Документы того времени рассказывают, что с разрешения полиции «на первейших и главнейших местах застроено разными и самыми последними строениями. Паче ж внутри Торговых рядов и при Гостином дворе столько настроено деревянных пристроек, навесов и тому подобного, что оказывает утеснение в торгах, городу безобразие, а в случае пожаров совершенное разорение и неизбежную опасность».
А чуть отойдешь от центра - совсем сельская картина: высокие журавли колодцев, непросыхающие лужи, деревянные домишки, по заросшей травой улице спокойно бродят козы, овцы, коровы...
В Москве насчитывались сотни дворянских, помещичьих владений, - они раскидывались подчас, на несколько кварталов. Усадьба графа Воронцова, например, в семидесятых годах XVIII века занимала в центре города все пространство между нынешним Кузнецким мостом, улицей Жданова, Сандуновским переулком и Петровкой.
На территории поместий возникали свои улочки и переулки. Их называли по имени владельцев: Гагаринскими, Трубецкими, Волконскими. В районе Арбата вереницы сросшихся усадеб породили такой переплет переулков, что незнакомому с ними пешеходу трудновато было выбраться отсюда.
Подобно боярским усадьбам, дворянские дома неизменно окружались на помещичий манер хозяйственными службами: сараями, конюшнями, каретниками, погребами и так же отгораживались высоким забором или чугунной решеткой.
«Везде разъединенность, особность... - писал впоследствии Белинский, - дом или домишко похож на крепостцу, приготовившуюся выдержать долговременную осаду. Везде семейство, и почти нигде не видно города!»
Пожар 1812 года испепелил Москву: целые улицы были сметены огнем, из девяти тысяч ста пятидесяти восьми домов уцелело только две тысячи шестьсот двадцать шесть.
Из Петербурга был прислан проект перепланировки Москвы, составленный Гесте. Схематический, пренебрегавший вопросами экономики проект оказался бесполезным. Душой московской «Комиссии для строений» стали архитекторы Григорьев и Бове. Началось восстановление почти полностью сожженного города.
Идя по наиболее естественному и практически осуществимому пути, проложили проезды вдоль стены Китай-города, срыли Земляной вал и сделали на его месте еще одну кольцевую улицу, шириной свыше шестидесяти метров.
Однако скоро эта необычно просторная магистраль оказалась в тягость городскому управлению - ее требовалось мостить, убирать, освещать. Решено было для улицы оставить лишь двадцать-двадцать пять метров, а участки по сторонам отдать домовладельцам, обязав их устроить садики перед домами.
Создали две новые центральные площади Москвы, которые до сих пор остаются в числе важнейших: расчистив развалины и замостив топи, распланировали нынешние площади Революции и Свердлова. Здесь встали хорошо знакомые нам здания Малого и Большого театров. Неподалеку был сооружен Манеж для учений и парадов войск.
Тогда же были восстановлены варварски подорванные Наполеоном башни и стены Кремля, вдоль кремлевской стены разбит Александровский сад, на Красной площади засыпан уже давно никому не нужный ров и поставлен памятник Минину и Пожарскому. Река Неглинка была перекрыта сводами, и над ней образовалась улица-современная Неглинная.
Экономическая мощь Москвы, центра развивавшихся в стране капиталистических отношений, помогла быстро справиться с последствиями войны и пожара: скоро в Москве уже насчитывалось около десяти тысяч домов.
Новые здания, как правило, вставали по старым контурам, улиц. В центре города, рядом с произведениями Казакова, Жилярди, Григорьева, Бове, торчали безобразные лабазы, нехитрые деревянные домики. Дома то бойко выступали прямо на мостовую, покрытую крупным булыжником, то пятились назад. И любая попытка выпрямления улиц неизменно натыкалась на частнособственнические интересы.
«Окружное правление от 27 сентября 1849 года за №8653, представив мне план части улицы Воздвиженки, ходатайствовало о понуждении владелицы одного из домов означенной улицы - княжны Долгоруковой - к перенесению тротуара и каменного забора, при ее доме находящихся, на другую линию, в глубину двора, для урегулирования улицы Воздвиженки,- писал московский генерал-губернатор.-Усматривая из представленного мне отзыва, что княжна Долгорукова ни
уступку земли, ни на перенесение тротуара и забора несогласна, я нахожу, что по сим причинам в исполнении представляются затруднения и неудобство, и поэтому предлагаю улицу Воздвиженку оставить в прежнем положении».
Историческое время российского, московского дворянства кончалось. К середине XIX века дворянские усадьбы заметно обеднели, измельчали, хотя внешне кое-что оставалось по-старому. Нескончаемой чередой шли балы, маскарады, званые обеды, и хозяева удивляли гостей нелепыми чудачествами. Поддерживать эти «традиции» теперь было несравнимо труднее, чем, скажем, во времена Екатерины, но все же с грехом пополам возможно: к барину из деревень пока еще текли оброчные деньги, даровая рабочая сила, обозы с продовольствием.
Однако старая система социально-экономических отношений явно изживала себя. Все очевиднее становилось, что крепостнический строй, превращавший крестьянина в раба, задерживает развитие страны. В городах, особенно в Москве, все более активно выступала новая социальная сила - буржуазия, которая властно вмешивалась во всю жизнь города и страны.
Все отчетливее наступал капиталистический период истории России.
Одним из первых, кто заметил сумерки дворянской Москвы и понял смысл назревавших коренных перемен, был Пушкин, вдумчивый, наблюдательный, внимательно следивший за московской жизнью.
В 1833 году он писал:
«Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречью и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нее на зиму...
Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину тридцать рублей в месяц за квартиру; великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона - и то слава богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздастся стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками. Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало установленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом дряхлеет. Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе... Бедная Москва!..
Но Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством».
Дворянско-помещичья Москва превращается в город торгово-промышленный.
В эпоху капитализма Москва вступила без каких-либо регулирующих градостроительных начал.
А город быстро менялся. Много обветшалых дворянских гнезд было снесено. Ломались домишки мещан, усадебные дворы исчезали, вырубались княжеские сады, уступая место промышленным предприятиям и торговым домам. Встали новые Торговые ряды на Красной площади, Деловой двор на теперешней площади Ногина, магазин Мюр и Мерилиз - рядом с Большим театром.
Центром торгово-финансовой Москвы был Китай-город.
За короткое время на небольшом квадрате, в черте Китайгородской стены, выросло около шестисот зданий банков, торговых домов, оптовых складов. Рядом с Гостиным двором появилась Биржа. Подле нее -- самый высокий в Москве семидесятых годов пятиэтажный дом Троицкой лавры. Накануне первой мировой войны построили восьмиэтажный банковский дом Рябушинские, и инженер Рерберг воздвиг здание Северного страхового общества.
В теснинах Китай-города не оставалось места для зелени, и здесь редко можно было встретить детей: капитал прижал дома вплотную друг к другу, нагромоздил этажи над этажами, зарылся в землю подвалами складов.
В банках, лавках, на Бирже московские купцы и фабриканты вершили миллионные дела. В районе Китай-города заметно начало падать число жителей: как в лондонском Сити, тут не жили, а «дела делали».
Вот как описан этот уголок Москвы в романе Боборыкина «Китай-город»:
«Нет конца телегам и дрогам. Везут ящики кантонского чая в зеленоватых рогожках, с таинственными клеймами, везут распоровшиеся бурые, безобразно раздутые тюки бухарского хлопка, везут слитки олова и меди, немилосердно терзает уши бешеный лязг и треск железных брусьев и шин... Тянутся возы с бочками бакалеи, сахарных голов, кофе... И все это облито солнцем и окутано пылью. Деньги, векселя, ценные бумаги точно реют промежду товара в этом рыночном воздухе».
В черте Бульварного и Садового колец ведущим типом нового здания становился многоэтажный дом. Строились жилые дома с квартирами для найма - «доходные дома». Это вызывалось резким ростом цен на землю, земельной ренты.
Вот цифры.
Квадратная сажень земли в районе Красных ворот и Земляного вала в 1863 году стоила десять рублей. В 1911 году за нее платили уже сто пятьдесят рублей. Цена сажени земли у Мясницких ворот поднялась за это же время с пятнадцати до трехсот рублей, а у Старой площади - с двадцати до шестисот. В центре, на Ильинке и Никольской цены на землю, и прежде высокие, подскочили за тот же относительно небольшой срок со ста пятидесяти до тысячи четырехсот - тысячи шестисот рублей за квадратную сажень.
Возникла и расцвела спекуляция земельными участками. Скупая и перепродавая землю на бойких местах, оборотистые дельцы наживали состояния. Мостовые, по которым ходили горожане, как говаривали, «покрывают собой не прах земли, а чистые деньги».
В Москве сложились крупные промышленные районы.
Новые заводы и фабрики теснились вдоль железных дорог, располагались около Москвы-реки и Яузы, в районах, насиженных еще мануфактурами XVIII столетия. Много фабрик возникло в Лефортове, у Преображенской заставы, в нынешнем Краснопресненском районе, Замоскворечье, Симоновой слободе.
Фабричные районы охватывали центр широким разорванным кольцом. В промышленных предместьях города разрослись рабочие кварталы.
Развитие промышленности шло особенно быстро после отмены крепостного права, когда на московские фабрики хлынули массы крестьян, предлагая за бесценок свой труд. Тогда же, во второй половине века, Москва соединилась сетью железных дорог с важнейшими городами России. За пятьдесят лет, с 1862 по 1912 год, ее население увеличилось с трехсот шестидесяти тысяч до миллиона шестисот тысяч человек - в четыре с половиной раза.
В 1905 году царское правительство в целях борьбы с революционным движением учредило в Москве градоначальство и включило в полицейскую черту города рабочие поселки, возникшие к этому времени за Камер-Коллежским валом.
К 1913 году площадь Москвы достигла ста семидесяти квадратных километров. В ней насчитывалось около полутора тысяч проездов, в том числе триста сорок семь улиц, девятьсот тридцать восемь переулков, семьдесят девять тупиков, восемьдесят восемь площадей и тридцать две набережные.
Характер застройки городских кварталов приобрел черты, присущие крупному капиталистическому городу.
В центре - скопление относительно больших домов. На окраинах -- лачуги, заборы, пустыри, антисанитария. На одной и той же улице Москвы можно было встретить промышленное предприятие и жилой дом, закопченный дымом фабричной трубы, пятиэтажное каменное здание и лепящуюся к нему деревянную избушку, казенный дом с царским орлом на фронтоне и купеческий амбар.
Центр и окраины были словно двумя разными мирами. Заслуженный деятель искусств Щепкина-Куперник свидетельствует в своих воспоминаниях:
«В годы моей юности трудно было попасть на московскую окраину. Если взять тогдашних состоятельных москвичей, то они с большей легкостью ездили в Петербург или даже в Париж, чем, скажем, в Черкизово или Марьину рощу...
На главных, хоть и плохо вымощенных, улицах громыхали и звенели конки, тащились извозчики, летели с мягким топотом лихачи на резинах, мчались «собственные рысаки». Дворники дежурили у ворот, городовые стояли на углах улиц, отдавая честь проезжавшим московским видным лицам.
Но стоило вам попасть на те окраины, куда даже конка не ходила, и картина резко менялась. Тянулись запущенные улочки. Домишки были большей частью крошечные, с окнами, заклеенными в разбитых местах синей сахарной бумагой. Некоторые домики пробовали быть почище: в оконцах у них висели белые занавески и стояли горшки с красной геранью и бальзаминами.
Странные это были места. Попав туда, вы не могли понять, что это, в сущности, такое: ни деревня, ни город. Не было там деревенского простора, сеновалов, живых изгородей, полей с васильками. Да и домишки не были похожи на крестьянские избы, хотя никак нельзя было принять их и за городские жилища: все они были деревянные, покривившиеся...
Добраться до «города» было трудно, для многих прямо непосильно, и некоторые обитатели окраин так и умирали, ни разу не побывав в центре Москвы.
Некоторые окраины были прямо-таки зловещи. В домишках существовали негласные притоны. Часто по ночам там слышали крики «караул!», женские вопли, но на помощь никто не спешил. Полиция отсутствовала. Зато там можно было долго жить без прописки, откупившись от пристава трехрублевкой, и этим пользовались иногда нелегально находившиеся в Москве работники революционного подполья».
С большим трудом сбрасывал с себя город помещичье-дворянское обличье. На рубеже нашего века центр Москвы начал принимать некоторые черты благоустроенного буржуазного города. На улицах зажглись электричество и газ, появился трамвай, кое-где мостовые залили асфальтом. На окраинах ничего этого и в помине не было.
Российский капитализм вышел на широкий международный рынок. Замоскворецких купцов, бородатых героев пьес Островского сменил делец в цилиндре, фраке, с сигарой в зубах.
Но русская буржуазия считала особым «шиком» подражать любой западноевропейской моде, следовала всем плохим примерам Запада и в строительстве, в архитектуре.
Так, в начале XX века в Москву проник безвкусный «модерн» и конструктивизм.
Но даже в наиболее мрачную предреволюционную пору в Москве не было недостатка в талантливых и любящих свой город зодчих. Преодолевая разлагающее чужеземное влияние, самодурство капитала, передовые русские строители ближайших к нам десятилетий создали ряд интересных общественных и жилых зданий.
Однако труд этих мастеров не в силах был предотвратить тяжелый кризис архитектуры: антинародная политика командующих классов все шире открывала двери иностранному капиталу и упадочной западной «культуре».
Капитализм резко обострил все недостатки городской структуры, серьезно изуродовал внешний облик Москвы. Постепенно целые районы города оказались захламленными, а его узкие изломанные центральные улицы перегружены транспортом.
Буржуазная Москва была не в состоянии не только найти, но даже наметить пути разрешения противоречий между старой планировкой и новым содержанием жизни огромного города.
Кто же управлял хозяйством миллионного города? Был ли какой-нибудь серьезный план развития капиталистической Москвы?
Такого плана не было, да и быть не могло.
С 1863 года до Октябрьской революции хозяйством Москвы ведала городская дума.
В думе до конца ее дней хозяйничала, как в собственном лабазе, кучка людей, глубоко равнодушных к нуждам города. В числе ста сорока шести членов думы последнего состава было шестьдесят три промышленника, тридцать два купца-оптовика, двадцать четыре домовладельца. Среди них капиталисты-миллионеры Гучковы, биржевик Коновалов, глава крупных торговых фирм Абрикосов.
Странно было бы требовать от этих «отцов города» какой то общественно-полезной деятельности. Их духовный мир безраздельно заполняла чековая книжка. Поэтому все, что касалось города, делалось кое-как, спустя рукава, «для приличия». Значительная часть отпускавшихся на благоустройство сумм раскрадывалась. Это никого не смущало: «казна богата».
Самым крупным расходом на «благоустройство города» было содержание городского головы. Он получал баснословное по тому времени жалованье: тридцать тысяч рублей в год средний заработок ста пятидесяти - двухсот рабочих.
В протоколе заседания думы 8 января 1913 года, когда обсуждался вопрос об этой ставке, дословно записана речь гласного Королева:
«Почему нужно сэкономить от городского головы, а не от служащих и других отраслей? Следует непременно увеличить жалованье такому труженику и работнику, который отдает время городу от 10 часов утра до 5 часов вечера, а прежний городской голова являлся в 11 часов, а уезжал в 1 час...».
В газете «Русское слово» как-то появилась «жалоба»:
«Городская управа положительно не знает, что делать с г-жой Зубовой, по владениям которой в Зоологическом переулке протекает речка Пресня, заключаемая ныне в каменную трубу. Г-жа Зубова не соглашается на цену, которую предлагает ей управа за клочок земли, нужный под трубу, несмотря на то, что на такую же цену изъявили согласие все остальные домовладельцы этого района. Не допуская на своем дворе работ по прокладке труб, г-жа Зубова, тем не менее, после каждого ливня - приезжает в управу с жалобой, что ее двор затопляется».
Городская дума и сама поступала подобно г-же Зубовой, по возможности увиливая от проведения крупных мероприятий по благоустройству города. Иногда, подхлестываемые жалобами и общественной критикой, «отцы города» суетились, подписывали несколько бумаг, но проходило время, проекты «благоустройства» ложились под сукно, и все оставалось по-старому.
Известна многолетняя тяжба из-за земельного участка, принадлежавшего отставному поручику Хомякову.
Когда сгорел его одноэтажный дом, стоявший на углу Кузнецкого переулка и Петровки, городская дума запретила строить на этом месте новый дом: участок наполовину выдавался на улицу.
Хомяков, поворчав, согласился и поставил дом на «красной линии». Однако управа напрасно поспешила объявить о расширении переулка. Поручик решил отплатить за вмешательство в его «личные дела»: он огородил участок, на котором стоял сгоревший дом, посадил несколько деревьев и кустов и предложил купить у него «рощу» в пятьдесят пять квадратных саженей за.... сто тысяч рублей. Эта звонкая цифра стала известна всему городу. Думские гласные возмущались, произносили обличительные речи. Эстрадный театр делал полные сборы на злободневном обозрении, посвященном этому инциденту. Газеты писали об упадке нравов. Хомяков читал газеты и упрямо твердил: «Сто тысяч!»
Дело затянулось. Иронизируя над историей с «хомяковской рощей», кто-то напечатал насмешливую балладу:
И многие годы неслышно прошли,
И подняли спор из-за этой земли
Владелец и город: о куще зеленой,
Железным забором кругом обнесенной,
Полились и льются, как звонкий ручей,
Каскады живых и горячих речей...
Только через пятнадцать лет, наконец, было вынесено решение об «отчуждении» ничтожного отрезка земли с уплатой упрямому поручику тридцати восьми тысяч рублей. Этот факт не был единичным.
Расширение Мясницкой (ныне улицы Кирова) у Банковского переулка, намеченное в 1820 году, было осуществлено только через пятьдесят семь лет - два поколения «уламывали» домовладельцев.
Был и такой случай. Однажды на Красносельской улице исчез целый переулок. Оказалось, его просто украл домовладелец Мозжухин: никого не спросись, он присоединил его к своим владениям, за ночь огородил забором и объявил своей собственностью. Дума оставила это без последствий.
Всякая мало-мальски заметная реконструкция в городе становилась делом чрезвычайно трудным и дорогим.
В 1912 году газета «Утро России» писала: «Чтобы довести ширину улиц в среднем до 10 сажен и переулков хотя бы до 8, необходимо отчуждение до 500 тысяч квадратных сажен земли, что при минимальной стоимости в среднем по 40 рублей квадратная сажень потребует до 20 миллионов рублей».
Покупка земли под здание вокзала Савеловской железной дороги, принадлежавшей монастырю, обошлась в миллион
рублей, что составило около пятнадцати процентов стоимости всей железной дороги.
Чем больше разрасталась Москва, тем бесплоднее становились попытки как-то влиять на ее развитие. За весь полувековой период своей деятельности дума даже не рискнула разработать проект реконструкции города, ограничиваясь надзором за соблюдением застройщиками строительно-технических и санитарных правил. Впрочем, по документам можно установить, что многие здания, предназначенные думой к сносу, спокойно доживали до естественной смерти от ветхости.
Многие инженеры, экономисты, врачи говорили, что перестройка города неотложна. Их иногда выслушивали, порой даже похваливали, но пальцем не шевелили, чтобы перейти от слов к делу.
В 1908 году газеты вынуждены были опубликовать несколько критических заметок о грязи в Москве, о беспечности должностных лиц. Раздраженная критикой городская дума в лице генерала Колокольцева отчитала газетчиков:
«Кричат о вони, о пыли наших улиц, о грязи всюду. Я спрашиваю, господа, кому не дорог наш русский дух, наша родная матушка Москва? Красным хулителям всего святого. Такой Москва была, такой и будет!»
Думские дельцы вопиющую неустроенность городского хозяйства превратили в добавочный источник личного обогащения. Немало, например, темных махинаций было скрыто за разговорами о ликвидации московских трущоб.
Вспышки эпидемий холеры в 1875, 1879, 1884 годах напоминали думе об антисанитарных условиях, в которых живет городская беднота. Власти отписывались «обязательными постановлениями», мол, «не перенаселять ночлежные дома», «заболевших отвозить в больницы» и т. д. А владельцы трущобных домов и содержатели ночлежек при негласном потворстве думы рассуждали иначе: чем гуще населен дом, тем больше он дает дохода. И все оставалось по-старому.
Эксплуатация трущоб была настолько прибыльным делом, что им не брезгали самые высокопоставленные лица. Ночлежными домами владели тайные советники, крупные финансисты, генералы в отставке. Содержание трущоб отнюдь не клало пятна на «благопристойность» этих лиц. Содержатель ночлежки и трактира «Каторга» на Хитровом рынке, «штатский генерал» Иван Кулаков был казначеем благотворительного общества, состоявшего под «высочайшим покровительством», и частым гостем московского губернатора.
Для видимости заботы о населении дума время от времени издавала пустяковые постановления вроде хотя бы такого: дамы, садясь в трамвай, обязаны надевать безопасные наконечники на шляпные булавки. Городской голова Гучков, сам миллионер, к тому же получавший за свою думскую деятельность по тридцать тысяч рублей в год, жертвовал от щедрот своих «для богоугодных заведений четыре деревянных рамки с металлическими сетками на сумму двадцать шесть рублей». Вопрос о постройке двух ночлежных домов и о ликвидации трущоб на Хитровке дума бестолку обсуждала с 1864 до 1914 года - пятьдесят лет. Наконец в апреле 1917 года она вовсе упразднила числившуюся при ней комиссию по оздоровлению Хитрова рынка: московский пролетариат требовал тогда вселения рабочих в квартиры богачей, и даже формальное существование такой комиссии казалось буржуазии опасным. "Трущобный мир признавался естественным не только для людей, выбитых нуждой из нормальной колеи, но и для огромной массы рабочих, живших в казармах, мало отличавшихся от московского «дна».
Сидя на горбу у рабочего люда, давно отбросив представление об отечестве, о гражданском долге, о патриотизме, российская знать и буржуазная интеллигенция кстати и некстати говорили об «азиатской самобытности» Москвы и откладывали ее благоустройство на далекое будущее.
«Должен вам сказать, - меланхолично заметил фельетонист газеты «Раннее утро», - что не позднее, чем через 500 лет, Москва будет по внешнему виду вполне столичным городом, который сможет выдержать сравнение со своими нынешними зарубежными товарищами».
В московском иллюстрированном журнале была однажды помещена карикатура: дородная купчиха пускает через соломинку радужные мыльные пузыри, и под рисунком подпись: «Проекты нашей матушки-думы».
Весь опыт хозяйничанья городской думы - это немощь и леность, вороватость и классовая ограниченность воротил буржуазной Москвы.
«Жалеешь хорошее слово «хозяин», - писала «Правда», - когда говоришь о таких «отцах города», как капиталист Гучков или князь Голицын. Уже давно был растрачен ими тот моральный капитал, который был завещан прадедами, строившими Москву после «смутного времени», Наполеонова нашествия, страшных московских пожаров. Даже грибоедовский Фамусов выглядит куда симпатичней в сравнении с дворянином начала двадцатого века, который «сжег все, чему поклонялся», и уже носил в себе только рябчики, проглоченные в буфете Английского клуба, а не идеи».
Естественно, трудовая Москва не питала никаких сыновних чувств к таким «отцам города». Московские пролетарии, руководимые большевиками, взяли в руки винтовки и подняли декабре 1905 года вооруженное восстание. Почти сплошь рабочий район - Пресня - был занят соединенными силами военного гарнизона лишь после того, как орудийный обстрел разрушил и сжег улицы и баррикады восставших.
Чтобы задушить рабочее движение, царское правительство готово было на артиллерийский разгром не только Пресни, но всей «первопрестольной». Великий князь Николай Николаевич, приходившийся дядей царю, так и говорил:
«Если Москву разгромят, никакой беды от этого для России не произойдет».
По мере роста капитализма все резче увеличивались роскошь и мотовство богачей, все тяжелее становилось положение рабочих. Это особенно проявлялось в жилищных условиях трудового люда, которые были настолько ужасными, что становились преступлением не менее тяжелым, чем физическое убийство.
К девяностым годам на обочине Варшавского шоссе выстроились кирпичные дома-коробки с узкими казарменными окнами. Полутемные, сырые дома принадлежали промышленнику Мещерину и служили спальнями для рабочих его текстильной фабрики.
Спальные корпуса были от подвала до крыш набиты людьми. На верхних этажах жили семейные рабочие. В каждую каморку, разбитую на «гнезда», было втиснуто по восемь семейств. Полагавшееся на семью «гнездо» имело в ширину два и в длину два с половиной аршина. От других «гнезд» его отделяли проходы в одну половицу. Если хорошо потянуться, ноги упирались в голову соседа. Дети спали вместе с родителями. Над койками - люльки с грудными детьми.
В первых этажах, сплошь заставленных деревянными нарами, с узкими продольными и поперечными проходами, размещались «насыпью» одинокие рабочие и работницы. В одной холостяцкой спальной жило до трехсот человек. Ни столов, ни табуретов не полагалось - только голые нары. Многие из комнат не имели окон и освещались днем и ночью тусклыми газовыми рожками.
«Спали по двое, по трое на одной койке, спали на полу под койками, спали в проходах между койками. Здесь же и ели», - вспоминает бывшая работница фабрики Мещерина, персональная пенсионерка П. С. Игнатьева, написавшая книгу «Старая и новая Даниловка».
Не по доброй воле селились люди в фабричных казармах - туда их загоняла беспощадная необходимость. Только страх перед голодной смертью от безработицы, принуждал рабочего терпеть до поры и нищенский заработок на производстве и оскорбительное для человека стойло вместо жилища.
После смерти Мещерина фабрику прибрал к рукам немец Кнопп. Новый хозяин ввел на фабрике и в спальных корпусах тюремный режим:
за смех, разговор после десяти часов вечера - ночевка в карцере и рубль штрафу;
за выход в «неположенное время» в коридор - штраф, карцер;
за позднее возвращение из города - зуботычины, карцер; за вбитый в стенку гвоздь - штраф...
С началом революционного подъема в стране после 1901 года строгости усилились. При одной из спален, под лестницей, была устроена еще одна тюремная каморка - для забастовщиков. «Скворечник» - называли ее рабочие.
Широкий доступ в казармы был оставлен лишь попам и иконам. Директора фабрики, братья Нейвеллеры, несмотря на то, что сами были протестантами, всячески поощряли «православное благочестие», приглашали духовенство для молебнов, водосвятий, для бесед на тему «Блаженная Мария и нравственные уроки ее жизни», даже выписали «чудотворную» икону из Греции. Революционно настроенных рабочих выслеживали явные и тайные агенты охранки.
Положение текстильщиков Даниловской мануфактуры не было исключением -- так жило большинство рабочих Москвы. Пожилые рабочие Трехгорки и теперь еще с содроганием вспоминают фабричные казармы.
На работу по утрам их будил «хожалый». «Придет бывало в три часа ночи с собакой, - рассказывают молодежи старики. - Раз дернет за ногу, не встанешь - он плеткой пройдется. Тут уж хочешь не хочешь, а вскочишь. Несешься на фабрику как угорелый, и долго еще в ушах звенит хохот хожалого».
«Сахалин... Каторга» - называли рабочие эти казармы. В Московском краеведческом музее к 800-летию столицы была подготовлена необычная выставка. Посетители долго задерживались в одном из ее уголков.
Почерневший от времени небольшой, грубой работы стол. Около него такая же табуретка. Между столом и стеной втиснута узкая, в две доски, деревянная скамья - «койка» без матраца, без подушки, покрытая стареньким стеганым одеялом, сшитым из пестрых лоскутков ситца. На столе убогая керосиновая лампа.
На выставке музея была воспроизведена подлинная обстановка каморки в морозовской рабочей казарме конца прошлого века.
Некоторая часть рабочих селилась на «вольных» квартирах снимая в самых дешевых домах койку, угол, комнату. Что это было за жилье, можно узнать из официальных данных обследования в 1899 году.
Вот как описывали каморочно-коечные квартиры счетчики городского статистического бюро:
«Духота невыносимая от скученности населения. В каморке где всего три койки, помещаются 13 человек»; «При входе в квартиру кажется, что попал в отхожее место, до того сильно зловоние»; «Все дети хворают»; «Потолок покрыт плесенью, квартира холодная, зловоние от помойной ямы»; «Квартира сырая, холодная, темная, просачиваются нечистоты из помойной ямы»...
Кажется, хуже некуда. Однако существовала еще более обездоленная категория - так называемые «черные жильцы». Живя в квартире, они вообще не имели определенного места и ночевали по указанию хозяина: сегодня - на освободившейся половине койки, завтра - на печке, послезавтра - на полу или в проходе. Многие спали на постели по очереди: один днем, второй ночью. Спали не раздеваясь.
В таких квартирах счетчики зарегистрировали сто семьдесят четыре тысячи шестьсот двадцать два жителя. Обитателя каморок могли бы составить население четырех губернских городов царской России. А по переписи 1912 года жило в каморках, подвалах и казармах, спало на койках в два-три яруса уже около трети тогдашнего населения Москвы.
Мировая война, волна беженцев, захлестнувшая Москву, еще более обострили жилищную нужду. Строительство домов прекратилось: капиталистам стало выгоднее вкладывать деньги в военную промышленность и заниматься военными поставками.
Квартирная плата год от году повышалась, Это привело к тому, что малообеспеченное население, в первую очередь пролетариат, оказалось почти вытесненным из центральных районов города. Забаррикадировавшись Бульварным кольцом, в дорогих квартирах, в особняках осели «хозяева жизни». Даже в черте Садового кольца на тысячу жителей к 1917 году оставалось не более пятидесяти рабочих - преимущественно истопники, сторожа, дворники.
При невообразимой скученности неимущего населения шесть процентов хороших квартир в «доходных домах» пустовало из-за дороговизны.
Промышленники и крупные земельные собственники, высшие чиновники занимали в Москве целые дома или просторные квартиры. Московские воротилы понятия не имели, что такое жилищная нужда: они, эти тридцать восемь тысяч фабрикантов, заводчиков, владельцев торговых, трактирных и транспортных предприятий, двадцать пять тысяч домовладельцев и рантье, были собственниками всех лучших жилых зданий города.
Люди, которые, как говорил Лафарг, трудились лишь в уборных, самостоятельно производя только навоз, широко жили в старинных особняках и новых домах на Тверской, Дмитровке, Поварской, Большой Никитской. У входа в особняки - гранитные львы, барельефы, колонны, светильники и факелы в простенках. Перед домами - скверы, отделенные от улицы чугунными решетками. Внутри - анфилады комнат. Окна богатого особняка порою светились яркими огнями, иногда же подолгу оставались темными: владельцы дома путешествовали за границей, кочевали по водам. Граф Шереметев держал в Москве особняк с десятками комнат и приезжал только на один месяц в году. Купец Тарасов один занимал трехэтажный дом в семьдесят комнат.
О доме Пашкова на Моховой князь Вяземский писал в семидесятых годах прошлого века:
«На горе, отличающийся самобытною архитектурою, красивый и величавый дом, с бельведером, с садом на улицу, а в саду фонтаны, пруды, лебеди, павлины и заморские птицы; по праздникам играл в саду домашний оркестр. Как бывало ни идешь мимо-дома... всегда решетка унизана детьми и простым народом».
«Простой народ» жил в трущобах, каморках, на отшибе - у Рогожской заставы, в Дангауэровке, Симоновке, на Пресне. Здесь ютились семьсот тысяч тех, кто тяжелым трудом создавал все богатства города, а сам мог тратить на пропитание не больше десяти копеек в день.
В 1946 году сотрудник московского журнала разыскал старую женщину, которая хорошо помнила жизнь в трущобных домах купца Ржанова - «ржановской крепости», - стоявших неподалеку от Смоленской площади. Вот что рассказала она, Татьяна Егоровна Милюкова, о своем бедственном прошлом:
- Мать моя приехала в Москву с пятью ребятишками искать мужа, который отбился от крестьянства, занялся портняжным делом, потом спился по примеру многих отхожих людей и вовсе исчез из виду, затерялся в московских трущобах. Нашла она его на Хитровом рынке, в месте, совсем уж пропащем, и поселилась с ним в одной из ржановских камор с койкой, за рубль с четвертью.
Пить отец не перестал. Мать перебивалась тем, что шила одеяла и готовила пищу на рабочую артель при фабрике суконщика Михайлова. И родила она при такой крайней бедности ни много, ни мало еще семнадцать детей. Некоторые «мерли сразу, некоторые выходились и, ползая с малолетства по сукну, стали кто мотальщицей, кто, как отец, портным, а кто вышел из битья и ученья не последним штиблетчиком. Правда, после все равно большинство перемерло от нужды да от чахотки.
Я была у матери последышем. Мне больше повезло в жизни, чем братьям и сестрам. И повезло на большой беде. Случился дома пожар как раз в том углу, где жила мать со своим неисчислимым ребячьим выводком. Отец вернулся от заказчика под вечер в акурат на самое пепелище, Ну, меня, как самую младшую, определили в приют.
Пятнадцати лет я вернулась к матери в дом и нанялась поломойкой на водогрейку в подвале. В ту пору и рассказала мне мать, как приходил к ним в дом граф Лев Николаевич Толстой со студентами, как поднимался он наверх к Богданихе, у которой жили прачки и гулящие, и к ней зашел, но как увидел кучу ребятишек в углу, в тряпье, так только махнул рукой и опечалился сильно...
Лев Толстой посетил в 1897 году «аржановскую крепость», Хитровку, Ляпинский ночлежный дом в качестве участника всероссийской переписи населения и был потрясен, подавлен всем виденным.
«В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского дома, - писал Толстой, - я рассказывал свое впечатление одному приятелю. Приятель - городской житель - начал говорить мне не без удовольствия, что это самое естественное городское явление, что я только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это так было и будет, что это должно быть так и есть неизбежное условие цивилизации. В Лондоне еще хуже... стало быть, дурного нет тут ничего и недовольным этим быть нельзя».
Выйдя за порог московской трущобы, Толстой не знал, что ответить на свой гневный, отчаянный вопрос: «Так что же нам делать?»
Коммунисты, рабочий класс, народ сделали революцию.
