И. Г. Эренбург, "Фредерик Жолио-Кюри" Государственное издательство политической литературы, Москва, 1958 г. OCR Biografia.Ru
I
В августе 1958 года, вернувшись из Парижа после похорон Жолио-Кюри, я нашел на столе письмо от Б. С. и Л. Н. Хижняк. Он — экскурсовод на Сельскохозяйственной выставке, она — бухгалтер одного из научно-исследовательских институтов. Они писали мне, что в день смерти Жолио-Кюри у них родился первенец и что они ему дали имя Фредерик. В тот же печальный день в Париже у француженки Катрин Варлен родился сын, и, как Лидия Хижняк, она его назвала Фредериком. Вряд ли эти женщины изучали проблемы нейтронов, искусственной радиоактивности, ядерных реакторов, но они знали, что все люди на земле, которые хотят мира, свободы, счастья, потеряли большого друга. Два мира теперь живут рядом, порой в одном городе, на одной улице, близкие и чужие; у них разные интересы, разные радости, разное горе. Фредерика Жолио-Кюри оплакивали все. Может быть, слезы одних были горячее, сердечнее, но никто не осмелился нарушить общую скорбь. Одни оплакивали человека с большим
сердцем, борца за достоинство простых людей, защитника мира; другие вспоминали научные открытия, перечисляли труды. У Фредерика Жолио-Кюри при жизни было много недоброжелателей, хотя он был добрым и общительным человеком (неприязнь к нему объяснялась политической борьбой). 14 августа 1958 года споры вокруг него затихли: все поняли, что нельзя отделить одну сторону его жизни от другой и что умер большой человек нашего века. В декабре 1948 года Жолио-Кюри, бывший тогда Верховным комиссаром по атомной энергии, закончил работы по созданию первой атомной установки. Атомная энергия, выделяемая созданным Жолио-Кюри реактором, предназначалась для мирных целей, и ученый назвал ее «Зоэ», что означает по-гречески «жизнь». 15 декабря он отправил председателю Совета министров телеграмму: «Счастливы сообщить, что сегодня в 12 часов 12 минут первый французский атомный реактор вступил в действие». На следующий день газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «Вчера в 12 часов 12 минут окончилась американская монополия на атомную энергию». Американский журнал «Тайм» назвал научную работу Жолио-Кюри «коммунистической» и уверял, что она «чревата опасностями». 23 апреля 1949 года по инициативе Жолио-Кюри в Париже собрался первый Всемирный конгресс сторонников мира. Выступая на нем, Жолио-Кюри сказал: «Ученые, понимая свою ответственность, не могут бездействовать». Газета «Орор» обратилась к главе правительства с требованием: «От вас ждут прежде всего увольнения господина Жолио-Кюри». Эта газета повторила слова американских государственных деятелей. 28 апреля 1950 года глава французского правительства Жорж Бидо снял Жолио-Кюри с поста Верховного комиссара по атомной энергии.
После смерти Жолио-Кюри «Тайм» посвятил ему прочувствованный некролог. Газета «Орор» писала: «Скончался ученый, которого каждый француз назовет гордостью Франции». Французское правительство постановило устроить ему национальные похороны — обычно этой почести удостаиваются государственные деятели и полководцы. Во дворе древней Сорбонны перед часовней XVII века, между памятниками Гюго и Пастера, был установлен катафалк. Длинное трехцветное знамя спадало с фронтона часовни на гроб. Стояли, как статуи, солдаты республиканской гвардии в своих архаических шлемах с конскими хвостами. Стояли министры и послы, академики и сенаторы. Стояли члены ученого совета Сорбонны в алых тогах, отороченных горностаем. Франция отдавала почести великому ученому — не губернатору одной из своих колоний, а коммунисту, не маршалу, а председателю Всемирного Совета Мира, и об этом нельзя было промолчать даже в официальных речах. Министр народного просвещения Бертуань говорил: «Ощущение человеческой общности, сказавшееся в его научных работах, привело его к той идеологии, в которой он видел залог мира». Верховный комиссар по атомной энергии Франсис Перрэн сказал: «Он был глубоко озабочен общественными проблемами, обеспокоен за судьбы мира и счел своим долгом отдать часть своих сил на ту борьбу против угрозы войны, которая представлялась ему наиболее действенной. Своим авторитетом он подкрепил Движение сторонников мира, став его всемирным председателем». А потом уехали министры, ушли гвардейцы в медных шлемах. В предместье Парижа Со возле кладбища
собрались друзья и товарищи Жолио-Кюри, сторонники мира, студенты, слушавшие его лекции, лаборанты, рабочие, служащие, домашние хозяйки — простые люди Франции. День был грозовой, и под ливнем шли и шли люди; многие плакали; рядом с тяжелыми, парадными венками лежали скромные цветы садов и палисадников Франции. Жолио-Кюри умер в тревожные, смутные дни; и французский народ знал, что потерял защитника, друга, ученого, знаменитого во всем мире, и товарища, близкого, своего, того, кто был с народом и в радостях и в невзгодах. Американские физики чтили память великого ученого. Негры Южной Африки ставили крестики вместо подписей под словами любви и горя. В японском университете Хосей студенты несли цветы к портрету Жолио-Кюри, и в Бомбее проходили траурные собрания. Именем Жолио-Кюри называли улицы советских городов и рыбацкие шхуны Норвегии. Для одних Фредерик Жолио-Кюри был только большим ученым, одним из создателей ядерной физики, нобелевским лауреатом, членом французской, английской, итальянской, польской, советской, датской и многих других академий, доктором honoris causa университетов Эдинбурга и Бухареста, Дели и Варшавы. Для других он был и большим ученым и большим человеком, отдавшим все свои силы, весь гений, всю страсть борьбе за торжество разума, мира, свободы. II Судьба Фредерика Жолио-Кюри тесно связана с судьбой нашей громкой и трудной эпохи, которую я назову «эпохой науки». Конечно, стремление человека разгадать тайны природы и подчинить ее себе родилось в незапамятные времена. Китайцы изобрели колесо пять тысяч лет тому назад. Древние греки, заселявшие все окрестные горы богами и богинями, одновременно положили начало физике. Энгельс восторженно говорил об эпохе Возрождения, которую считал исходом современного исследования природы. В XIX веке человеческое сознание осветило мир восковых свечей и древних суеверий. Не было ни одной эпохи, которая не внесла бы своего вклада в запасы человеческих познаний. Говоря, что наше время помечено ростом значения науки, я менее всего хочу умалить роль предшествующих столетий. Коперник и Торричелли, Декарт и Ньютон кажутся нам титанами, может быть, потому, что мы их видим в отдалении давно умершими и давно ставшими бессмертными, может быть, и потому, что каждый из них в своей области был начинателем. Дело не в масштабе того или иного ученого, а в месте, которое теперь заняла наука. Жолио-Кюри считал, что человечество переживает свою раннюю молодость: «Всего двести поколений нас отделяют от предыстории — 6000 лет. Прогресс, если мы будем так считать, покажется быстрым... Этот простой подсчет показывает чрезвычайную юность мыслящего человечества и в известной мере объясняет те ошибки, которые оно совершало и, увы, еще совершает...» В IV веке до нашей эры Демокрит заложил основы атомистики. Его труды, однако, не поколебали ни верований, ни быта его современников. Движущиеся атомы увлекали древних греков куда меньше, чем молнии Зевса или рок, преследующий Эдипа. Даже в XIX веке, когда машина на глазах меняла структуру общества, властителями дум были не Фарадэй, не Менделеев, не Герц, а Байрон, Гюго, Толстой. Только теперь, в середине XX столетия, наука, и прежде всего естествознание, оказалась неразрывно связанной с жизнью любого человека. Жолио-Кюри полушутя, полусерьезно называл ядерных физиков «современными алхимиками». Человечество то с восхищением, то с тревогой следит за их открытиями. Расщепление атомного ядра может либо коренным образом изменить жизнь на земле, либо ее уничтожить. Освобождение гигантских сил открывает путь к иным планетам, оно способно озеленить пустыни, осчастливить пасынков природы, и то же открытие, использованное для разрушения, может вернуть человечество к пещерному веку: это не изобретение пороха и не первый паровой двигатель. Цивилизация Эллады нашла свое высшее выражение в Акрополе, в скульптуре, в трагедиях Эсхила и Эврипида, в эпопеях. Эпоха Возрождения особенно наглядно раскрывается, когда мы смотрим на фрески Рафаэля. Наши дни окрашены невиданным размахом научных открытий. Конечно, простые люди мало разбираются в работах Энштейна, Резерфорда, Бора, Ферми, Жолио-Кюри, но результаты этих работ потрясают всех. Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, советская атомная электростанция, испытания водородной бомбы, искусственные спутники Земли куда сильнее поражают воображение людей середины XX века, нежели современные романы или картины. Даже в далеких захолустьях пяти частей света можно услышать слова, которые повторяются то с восторгом, то с ужасом: «изотопы», «нейтроны», «тяжелая вода», «стронций». Ключ к пониманию прекрасной жизни Фредерика Жолио-Кюри — в характеристике эпохи: в отличие от великих ученых прошлого он жил в то время, когда люди ожидали от науки всего, как их прадеды всего ожидали от бога — рая на земле или светопреставления. В 1935 году Фредерик Жолио-Кюри и его жена Ирен (с которой он работал вместе в течение четверти века) открыли искусственную радиоактивность. За это открытие им была присуждена Нобелевская премия. 12 декабря в Стокгольме, во время вручения ему премии, Фредерик Жолио-Кюри сказал: «Оглянувшись назад на прогресс, достигнутый наукой, мы вправе сказать, что искатели, создавая или расщепляя по своей воле элементы, смогут осуществить настоящие цепные реакции взрывного типа и перерождение элементов. Если такое перерождение распространится, можно предвидеть огромное освобождение энергии, способной быть использованной. Но, увы, если заражение поразит все элементы нашей планеты, мы обязаны предвидеть последствия подобного катаклизма. Астрономы порой видят, как звезда средней величины вдруг вырастает, звезда, которую нельзя увидеть невооруженным глазом, может стать чрезвычайно яркой, видимой без телескопа,— это появление «новой звезды». Возможно, что такая внезапная вспышка звезды вызывается указанным мною перерождением взрывного типа. Бесспорно, искатели постараются избежать подобных явлений и примут, мы надеемся, необходимые предосторожности». Десять лет спустя жители злосчастной Хиросимы умирали, пораженные освобожденной энергией. 28 августа 1944 года, через несколько дней после победы парижского восстания, Жолио-Кюри стоял на крыше Колледж де Франс: он следил за немецким бомбардировщиком, который сбрасывал бомбы на соседний квартал. Рядом с ним стояли три американских офицера. На рукавах их кителей были загадочные знаки: белая альфа, пронизанная красной молнией. Офицеры принадлежали к засекреченной дивизии «Альсос», в задачу которой входило наблюдение за ядерными физиками: американцы боялись, что кто-либо их опередит в изготовлении атомной бомбы. Жолио-Кюри им представлялся опасным: в Вашингтоне знали, что знаменитый французский физик водится с «красными». Неожиданно Жолио-Кюри воскликнул: «Я забыл про динамит!..» Он побежал в свою лабораторию — он там оставил взрывчатку, изготовленную для уличных боев. Вспоминая этот эпизод, Жолио-Кюри улыбался: американцы были ошеломлены, вероятно, они не могли себе представить, что почтенный ученый, лауреат Нобелевской премии способен изготовлять детские бомбы для романтического мятежа... Что касается Жолио-Кюри, то он тогда не знал, почему им интересовались офицеры с таинственными опознавательными знаками. Он еще считал, что искатели принимают все меры предосторожности для того, чтобы избежать катаклизма. Год спустя он узнал о Хиросиме — нашлись люди, которые мечтали о катаклизме. Часто Жолио-Кюри приходилось слышать суровые приговоры: наука обманула людей, суля им крохи комфорта, избавление от недугов, она ведет человечество к катастрофе. В 1947 году он ответил на эти обвинения: «Двойственный характер науки — благодетельный и разрушительный, зависящий от того, какое ей дают применение, рождает как надежды, так и тревогу. Действительно, нельзя отрицать, что известные трудности нашей эпохи вытекают из того, что я назову «мошенническим использованием науки». Массовые уничтожения людей при помощи авиации, атомной бомбы — тревожные симптомы, они должны нас насторожить, вызвать оздоровляющую реакцию. Следует ли закрыть лаборатории, как предлагают некоторые, и ограничиться использованием уже имеющихся познаний? Поступи мы так, природа рано или поздно показала бы всю ошибочность подобного решения. Было бы безумием снова заковать Прометея. Наоборот, мы, ученые, должны напрячь все наши усилия для того, чтобы разрешить труднейшие проблемы нашего времени. Поставленные перед лицом своей ответственности, ученые не могут оставаться пассивными. Они справедливо считают, что нужно положить конец бесчестному обращению с наукой. Они не хотят быть сообщниками тех, которым дурная организация общества позволяет использовать результаты работы ученых для своих эгоистических и злых целей». Он вспоминал слова Пьера Кюри, сказанные в 1905 году во время вручения ему Нобелевской премии за открытие радия. Пьер Кюри говорил о шведском химике Нобеле, который изобрел динамит, желая облегчить труд человека. Как известно, динамит был использован для военных целей. Пьер Кюри сказал: «Я принадлежу к числу тех, которые вместе с Нобелем считают, что новые открытия несут человечеству больше пользы, чем вреда». Жолио добавлял: «Я глубоко верю в людей, несмотря на все их тяжелые ошибки. Я убежден, что в конечном счете наше открытие принесет больше хорошего, чем дурного». Никогда Жолио не отделял науку от жизни. Он был убежден, что освобождение атомной энергии может осчастливить человечество, победить нужду, облегчить труд, положить конец эпидемиям. Жизнь принесла ему страшные испытания: его открытие было использовано для создания оружия массового уничтожения. Хиросима и Нагасаки, Бикини, гонка ядерных вооружений, атомные испытания... Профессор Бернал сказал на похоронах своего друга и соратника в борьбе за мир: «Трагедия Жолио была трагедией благородства». Жолио-Кюри отдал свои силы, время, страсть борьбе против атомного оружия. Он говорил: «Вопрос не в том, на каком уровне смогут развязать атомную войну генеральные штабы, министры или совет министров, с правом «вето» или без. Вопрос в другом — согласится ли человечество пойти на разрушение, на развалины, на убийство сотен миллионов людей, на нищету для тех, кто выживет, на рождение уродов, даже, на возможность полного уничтожения жизни на нашей планете».
Он настаивал на немедленном прекращении атомных испытаний: «Многие остаются спокойными, считая, что они защищены от действия атомных взрывов, которые производятся далеко от них. Верьте мне, они ошибаются. Радиостронциум, порождаемый атомными взрывами, поднимается в верхние слои атмосферы; его действие продолжается около тридцати лет. Он медленно опускается вниз и падает непрестанно на землю вместе с пылью и дождями, входит в растения. Падение радиостронциума, вызванного предшествующими ядерными взрывами, еще не закончено, оно будет продолжаться в течение ряда лет. Люди и домашний скот употребляют в пищу растения, их организм таким образом будет поглощать опасный радиостронциум, который окажется и в молоке. Даже во время мира существует опасность. Если не будут приостановлены атомные взрывы, количество радиостронциума в организме людей, особенно детей, находящихся в периоде роста, бесспорно достигнет достаточного уровня, чтобы вызвать многочисленные случаи рака костей и лейцемии». Однажды мне пришлось слышать такое размышление: «Может ли большой ученый, способный еще много дать человечеству, тратить свое время на различные конгрессы, заседания, митинги? Говорить на собрании способен всякий, а второго Жолио нет...» Жолио-Кюри понимал, что он отнимает время у себя как у искателя, он от этого страдал: ему хотелось еще многое сделать в той науке, которую он любил, как может любить большой поэт поэзию. Силы тем временем убывали. В течение тридцати восьми лет профессор Пьер Бикар был ближайшим другом Жолио. Никто лучше него не знал трагедии, которую переживал Жолио. Профессор Бикар на похоронах в прощальном слове сказал: «Десятки, сотни раз ты при мне спрашивал себя: «Это не мое дело произносить речи, ездить на конгрессы». И тотчас ты возражал себе: «Но, если я хочу, чтобы наука существовала, чтобы молодые люди завтра производили научные искания в лучших условиях, чем мы, нужно построить такое общество, которое признает подлинную роль науки и в котором война станет не только невозможной, но и невообразимой. Я никому не могу передоверить того, что считаю своим долгом. В конечном счете я борюсь за науку»». Мы видим теперь, какое видное место в борьбе против ядерного оружия заняли ученые всего мира. Это продиктовано прежде всего местом, занимаемым наукой в современном обществе. Фредерик Жолио-Кюри был и в этом начинателем. К списку его открытий я добавлю одно, не значащееся ни в научных словарях, ни в академических ведомостях,— он открыл роль ученого в мире, раздираемом жестокими противоречиями. Профессор Бернал сказал: «Он напомнил ученым не столько словами, сколько примером своей жизни справедливость старого изречения Рабле: «Знание без совести — это крушение души»». Говорят, что одни люди рождаются героями, другие ими становятся. Может быть, это верно и по отношению к ученым. Жолио-Кюри рассказывал о себе: «Я по природе не был предназначен для умственного труда, мне пришлось этому научиться. Меня всегда удивляет, что я — интеллигент. Я был создан скорее для жизни горца или профессионального рыбака, это скорее соответствует моему характеру. А остальное мне пришлось самому сделать. Если нужно подготовить речь, мне это очень трудно (говорить — другое дело, это я могу). Подготовить рыбацкие сети, это имеет непосредственное назначение, и потом за это отвечаю только я. А вот выразить мои мысли, за это, может быть, ответят и другие. Когда я должен писать, я невероятно опасаюсь быть неточным. Другие интеллигенты пишут легко. Если бы вы видели мои черновики! На странице остается не больше трех фраз. Мне куда легче было бы жить где-нибудь на острове и добывать себе пропитание»... Жолио-Кюри не раз говорил, что в детстве, даже в отрочестве он не представлял себе, что будет ученым. Правда, его увлекали в школьные годы механика, химия. Он даже пытался проделывать химические опыты, не щадя мебели и родителей. Но еще больше в те годы его увлекали охота, рыбная ловля, спорт. Когда ему
было семнадцать лет, его приняли в команду футболистов, состязавшуюся с англичанами, и, как рассказывал Жолио, он чуть было не стал профессиональным футболистом. Если взять данные его биографии, решающую роль в ней сыграл замечательный французский физик Поль Ланжевен, который был профессором в Школе физики и химии, где учился Жолио. Кончив эту школу, Жолио проработал несколько месяцев стажером на металлургическом заводе в Люксембурге. Он мечтал о работе в лаборатории, но готов был примириться с непреодолимыми трудностями и стать инженером на заводе. Помог ему Ланжевен: «Я помню, рассказывал Жолио, как я пришел к нему, он жил на бульваре Пор-Рояль. Это было в 1923 году. Он определил мою судьбу, сказав: «Я поговорю с госпожой Кюри, вы будете у нее лаборантом»»... В лаборатории Мари Складовской-Кюри Жолио познакомился с ее дочерью Ирен, которая также работала лаборанткой. Три года спустя Ирен стала женой Жолио, и они продолжали вместе работать над той проблемой, которая их увлекала. Таковы данные биографии. К ним следует прибавить, что Жолио-Кюри пришел к науке, как художник приходит к искусству: он был создан не для рыболовства, а для поисков и открытий. В конце своей жизни он писал: «Виктор Гюго говорил: «Наука непрестанно продвигается вперед, перечеркивая самое себя. Плодотворные вымарки!.. Наука — лестница... Поэзия — взмах крыльев... Шедевр искусства рождается навеки. Данте не перечеркивает Гомера». Шедевр в искусстве, бесспорно, более незыблем, нежели научное творчество, но я убежден, что художником и ученым управляют те же побуждения и требуют от них тех же свойств мысли и действия. Научное творчество, когда оно достигает высот,— тоже взмах крыльев... Художник и ученый, таким образом, встречаются, чтобы создавать в различных формах красоту и счастье, без которых жизнь была бы только рядом унылых движений. Ученый подобен рабочему или художнику, строившим древние соборы. Они участвовали в строительстве того, что требовало труда многих поколений; их страсть, их любовь к тому, что они строили, не остывала от сознания, что они не увидят здания завершенным. Какие замечательные здания, какие произведения искусства можно было бы создать с помощью современной техники, если бы мы примирились с мыслью, что создаем не только для себя, но и для будущих поколений! Наука дает тем, кто ей служит, грандиозные перспективы. Ученый работает ежедневно над созданием того, что не может быть помечено тщетным желанием увидеть завершение». Один из сотрудников Жолио-Кюри — профессор Тейяк писал: «Жолио-Кюри обладает той интуицией, которая создает великих физиков, как и великих художников. Да он и сам говорил, что работа экспериментатора сродни работе художника». В понятие «интуиция» входят и чутье, и проницательность, но мне думается, что к интуиции следует добавить другое слово, определяющее подход Жолио к работе,— вдохновение. Вот его собственные признания: «В течение многих дней топчешься на месте, и вдруг после этого периода вынашивания — открытие»... Он хорошо знал тот «взмах крыльев», о котором говорил Гюго. Физики, подобно поэтам, совершают открытия в молодости — ведь были великие поэты, не дожившие и до тридцати лет,— Лермонтов, Шелли, Петефи, но нет, кажется, ни одного выдающегося романа, написанного юношей. Жолио-Кюри было тридцать три года, когда он совершил открытие, изменившее облик ядерной физики; но в отличие от многих других он продолжал открывать, и его работы 1939 года были новым взмахом крыльев. Он твердо верил в общность науки, в солидарность ученых: «Наука, и в этом одно из ее высоких качеств,— основной элемент единства мысли людей, рассеянных по всему земному шару. Мне кажется, что нет другой области человеческой активности, где так легко можно прийти к соглашению, нежели наука». В своих работах он с признательностью говорил о своих предшественниках — о французах Пьере и Мари Кюри, Анри Пуанкаре, Бекереле, об англичанах Томсоне и Резерфорде, которого называют гениальным, об Эйнштейне, о немце Отто Гане. Жолио высоко ценил «великого итальянского ученого Энрико Ферми». Жолио вспоминал, как в 1933 году на конгрессе физиков в Брюсселе его и Ирен приободрили знаменитые ученые — датчанин Нильс Бор и швейцарец Вольфганг Паули.
Он решительно восставал против разобщения ученых различных стран: «Всякая попытка ограничить или приостановить обмен научной информацией представляет чрезвычайно тяжкую опасность для прогресса науки и для культуры. После войны наука узнала такие ограничения, в частности, в области ядерной физики, и солидарность между учеными была подорвана». Жолио-Кюри никогда не отделял науку от жизни, и никогда лаборатория, которую он страстно любил, не была для него пресловутой башней из слоновой кости. Менее всего он напоминал того сухого, отвлеченного ученого, которого мы встречаем порой на страницах старых романов. Он говорил: «Наука не может быть моральной или неморальной. По-моему, следует судить тех, кто использует результаты работы ученых... Ученые, может быть, яснее других видят, какую радость жизни могла бы принести наука в мире, где утвердятся справедливость и мир». Такое понимание роли ученого привело Жолио-Кюри к размышлениям над социальными проблемами и к деятельному участию в общественной жизни. Различны пути, которыми люди приходили к идее социалистического общества: для одних решающим была забастовка, чувство рабочей солидарности, для других — философская работа, третьих толкнуло возмущение несправедливостью. Жолио-Кюри был ученым и мыслил как ученый. Прогресс для него был не слепой верой, не догмой, а законом, действие которого он ежедневно наблюдал в своей работе. К социализму он пришел не подростком, а зрелым человеком. Правда, в лицее, где он учился, его считали «красным»: он высказывал суждения, казавшиеся его товарищам чересчур смелыми. Но общественная жизнь в годы отрочества и молодости его привлекала куда меньше, чем наука: он оставался зрителем. Он относился с симпатией к передовым людям Франции, уважал гражданское мужество своего учителя Поля Ланжевена. В 1933 году Жолио-Кюри побывал в России, его пригласил Ленинградский университет. Вернувшись на родину, Жолио дружески рассказывал о том, что увидел в Советской стране. Но он считал, что его место в лаборатории, а не на трибуне.
6 февраля 1934 года в Париже разразился мятеж «Боевых крестов» — пример Германии вдохновил французских фашистов. Жолио понял, что он не может больше оставаться в стороне; он вступил в социалистическую партию, стал участником Антифашистского комитета интеллигенции. В годы Народного фронта он выступал на собраниях, требуя отказа от политики «невмешательства» и помощи испанским республиканцам. Жолио-Кюри делал то, что делали тысячи представителей французской интеллигенции; он уже не был зрителем, но он еще не знал, какую роль ему придется сыграть в суровой трагедии нашего века. Тридцатые годы были для Жолио-Кюри самыми плодотворными, он был поглощен идеей создания атомного реактора. В ядерной физике Франции тогда принадлежало первенство. Жолио не знал, что скоро в его лабораторию ворвутся гитлеровцы и что оборвется на долгие годы та связь с учеными других стран, без которой дальнейшее развитие науки казалось ему невозможным. В 1939 году, за несколько месяцев до войны, особенно тесным было научное сотрудничество физиков различных стран. Жолио, который работал тогда вместе с Гальбаном и Коварским, внимательно следил за опытами Ферми, Нильса Бора, англичанина Чадвика, Гана. Летом 1940 года гитлеровские дивизии ворвались во Францию. Жолио-Кюри поручил Гальбану и Коварскому увезти в Англию двести литров тяжелой воды: он предвидел, как могут использовать фашисты его научные открытия. «А вы?» — спросили его Гальбан и Коварский. Он коротко ответил: «Мое место здесь». Жолио собрал сотрудников своей лаборатории: «Война продолжается в новой форме. Мы не знаем, сколько она продлится — пять, десять или сорок лет. Но эта новая война начинается сегодня. Она куда труднее, чем война в солдатских шинелях, она потребует больше терпения и самопожертвования. Но я вас прошу оказать мне доверие...»
Так Жолио стал активным участником Сопротивления. В 1941 году он организовал Национальный фронт вместе с коммунистом Пьером Вийоном. Он превратил свою лабораторию в арсенал, снабжавший оружием партизан. Дважды его арестовывали гестаповцы. Но оккупанты, которые не догадывались о подпольной работе Жолио, тотчас освобождали ученого с мировым именем.
В 1942 году Жолио вступил в Коммунистическую партию. Он сказал Пьеру Вийону: «Если нас схватят, вам будет хуже, чем мне. А я этого не хочу... И во всяком случае, если меня расстреляют, я хочу умереть коммунистом...» Эти слова были продиктованы тем душевным благородством, которое всегда отличало Жолио-Кюри; но если задуматься над его политической эволюцией, то становится ясным, что он пришел к коммунистам не только из чувства товарищеской солидарности. Он говорил: «Я страстный охотник. Но бывает — я иду в лес без ружья, наблюдаю за жизнью животных. Посмотрите на птиц. Утром они просыпаются, поют, в течение десяти или пятнадцати минут перекликаются, а потом начинают искать еду. Этим они заняты весь день, вечером они засыпают. Если они не добудут себе пищи, они умрут. Какая же разница между человеком и животным? Человек, просыпаясь, думает не только об еде. Вернее, придет день, когда он сможет думать и о другом. Пока что миллионы людей вынуждены жить, как животные, искать еду для себя, для своей семьи. Нет, это не цивилизация! Неправда, что труд для того, чтобы обеспечить свое существование, морален. «В поте лица твоего...» Я не принимаю этой философии! Ее проповедуют те, кто живет, эксплуатируя труд других. Наука может обеспечить жизнь человека так, чтобы он тратил на это очень мало времени...» В одной из своих статей Жолио писал: «Некоторые уверяют, что уменьшение обязательной работы приведет к лени и к порокам — люди не будут знать, что им делать с досугом. Необоснованные страхи: время, которое будет оставаться свободным от обязательной работы, позволит человеку обогатить свою культуру, и в часы досуга он сможет работать свободно, сможет даже обрести высшую радость — творчество в искусстве или в науке. Мораль не имеет ничего общего с трудом для поддержания своего существования... Только тогда, когда мы положим конец жестокой борьбе за существование, мы сможем честно говорить о свободе и о цивилизованном человечестве». Прогресс науки подсказывал Жолио-Кюри необходимость реорганизации общества. Он пришел к социализму, потому что твердо знал, что без разумной и справедливой организации общества величайшие открытия нашего века приведут не к освобождению человека от подневольного труда, а к распаду цивилизации, к гибели первых ростков свободы и той надежды, которая поддерживает человека. Ни разу он не усомнился в правильности выбранного им пути. В те дни, когда некоторые из его друзей растерялись, он их поддерживал. Его критический подход оказался более стойким, чем вера иных. Он писал: «Теперь боги исчезли или исчезают. Постараемся не заменить их новыми! История последнего времени непрестанно показывает, как много дает цивилизации наука». Жолио-Кюри любил советский народ, неоднократно приезжал в нашу страну, все его интересовало: и работы советских физиков, и строительство, и душевный мир людей. Когда ему приходилось выслушивать во Франции критику какой-либо стороны советского быта, он спокойно отвечал: «Не думайте, что я слепой. Но осторожно! Что значат сорок лет для истории? Второе поколение едва вступило в строй...» Жолио был уверен, что «холодная война» отравляет сознание людей, искажает их душевный облик, мешает их существованию. Часто он приводил примеры —
сколько госпиталей, лабораторий, школ можно построить на те деньги, которые стоит атомная подводная лодка или атомная артиллерия. Однажды он добавил: «Я уж не говорю о том, как отравляет «холодная война» сознание людей. Она не только мешает общей работе ученых, она отбрасывает человека, даже передового, далеко назад». С 1949 года вплоть до смерти Жолио-Кюри посвятил себя борьбе за мир. Детство Жолио было скорее безмятежным. Он вырос в семье коммерсанта, не богатого, но и не бедного. Жизнь во Франции в начале нашего века казалась прочной, хорошо налаженной. Однако порой родители Жолио рассказывали ему о былых грозах: «Мать говорила мне об артиллерийском обстреле Парижа в 1870 году, об осаде, о голоде. Она вспоминала, как однажды зуав хотел съесть ее котенка, она схватила саблю и крикнула, что убьет солдата, если он не отдаст котенка». Отец Жолио во время франко-прусской войны был солдатом, а потом сражался в войсках Коммуны. Когда версальцы ворвались в город, его отряд получил приказ — жечь здания, чтобы замедлить продвижение неприятеля, и Фредерик Жолио вспоминал слова отца: «Это тяжело — поджечь дом». Фредерик Жолио-Кюри пережил две войны и войну ненавидел. Он был не только одним из начинателей Движения за мир, он сумел вдохнуть в него подлинный гуманизм. Я помню его в Стокгольме в марте 1950 года. Заседания Комитета сторонников мира происходили в ресторане-погребе. Шутя мы называли этот погреб катакомбами. На одном из первых заседаний Жолио встал и прочитал хорошо памятные слова: «Мы требуем безусловного запрещения атомного оружия, оружия агрессии и массового истребления. Мы будем считать преступным то правительство, которое первым применит атомное оружие против какой-либо страны». Шведские газеты не упоминали о заседаниях сторонников мира, мало кто из жителей Стокгольма знал, что в каком-то второразрядном ресторане-погребе родилось воззвание, которому суждено обойти мир, что через несколько недель в Италии и в Индии, в Сенегале и в Рио-де-Жанейро десятки тысяч людей будут стучаться в любую дверь, в любое сердце, что сотни миллионов людей своими подписями подкрепят слова Жолио-Кюри. В декабре 1952 года в Англии, в городе Шеффилде, должен был состояться второй Всемирный конгресс сторонников мира. Накануне его открытия я находился вместе с некоторыми членами Комитета в Праге. Жолио и группа делегатов вечером выехали из Франции в Англию на пароходе. Под утро мы узнали, что английская полиция запретила Жолио высадиться на берег. Необходимо было решать, куда перенести конгресс. Но как связаться с Жолио? Ив Фарж из Праги по телефону звонил в различные портовые города Франции. Телефонистки знали имя Жолио, знали и про движение за мир. Несколько часов спустя они разыскали Жолио-Кюри: вместе с другими членами Комитета он пил кофе в маленьком кафе Дюнкерка. Комитет принял решение перенести конгресс в Варшаву, причем одна его часть была в Праге, другая — в Дюнкерке, обсуждение происходило по телефону. Жолио нам сказал, что верит в удачу конгресса и тотчас стал интересоваться деталями — как перебросить делегатов, можно ли обеспечить места на самолетах?
Он был не только вдохновителем, он был замечательным организатором. Французы знают, как блистательно Жолио организовывал работу в лабораториях, в институтах, как руководил строительством больших научных центров. В Движении сторонников мира он тоже показал дар организатора: входил во все мелочи, знал трудности движения в любой стране. Он приезжал не только на большие конгрессы, были годы, когда ни одно маленькое совещание не проходило без его участия. Работали мы часто и по ночам. Помню в небольшом загородном доме возле Праги ночные заседания, усталого и все же бодрого Жолио. Он ездил в Осло и в Рим, в Вену и в Лозанну, в Берлин и в Хельсинки. Все последние годы он болел, болезнь была мучительной, и все же он продолжал руководить движением. Жолио-Кюри хотел объединить все миролюбивые силы, переписывался с различными людьми — с лордом Бертраном Расселом и с римским папой, с американскими физиками и с секретарем ООН. Однако главное внимание он уделял простым людям: «Миллионы людей, которых вовлекают в войны, которые действительно воюют и страдают от войны, без участия которых невозможно воевать, чувствовали себя разобщенными и бессильными. Мы хотим покончить с их одиночеством, показать им их силу, помочь им объединиться и действовать». Жолио не раз говорил, что успех Стокгольмского воззвания помешал в происходивших после этого войнах применить атомное оружие. Он хорошо знал историю переговоров о разоружении и считал основной задачей добиться соглашения о прекращении гонки вооружений. Всякий раз, когда над миром нависала новая угроза, он призывал к бдительности, к борьбе, и я убежден, что историк грядущих времен, говоря о необычайном народном движении против атомной войны, не сможет отделить героизма, проявленного народами, от самопожертвования Фредерика Жолио-Кюри. Я рассказал, как английская полиция запретила ему въезд в Англию. Когда он возвращался из Варшавы в Париж, полиция Западной Германии задержала его. Находились низкие журналисты, которые пытались его оклеветать. Французское правительство его отстранило от любимой работы. Когда Жолио-Кюри пришел в Шатийон, где впервые начала действовать созданная им «Зоэ», его остановили и потребовали пропуск. Он рассказывал об этом спокойно, с той чуть печальной улыбкой, которая показывала все его душевное превосходство над миром лицемеров и держиморд. Не будет преувеличением сказать, что широта и размах Движения сторонников мира в известной степени объясняются личностью Фредерика Жолио-Кюри. Впервые в истории во главе широкого народного движения оказался не политик, не проповедник, не писатель, а ученый, привыкший думать, взвешивать, проверять любую мысль, любое слово. Он говорил: «Человек не может один довести до конца свою мысль, необходимо общение с другими. Нужно выслушивать разных людей и подходить к ним с доверием. Это, конечно, не значит, что нужно быть простофилей. Нельзя считать, что истина только у тебя, следует выслушать все доводы — и друзей, и противников, и врагов». Жолио считал, что есть большая разница в понятиях «враг» и «противник». К врагам он причислял тех, которые действительно хотят войны, а к противникам — тех, которые стремятся к миру, пути к нему представляют себе совершенно иначе, нежели он. Такая широта взглядов президента движения позволила объединить самых различных людей. «Для меня человек — это прежде всего человек, значит — друг, и нужно действительно много для того, чтобы я относился к нему иначе». История Движения сторонников мира непонятна без этих слов, без человечности Жолио, без его ненависти к войне и без знакомых нам глаз, в которых светилась настоящая доброта, а ее ни с чем не спутаешь. Жолио-Кюри как бы воплощал все добрые черты французского характера: веселость, общительность, человечность. Он был разговорчивым и одновременно умел слушать. Лето он проводил в Аркуэсте, на северном побережье Бретани, все рыбаки окрест его знали, вели с ним долгие приятельские беседы. Однажды он мне сказал об одном из деятелей нашего движения: «Умен, слов нет, но на досуге мне с ним трудно разговаривать — он для меня чересчур интеллигент, а я умею говорить, когда передо мной обыкновенные люди». Может быть, поэтому Жолио так любил Ива Фаржа, который был необыкновенно простым в разговоре, сердечным, веселым. Да и были у них общие страсти: живопись, природа, охота.
Жолио играл на рояле, чувствовал и любил музыку. Но мне кажется, что особенно интимная связь у него была с живописью. Мне привелось неоднократно беседовать с ним об искусстве. Летом 1951 года он был в Москве, и мы вместе поехали через Ленинград в Хельсинки на заседание Бюро Всемирного Совета Мира. В Ленинграде Жолио попросил меня поехать с ним в Эрмитаж. Он бывал раньше в этом музее и захотел посмотреть коллекцию французской живописи XIX века. Долго он любовался пейзажами Сислея, Монэ, Писсарро и сказал, когда мы уходили: «Я как будто провел целое лето на природе». В 1955 году Жолио тяжело заболел. Его поместили в госпиталь Сен-Антуан (тот самый, где он скончался 14 августа 1958 года). Это очень старое, мрачное здание. Жолио лежал один в маленькой комнате. В окно были видны деревья. Он показал мне свои этюды; смущаясь, говорил: «Я начинаю с азов». Жолио-Кюри увлекся живописью и продолжал писать пейзажи, натюрморты. Была еще одна причина, почему он в госпитале начал писать картины: ему запретили ходить, а он не мог оставаться бездеятельным. Жолио отдыхал, либо отправляясь на рыбную ловлю, либо играя в теннис, либо работая в саду. Он был страстным рыболовом и очень гордился препарированной головой гигантской щуки, которую однажды поймал. В 1950 году во время Стокгольмской сессии Движения за мир ему исполнилось пятьдесят лет (он родился 19 марта). Шведские сторонники мира поднесли ему спиннинг; Жолио радовался, как ребенок, хотел сразу посмотреть, но стеснялся, а посмотрев, восхищенно воскликнул: «Это особенный бамбук!» За несколько месяцев до смерти Жолио я был у него в его парижском пригородном доме. Был воскресный день, к нему пришли его дочь Элен с мужем и детьми, сын Пьер. Жолио играл с внучатами; здесь можно вспомнить выражение его любимого поэта Гюго — он обладал «искусством быть дедушкой». Показывая мне в саду цветы — нарциссы, тюльпаны, Жолио сказал: «Ирен умела сажать тюльпаны — подбирала цвета...» Он мучительно переживал смерть жены, с которой прожил жизнь и с которой работал. Много лет назад Жолио сказал Мишелю Рузэ, писавшему о нем книгу: «У нас с Ирен различные характеры, один, впрочем, дополняет другой, это лучше для работы, да и для жизни, чем сходство». Ирен умерла от лучевой болезни, Жолио болел долго и мучительно. У него была болезнь печени, на организме сказались последствия радиоактивности. Привыкший все наблюдать и проверять, он удивлял врачей: Жолио изучал и свою болезнь. Он знал, что ему осталось жить немного, иногда об этом как бы вскользь упоминал.
Больной, он продолжал работать. В последний год своей жизни он был в Лозанне на заседании Бюро Всемирного Совета Мира, в Бельгии выступил с научным докладом, ездил в Москву, где встречался с государственными деятелями и с учеными, открыл конгресс физиков в Париже, написал доклад для Конгресса по разоружению в Стокгольме, редактировал лекции, руководил строительством лаборатории в Орсэ, продолжал свои научные опыты. Я видел письмо, написанное им в госпитале после сильного кровоизлияния, за два дня до операции. Он писал о корректуре своей статьи и сухо добавлял, что «временно находится в госпитале Сен-Антуан». О смерти Жолио-Кюри много думал, говорил, писал. Есть у него строки, которым может позавидовать писатель: «Каждый человек невольно отшатывается от мысли, что вслед за его смертью наступает небытие. Понятие пустоты настолько невыносимо для людей, что они пытались спрятаться в верования в загробную жизнь, даруемую богом или богами. Я по своей природе рационалист, даже в ранней молодости я отказывался от такой хрупкой и ни на чем не основанной веры. Не раз мне привелось быть свидетелем ужасных разочарований, когда люди вдруг теряли веру. Но... Я хотел было сказать — но, черт побери, почему загробная жизнь должна протекать в другом, потустороннем мире? Думая о смерти даже в раннем возрасте, я видел перед собой проблему глубоко человеческую и земную. Разве вечность — это не живая, ощутимая цепь, которая связывает нас с вещами и людьми, бывшими до нас? Если вы позволите, я поделюсь с вами одним воспоминанием. Подростком я вечером делал уроки. Работая, я вдруг дотронулся рукой до оловянного подсвечника — старой семейной реликвии. Я перестал писать, меня охватило волнение. Закрыв глаза, я видел картины, свидетелем которых был старый подсвечник,— как спускались в погреб в день веселых именин за бутылкой вина, как сидели ночью вокруг покойника... Мне казалось, что я чувствую тепло рук, которые в течение веков держали подсвечник, вижу лица. Я почувствовал огромную поддержку в сонме исчезнувших. Конечно, это фантазии, но подсвечник мне помог вспомнить тех, кого больше не было, я их увидел живыми, и я окончательно освободился от страха перед небытием. Каждый человек оставляет на земле неизгладимый след, будь то дерево перил или каменная ступенька лестницы. Я люблю дерево, блестящее от прикосновения множества рук, камень с выемками от шагов, люблю мой старый подсвечник. В них вечность...» На похоронах ораторы вспоминали, что на место Пьера и Мари Кюри пришли Фредерик и Ирен и что теперь их дочь Элен и ее муж Мишель Ланжевен продолжают работать в той же области науки. Жолио говорил: «Когда я умру, другие придут на мое место. Нет ничего богаче народа». Говоря это, он думал не только о своих детях. Он писал; «Я хочу в заключение подтвердить мою веру в науку и в человека». Он боролся за то, чтобы наука освободила человека и чтобы люди никогда больше не осмелились использовать огонь Прометея для того, чтобы уничтожать города, страны, материки. Его не только уважали, его любили, а любовь куда труднее завоевать, чем любое почетное звание, чем любую премию, чем шпагу академика или пышный памятник на площади. След его жизни останется не только на старом подсвечнике, не только в летописях науки, но и в сердцах поколений.
