Герман Титов "Авиация и космос" Военное издательство министерства обороны СССР, Москва, 1963 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
«ВЗЛЕТ РАЗРЕШАЮ!»
Приветливо светят огни Москвы. Мы идем вместе с Юрием Гагариным, видим сотни веселых, улыбающихся лиц, любуемся красотой проспектов столицы, думаем о своем.
Космонавт. Коммунист. Делегат съезда. Что дало мне право носить такие гордые звания? Какими путями шел я, простой парень из алтайского села, чтобы стать космонавтом? Кто учил меня, кто растил и поднимал? Кто были те люди, с которыми я шел рука об руку едиными путями к общей цели? Чтобы ответить на эти вопросы, надо, пожалуй, вернуться к тем дням, когда я делал первые шаги в авиации.
...Мерно стучат колеса поезда, за окном вагона плывет бескрайняя Кустанайская степь. Мы, бывшие десятиклассники, решившие стать летчиками, подставив лица тугому потоку ветра, неторопливо ведем разговор о том, что нас ожидает в авиашколе. Мой спутник то и дело приглаживает волосы, которые беспощадно треплет резкий ветер.
— Восемь лет как война кончилась, — говорит он.— Где были развалины — новые города построили. А в Кустанае войной-то и не пахло. Наверняка наша школа как дворец.
Мой приятель замолкает, припоминая что-то, еще раз поправляет непослушные волосы и продолжает:
— Знаешь, Герман, о чем я часто думаю? Вот мы едем в школу, будем летчиками. И на реактивных полетаем. Это здорово. Смотри, что наши творили на параде в Тушино, не просто летали, а уже выполняли групповой пилотаж.
— Групповой пилотаж на реактивных... — повторяю я многозначительную фразу, и мы, как заправские летчики, начинаем рассуждать о том, что значит летать на реактивных самолетах, выполнять крылом к крылу сложные фигуры высшего пилотажа.
Впрочем, кроме знаменитой «петли» Нестерова да «бочки», мы, как ни силились, не могли припомнить ни единой фигуры, а потому поспешили переключить разговор на другую тему, затем вовсе замолкли, залюбовавшись видами Кустанайской степи.
Хороша эта степь в июле. Уже поднялась над землей зеленая пшеница, устремившись в буйном росте своем навстречу солнцу. Шальной ветер пригибает ее к земле, отчего образуются волнистые светло-голубые переливы, сливающиеся далеко на горизонте с бездонно-синим небом. На небе — ни облачка, сплошная синь, в которой угадываются неслышные из-за стука колес нашего поезда звонкие трели жаворонков.
— Красота, — чуть слышно говорит мой собеседник, потом хлопает меня по плечу: — Хватит лирики. Забьем лучше морского.
Мы садимся возле столика, и дробный перестук костяшек оглашает наше купе.
Вот так, в разговорах, полные розовых надежд, ехали мы, вчерашние десятиклассники, в школу первоначального обучения летчиков. Здесь нас ожидало первое испытание. Одели нас в солдатское обмундирование, отчего мы сразу стали похожи друг на друга, потом построили, и командир подразделения объявил:
— Товарищи курсанты! Вам пока придется жить на новом месте. Будем рыть землянки, разместимся в них, а там видно будет.
Он говорил о трудностях походно-боевой жизни, к которым должен быть привычен военный летчик, о том, что в борьбе с этими трудностями закаляются характеры. До моего сознания дошла более прозаическая мысль о том, что о полетах и учебе пока речи быть не может и что первая задача — копать землянки.
Мой приятель по вагону стоял рядом в той же шеренге. Мы обменялись взглядами, и я заметил, как он сразу сник, помрачнел.
Что ж? Копать землю так копать. В моих руках обыкновенная лопата, и я с трудом вгоняю ее в спрессованный веками степной чернозем, поддеваю иссиня-черный, спеченный солнцем пласт, швыряю его подальше. К работе я привык, но все же к вечеру усталость сильно дала себя знать. Отяжелели руки, ныла спина, налились свинцом ноги. И так день, другой, десятый.
— Приехали летать, а тут — землю копать, — хмуро ворчал мой сосед по вагону. С каждым днем он становился все мрачнее, потом, сказавшись больным, не вышел на работу, а вечером, вдруг повеселев, объявил мне:
— Знаешь, Герман, меня отчисляют. По здоровью.
— Как по здоровью? — вырвался недоуменный вопрос.— Ведь ты говорил, что силен и здоров?
— Говорил... Мало ли что говорил. А вот врачи признали ограниченно годным... Они-то знают.
— Слушай, — мелькнула в уме неясная догадка, — а может, ты того?.. Не нравятся тебе землянки, наряды, старшина?
— Это ты брось... Сказано, здоровье...
— Ну, подлечись, подлечись...
Так разошлись наши дороги с одним из случайных спутников. Впрочем, видно, они и не сходились, лишь немного сблизились на крутом повороте, и каждый пошел своим путем.
Вскоре у нас состоялось комсомольское собрание, и мы крепко ругали тех, кого испугали первые трудности на пути к летной профессии.
Вскоре я обрел настоящих друзей, таких, что не вешают носа в тяжелую минуту. Мой земляк, сибиряк Альберт Рулин, свердловчанин Вася Мамонтов, уже успевший поработать на заводе, «повариться», как он сам говорил, в «рабочем котле», веселый крепыш Саша Солянин и другие, подобные им, шумливые, неспокойные и, что самое главное, никогда не унывающие парни составили костяк нашего крепкого курсантского коллектива.
А в землянках жилось не так уж плохо. Вечерами было даже интересно. Мы представляли себе, как в таких же землянках жили молодые строители Комсомольска-на-Амуре, партизаны соединения Ковпака или летчики на фронтовых аэродромах в годы войны. Не раз, усевшись в кружок, мы дружно запевали:
— И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.
С радостью, как к большому празднику, мы готовились к началу учебы. И она началась. Курс теории давался мне без особых усилий. Многое из того, о чем нам говорили преподаватели, было для меня новым, интересным. А новое уже само по себе увлекает.
— Летать хотите? — задал вопрос преподаватель на первой же лекции.
Наше желание было так велико, что, не сговариваясь, мои соседи Альберт Рулин и Саша Солянин, вся группа ответили едино и многоголосо:
— Хотим. Хотим.
А кто-то из угла добавил сочным, устоявшимся басом:
— Затем и ехали сюда.
Преподаватель обвел спокойным взглядом наши возбужденные лица, выждал, когда стихнут реплики, которые он сам вызвал своим вопросом, и заговорил:
— Вот так же и человечество. Да, да, наше многовековое по возрасту и многомиллионное по численности человечество издавна мечтало о полетах. Примерно так же, как и вы. Пожалуй, с тех пор как наш предок встал на ноги, выпрямившись, поднял голову вверх, к облакам, к солнцу и увидел лучезарные глубины воздушного океана, он стал мечтать. Он видел птицу, то свободно парящую в поднебесье, то стремительно мчащуюся вдаль, то падающую камнем с головокружительной высоты. Когда человеку казалось, что птица уже разбилась о камни, он видел, как могучие крылья гасили скорость падения и вновь взметали их обладателя вверх. Значит, воздух — это не пустота, это опора для крыльев, нужно лишь создать их и научиться летать.
Преподаватель сделал паузу, а мы, завороженные его рассказом, нетерпеливо ждали продолжения. Да, он умеет заинтересовать своим предметом, умеет найти подход к людям. С уважением посмотрел я на крепкую фигуру майора, на его открытое лицо, попытался заглянуть в глаза, в которых, как мне показалось, спряталась добрая, с лукавинкой усмешка. На груди его поблескивали орденские планки — майор был награжден орденом Отечественной войны и медалью «За отвагу». Да, видно, он познал, что такое фронт, ведь неспроста волосы на его голове тронула седина, хотя на вид преподавателю можно дать не больше тридцати.
— Вам известна легенда о полете Икара на крыльях из воска. Такие легенды — свидетельство того, как человек пытался овладеть воздушным океаном, — продолжал преподаватель. — Не буду вам повторять того, что вы слышали в десятилетке или что узнали из книг. Ведь вы — взрослые люди, сознательно избравшие своей профессией авиацию. Значит, вам знакомы некоторые сведения из истории авиации. Так ведь?
Чтв можно было ответить на этот вопрос? Тем более что обращен он был не ко мне лично, а ко всей группе. Конечно, мы, молодые люди пятидесятых годов, получившие так называемый аттестат зрелости, считали себя людьми сведущими. Конечно, прежде чем подать заявление с просьбой о приеме в авиационную школу, мы постарались познакомиться с прошлым, настоящим и будущим авиации.
Еще на школьной скамье мы узнали немало фактов, которые наполнили нас гордостью за великий, талантливый русский народ, сумевший внести в сокровищницу мировых достижений человечества свой выдающийся вклад.
Нам были знакомы имена великих русских ученых, много сделавших для развития авиационных наук. Не был откровением для нас и тот факт, что именно в России раньше, чем где бы то ни было, летом 1882 года, взлетел в воздух первый в мире самолет, построенный великим ученым и изобретателем, патриотом своей родины А. Ф. Можайским.
Мы слышали о таких выдающихся русских летчиках, как П. Нестеров, Е. Крутень, о летчиках — героях гражданской войны И. Павлове, Г. Сапожникове, Я. Гулаеве, Н. Васильченко. Нам были знакомы имена советских летчиков — героев испанского неба в период первой битвы с фашизмом — А. Серова, Б. Смирнова, М. Якушина.
А бессмертная эпопея спасения челюскинцев! Ведь это тогда Советское правительство учредило Золотую Звезду Героя Советского Союза, и впервые Золотые Звезды засверкали у семерки отважных летчиков, проявивших мужество и героизм при спасении челюскинцев. Неспроста Родина, народ, партия чествуют героев воздушного океана.
Бои на озере Хасан, над Халхин-Голом, в небе Карелии против белофиннов — все это большие вехи славной истории. В те годы страна узнала о таких отважных воздушных воинах, как С. Грицевец, Г. Кравченко — первых дважды Героях Советского Союза.
Великую Отечественную войну мы помним по плачу и причитаниям женщин, раздававшимся в домах наших сел и деревень, по тем трудностям, которые пришлось испытать семьям, где отцы, подобно моему, по зову совести и долга ушли на фронт. Как жадно мы, едва научившись по складам читать букварь, набрасывались на скупые и порой горькие строки сообщений Совинформбюро, приказов Верховного Главнокомандования, как тоскливо ждали мы писем с фронта. Тогда стали для нас образцом для подражания бессмертные подвиги летчиков Н. Гастелло, В. Талалихина, А. Горовца, И. Полбина, А. Покрышкина, И. Кожедуба. Да разве всех перечислишь? Их тысячи, десятки тысяч.
А после войны? Ведь прошел лишь один год после ее окончания, как наши летчики стали летать на реактивных самолетах. Опять появились в печати сообщения, озаглавленные словами: «Первыми в мире».
Нам казалось, что мы знали всю историю авиации, но вот преподаватель начал рассказывать о прошлом нашей авиации, и стало ясно, что мы, мягко выражаясь, дилетанты. Майор увлеченно раскрывал перед нами картины изумительной борьбы человека за овладение воздушным океаном. Он показал нам фотографии из старых, дореволюционных журналов. На них — герои полетов, обломки разбитых самолетов, могильные кресты. Да, кресты. Тяжел путь авиации. Многие энтузиасты отдали жизнь ради того, чтобы разгадать тайны полетов. Но казавшиеся непреодолимыми трудности были преодолены. Так было со взлетом и посадкой. Так было с виражами, сначала мелкими, потом глубокими. Так было со штопором. Его разгадал русский летчик К. Арцеулов. Потом, уже в советское время, начались полеты по приборам, вне видимости земли, проводились испытания новых скоростных самолетов. Во время испытательных полетов оборвалась жизнь таких выдающихся советских летчиков, как В. Чкалов. А. Серов, П. Осипенко. На первенце реактивной авиации погиб летчик Г. Бахчиванжи, но его друзья довели начатое дело до конца. Они столкнулись с такими явлениями, как флаттер, бафтинг, самопроизвольное кренение самолета на сверхзвуковых скоростях, и сумели выйти победителями. Вот она, история авиации: люди, поиски, жертвы, удачи, победы.
— История авиации — это величественная эпопея, — говорит преподаватель в заключение своей первой лекции.— И если вы решили стать летчиками, то отдайте этому делу всего себя, будьте достойны памяти тех, кто возвеличил славу нашей могучей, лучшей в мире советской авиации.
Лекция окончена. Мы окружили преподавателя, буквально забросали его вопросами.
До чего же коротки эти десять минут перерыва и как не вовремя раздался металлический треск звонка, прервавший нашу беседу!
Ничего не поделаешь: расписание — закон, надо вновь усаживаться за стол, по команде вставать, приветствовать нового преподавателя, записывать первую тему другого урока теоретического курса.
И новый преподаватель сумел целиком овладеть нашим вниманием. Он поставил заинтересовавший всех вопрос.
— В буржуазных странах, — начал он свою лекцию,— и поныне, распространены разные теории о том, что авиация — это удел избранных, меченых «божьей искрой». Есть теории «врожденных летных качеств», «инстинктивного и автоматического управления», теория «предела». Гибель учеников в самостоятельных полетах считается закономерным «естественным отбором». Так утверждают буржуазные теоретики. Правы ли они?
Кажется, преподаватель задел то, о чем думал каждый нз нас. Ведь и мы наслышались о летных талантах, о летном «чутье» выдающихся летчиков. И это рождало сомнения: а что, если не окажется врожденных способностей? Тогда — поиски новых дорог в жизни, даром убитое дорогое время.
Обмениваемся взглядами с Сашей Соляниным, и я читаю в его глазах: «Дело он говорит». А преподаватель продолжал:
— Первым, кто начал борьбу с этими «теориями» у нас в России, был выдающийся русский летчик штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров. Этот замечательный летчик-новатор первым осуществил так называемую «мертвую петлю», названную впоследствии его именем. Он первым в воздушном бою применил таран — прием сильных духом и смелых воинов. Нестеров доказал возможность выполнения на самолете любого маневра и обучил этому многих летчиков, отбросив прочь все теории о «врожденных талантах». Это он заложил основы новой школы летной работы и новые методы обучения полетам. С тех пор прошли десятилетия. В наше, советское, время мы успешно готовим преданных Родине, высокоидейных, технически грамотных, умелых авиаторов.
Чтобы стать хорошим летчиком, нужны прежде всего
старание, высокая дисциплина, уверенность в своих силах. Будет это у вас — путевка в воздух обеспечена каждому — разбивая наши сомнения, уверенно заключил преподаватель.
Нет, не скучным оказался курс теоретической подготовки. Сколько самых разнообразных предметов, и каждый, кажется, интереснее другого. Начиная с предметов социально-экономического цикла, самолетовождения, метеорологии, теории полета, авиационных двигателей, радиотехники, кончая историей военного искусства, тактикой — все для нас было ново, увлекательно.
Наши преподаватели умели просто и доходчиво объяснять нам самые сложные вопросы. И сами они были людьми интересными. Курс радиотехники читал офицер, прошлое которого было не совсем обычным. Мы узнали, что в годы войны он мальчишкой убежал на фронт, сумел определиться в один из полков, прошел с ним до Берлина, а потом пошел в училище, изучил радиотехнику и стал щедро передавать свои знания другим.
Веселый, любящий шутку и вместе с тем трудолюбивый, болеющий за порученное дело — таким он остался в моей памяти. Немало с ним было и курьезов. Вот один из них.
Идет урок. Мы записываем в тетради сведения о станции РСБ-5. Накануне в школе был вечер, мы не выспались, и сейчас многие клюют носом. Преподаватель диктует, а мы, поскрипывая перьями, записываем.
— Блок буферного каскада предназначен, — звучит мерный голос майора, и я чувствую, как голова моя все ниже и ниже опускается к тетрадке, — предназначен для устранения влияния лунного сияния на механические свойства чугуна.
Что за чушь? Встряхиваю головой, не ослышался ли. Оглядываюсь и вижу, что мои соседи, Саша Солянин, Вася Мамонтов и Альберт Рулин, как автоматы, в полудреме пишут фразу. Но вот один, потом другой, третий поднимают голову, изумленно глядят на преподавателя, а тот от души хохочет.
— Ну что, проснулись?— продолжая смех, спрашивает он. И, глядя на него, мы весело смеемся над собой.
Впрочем, курьезных случаев, как и в любой школе, у нас было достаточно.
Вот ведет урок по метеорологии преподаватель Леонович. Новый материал объяснен, начинается проверка знаний. Вспоминаю, что один из разделов усвоил плохо, а вчера повторить его не удалось. Чего греха таить, решил заглянуть в книгу. С опаской поглядывая на преподавателя, тихонько кладу на колени учебник, раскрываю его на нужной странице и начинаю косить глазом туда, вниз. Кажется, удается.
— Курсант Титов!
Вскакиваю, словно подкинутый мощной пружиной, и чувствую, как кровь приливает к лицу.
— Какой раздел вы плохо знаете?
Молчу. Ребята сочувственно смотрят на меня.
— На какой странице у вас открыт учебник?
— На сто пятой.
— Ну вот и прекрасно. Положите учебник на стол, откройте сто пятую страницу и хорошо выучите содержание. До конца урока я вас успею спросить. Знайте, что если вам надо перед ответом заглянуть в книгу или в конспект, то делайте это честно, открыто, а уж преподаватель сумеет узнать, усвоили вы предмет или нет. Плохому студенту не поможет даже самая расчудесная шпаргалка.
Вот так, несколько неожиданно, окончилась моя попытка подготовиться к ответу на занятии в присутствии преподавателя.
Интересными были уроки майора Фокина по общей тактике и тактике Военно-воздушных сил. На десятках примеров из опыта войны он раскрывал нам секреты побед в воздушных боях, рассказывал о действиях штурмовиков, бомбардировщиков. Он учил нас мыслить творчески, требовал, чтобы тот или иной тактический прием, выработанный в период минувшей войны, мы «прикидывали» к новым реактивным самолетам, звуковым и сверхзвуковым скоростям, делали выводы.
Незаметно настала осень с ее нудными дождями. В землянке стало сыро, но мы знали, что скоро переселимся в более подходящее помещение. Эта перспектива помогала не замечать неудобств жизни в землянке.
Мне не забыть 27 ноября 1953 года. В этот день я принял военную присягу. Теперь я воин Советской Армии, присягнувший на верность Родине. Если понадобится, готов отдать жизнь для достижения полной победы над врагом. Под этими словами я расписался. Раньше как-то не задумывался над ними, а теперь вдруг понял их большой смысл, почувствовал себя взрослым человеком.
В последний день ноября получил благодарность от командира роты за успешную учебу. В спорте тоже достижения: на перекладине научился делать заднюю склепку, а на брусьях — соскок через три жерди. Результатом этого явились два громадных синяка на ногах, но, как сказал Саша Солянин, игра стоит свеч.
Меня избрали в комсомольское бюро. Это значит, что надо заботиться не только о себе, но и о своих товарищах. Ведь теперь мне приходилось отвечать за целый коллектив.
С порядком, внешним видом у нас довольно долго дело не ладилось. Не привыкли ребята чистить пуговицы, надраивать до блеска сапоги. Идешь — и так хочется запрятать руки в карманы брюк, что хоть зашивай карманы. Но постепенно стали привыкать к законам армейской
жизни.
Незаметно пришла зима. Выбелив степь, она намела метровые сугробы у дверей землянок.
В учебе чем дальше, тем интереснее, хотя и труднее. Начались выходы на материальную часть. Самолет Як-18, который предстояло изучить, показался очень сложным. Но когда занят работой, быстро бегут дни, а вместе с ними остаются позади и трудности.
— Что делаешь? — спрашивает меня Саша Солянин, подсаживаясь к моему столу.
— Дрова рублю, — недовольно отвечаю приятелю.
— Брось ненужным делом заниматься. Вижу, письмо строчишь. Ей, — понимающе подмигивает Саша и тут же предлагает: — Давай делом займемся. Поэкзаменуй меня по приборной доске. Что-то туго дается.
— Хорошо, — соглашаюсь и тоном преподавателя спрашиваю: — Курсант Солянин! Расскажите о принципе размещения группы пилотажно-навигационных приборов.
Тот начинает бойко отвечать:
— Группа пилотажно-навигационных приборов наиболее важна для летчика, так как показания этих приборов быстро меняются с изменением положения самолета. Группу приборов — указатель скорости, указатель поворота и вариометр — всегда устанавливают на одной горизонтали. Группу курсовых приборов — компас, указатель поворота, индикатор, радиополукомпас — располагают на одной вертикали, чтобы можно было одним взглядом определить правильность курса самолета.
— Отлично, курсант Солянин, — заключаю. — А теперь, Саша, меня спроси.
Весной мы сдавали зачеты. В письмах к отцу я рассказывал о своих товарищах, преподавателях, и инструкторах, о том, как идут дела.
Невысокого роста, крепко сбитый, широкий в плечах, с открытым лицом желтоватого цвета — таким был мой инструктор Гонышев. Позднее я узнал причину желтизны: Гонышев много курил. Буквально через каждые пять минут доставал новую папиросу и ходил, сопровождаемый синим дымным шлейфом.
«Зачем он себя душит табачищем?» — недоуменно задавал я вопрос и не находил ответа. Попробовал сам закурить. Горько, противно — не понравилось.
Еще на земле, задолго до первых вылетов, Гонышев и мы, курсанты, как бы изучали друг друга. Инструктор приглядывался к нам, мы — к нему. Кажется, в тот период мы остались довольны друг другом.
Нам было известно, что Гонышев — опытный инструктор, обучивший и давший путевку в жизнь многим десяткам молодых летчиков. Недавно состоялся выпуск очередной группы. Выпускники тепло отзывались о своих наставниках, и в частности о Гонышеве.
— А как насчет реактивных самолетов?— то и дело спрашивали мы в ходе занятий наших преподавателей и инструктора.
— Вот нетерпеливые какие. Сначала изучите Як-18. А реактивные самолеты от вас не уйдут. Прежде чем подняться в воздух, мы основательно изучили самолет, немало потрудились на аэродроме. Нам пришлось мыть машины, таскать баллоны, производить работы под руководством инструкторов и техников. Возвращались с аэродрома усталые, пропахшие бензином и маслом, в комбинезонах, на которых темнели масляные пятна.
— Сначала надо научиться ухаживать за машиной, а уж потом летать, — не раз говорил Гонышев. — Самолет что девушка: любит ласку и внимание, — добавлял он шутливо.
Кое-кто из курсантов уже считал себя «облетанным». Некоторые летали еще до школы на транспортных самолетах в Новосибирск, в Москву. Ощущение полета было им знакомо. Тем не менее ожидание первого подъема в воздух волновало всех. Не терпелось получить провозные. И этот период наступил.
Иногда в газетах и журналах пишут о необычных впечатлениях, которые испытывают начинающие авиаторы во время своих первых полетов. Расписывают, не жалея красок, что впервые поднявшийся в воздух почувствовал себя чуть ли не птицей, что безоблачная высь показалась ему чем-то фантастическим и т. д. Мне думается, все это излишние красивости. Полет — работа и для обучаемого и для обучающего. Конечно, по-новому выглядит земля, если смотришь на нее с высоты, шире раздвигается горизонт, открывается далекая перспектива степных далей. Но в полете ведь не об этом думаешь: перед тобой кабина со множеством приборов, надо за всем успеть уследить, а главное — примечать, запоминать все движения и действия инструктора. Тут не до лирики.
Уж если говорить о том, чем запомнился мне первый полет с инструктором, так это тем, что при посадке мы едва не разбились. И наверняка разбились бы, растеряйся хоть на миг, допусти хотя бы малейшую ошибку мой инструктор. Мы взлетели с основного аэродрома, чтобы перелететь на другой. Полет подходил к концу, я пристально следил за тем, как Гонышев строил маневр для захода на посадку, как повел машину на снижение.
С каждым мгновением земля становилась все ближе и ближе. Мне показалось, что скоро шасси самолета коснется посадочной полосы. Вдруг — что это? Впереди, прямо перед нами, препятствие. Самолет мчится на него. Гонышев резко берет ручку на себя, самолет взмывает вверх, пролетает над неожиданно появившимся препятствием и опускается на полосу.
Считанные секунды длился этот момент, едва не оказавшийся для нас трагическим. Гонышев вылез из кабины, сунул в рот неизменную папиросу, глубоко затянулся раз, другой и сказал совсем спокойно:
— И так бывает...
Потом пошел выяснять причину появления препятствия перед взлетно-посадочной полосой, искать виновных, наводить порядок.
А я по-новому вдруг увидел своего инструктора. Да, летчику нужна быстрота реакции, готовность в доли секунды принять единственно правильное решение и, сохраняя хладнокровие, незамедлительно действовать. И это — в дни мирной учебы. А в бою? Ведь военный летчик готовит себя для боя. Значит, он в любую секунду должен уметь встретить всякую неожиданность и опасность.
Труд и упорство побеждали. Прошли те времена, когда мы жили в землянках, оборудованных своими руками. Переселились в настоящую казарму. На построения выходили подтянутые, опрятные. Командиры постоянно следили за внешним видом курсантов.
За окном казармы — кромешная темнота, а дежурный уже властно подает команду:
— Подъем! Выходи строиться на зарядку!
Как неприятно сбрасывать с себя теплое одеяло и выскакивать во двор, на мороз. Поплотнее бы укрыться, свернуться клубочком и забыться хотя бы еще на полчасика. Ведь предутренний сон так сладок. Но нельзя.
Мороз сначала обжигает тело, но, сделав пробежку, согреваешься и уже с удовольствием выполняешь упражнения физзарядки.
Учебный день начинается по строгому армейскому распорядку. Вскоре мы уже в классах, потом — возле самолетов.
Идут полеты с инструктором. Под его наблюдением я делаю взлет, посадку. Особых замечаний не получаю.
По-моему, почти у каждого человека, овладевающего искусством управления самолетом, бывает такой барьер, преодолев который он начинает верить в себя, в самолет, вообще в успех. Это можно сравнить со вторым дыханием у бегуна. Кажется, задохнулся человек, вот-вот сойдет с дистанции, но пересилил себя, организм перестроился на повышенную нагрузку, и появилось оно, второе дыхание. Снова легко бежит человек.
Таким рубежом для меня было третье упражнение программы.
Мне предстояло поднять машину в воздух, совершить полет по кругу и сесть.
Зеленый Як-18 послушно выруливает на старт. Докладываю о готовности к взлету и получаю команду:
— Взлет разрешаю.
— Вас понял, — коротко бросаю в ответ и берусь за ручку управления.
Еще раз мельком оглядываю машину. Из своей кабины инструктор настороженно следит за мной. Волнуюсь, но стараюсь взять себя в руки, говорю себе: «Спокойнее, все будет хорошо».
Первая часть полета прошла успешно. А вот когда надо было зайти на посадку, сделать расчет, строго выдержать заданную высоту на снижении и планировании — тут у меня получилось довольно нескладно. Плавной, уверенной посадки не вышло, это я почувствовал, едва самолет коснулся земли.
— Товарищ инструктор! Курсант Титов полет закончил. Разрешите получить замечания.
— Потом, — коротко бросил в ответ инструктор.
И опять, как обычно, Гонышев долго доставал из кармана портсигар, закурил, сделал свои привычные две — три глубокие затяжки и, ничего мне не ответив, пошел к командиру звена капитану Кашину. Говорили они довольно долго и горячо. О чем? Я терялся в догадках и с беспокойством думал: «Не закончится ли на этом мой путь в авиации?»
Зря я так думал. И инструктор, и командир звена, видно, лучше меня знали, как и чем мне помочь.
Прошел день, другой, а меня в воздух не выпускали. С завистью смотрел я на своих друзей, таких же курсантов, которые летали в зону, потом уверенно и плавно сажали самолет у посадочных знаков. Не стесняясь, спрашивал одного, другого, третьего, как они определяют расстояние до земли, до каких пор продолжают режим выдерживания, как пользуются сектором газа. Теоретически я сам мог все это прекрасно рассказать, а вот на практике не выходило. Я знал, что у меня не получалась посадка. В который раз повторяю правило из учебника:
«Успешность подвода самолета к земле обеспечивается точным расчетом и правильным определением фактического места выравнивания, своевременным принятием окончательного решения на выполнение посадки и своевременным переносом взгляда на землю». Кажется, выучил, вызубрил, а как получится на деле?
Очень верно сделали мои воспитатели, что дали мне после первой неудачи остыть, осмыслить свои действия. Ведь сгоряча после неудачного вылета можно было наделать новых, еще более серьезных ошибок. А на посадке они дорого, ох как дорого могли обойтись.
Через несколько дней капитан Кашин, очевидно, решил, что хватит мне «остывать». Утром во время подготовки к полетам он сказал:
— Курсант Титов, полетите сегодня со мной. Задание прежнее: взлет, полет по кругу, посадка.
— Слушаюсь!— отвечаю и, чуть ли не обгоняя капитана, спешу к своему зеленому «яку».
На полных оборотах ревет мотор. Строго выдерживая заданное направление, веду самолет на взлет. Движения продуманы, определена их последовательность, но они еще не совсем уверенны. Смотрю на указатель скорости, беру ручку на себя и чувствую, как земля остается где-то внизу.
Капитан зорко следит за моими действиями. Вот он взял управление и спокойно, без лишних слов поправил мою ошибку. Потом по переговорному устройству до меня доносится его голос:
— Смотрите, как надо делать. Следите за приборами. Один за другим он выполняет развороты и выходит
в расчетную точку на посадку.
— Запоминайте положение ориентиров, — продолжает капитан. — Отсюда начинаете снижение. Вот эта высота — десять метров, так будет — пять, а это — два, один.
Потом уже полет по кругу делаю я.
Повторяю заход на посадку, стараюсь, чтобы самолет занимал по отношению к ориентирам то же положение, как и на предыдущем круге. Но вот «як» пошел на планирование; теряя высоту, приближается к земле. Кажется, на этот раз посадку я выполнил лучше.
— Терпимо! — не то осуждающе, не то одобрительно сказал мне на земле капитан Кашин и, пригласив к себе Гонышева, начал с ним обстоятельный разговор.
«И охота им возиться со мной! Не выходит — отчислили бы, и делу конец. Нет, видно, у меня способностей летных», — думал я.
Но была, по-видимому, охота у моих учителей повозиться со мной. Опять стал летать в своей кабине инструктор Гонышев, вновь стал учить в воздухе искусству управления самолетом. И добился своего. Перешагнул я этот рубеж, это злосчастное третье упражнение, стал летать не хуже других. А вскоре уже начал летать самостоятельно.
Курсантская жизнь разнообразна и интересна. Мы жили общей жизнью с родной страной, близко к сердцу принимали все события на земле. Мы старались осмыслить все то, что определяло борьбу двух миров на международной арене. Каждый успех, одержанный в нашей стране и в странах социалистического лагеря, радовал нас, вселял новые силы, бодрил.
Вечерами мы не пропускали ни единой передачи «Последних известий». Это буквально вошло в наш быт. Не послушаешь «Последних известий» — словно без ужина остался, пропустишь доклад о международном положении — вроде безвозвратно потерял что-то очень нужное.
В библиотеке скоро не осталось ни одной интересной книги, которую бы мы не прочитали. Пушкин и Лев Толстой, Лермонтов и Чехов, Горький и Маяковский, Шолохов и Фадеев, Твардовский и Леонов, Симонов и Полевой и многие другие писатели и поэты учили нас жизни. Читали мы также произведения и зарубежных писателей: Драйзера, Джека Лондона, Гюго, Франса, Тагора. С каждой вновь прочитанной книгой мир в нашем представлении расширялся, становился сложнее и интереснее.
А сколько баталий было проведено на спортивных площадках! И пусть эти площадки не так уж хорошо оборудованы, важно, что спортивный азарт не угасал. Футбол, баскетбол, волейбол были нашими любимыми играми.
Чуть выдался свободный час, смотришь, взвивается мяч над сеткой и раздается голос судьи:
— Счет — по нулю. Подача справа.
Шел бурный 1954 год. Страна жила большими событиями, партия смело вскрывала ошибки, возникшие в результате культа личности, уверенно взяла курс на подъем всего народного хозяйства.
Мы изучали постановления сентябрьского (1953 г.). февральско-мартовского и июньского (1954 г.) Пленумов ЦК КПСС, постигая глубину и мудрость их, смелость замыслов Коммунистической партии. И не только изучали. Мы видели, как по зову партии в наши кустанайские края устремился шумливый поток людей, энтузиастов освоения целины, как многовековая тишина степей, поросших сорняками и кустарниками, взрывается мощным гулом могучих тракторов.
Вот вернулись самолеты из дальней зоны, зарулили на стоянку. Мы стоим возле командира эскадрильи капитана Губина, который пристально изучает карту района полетов.
— Еще один ориентир появился в степи, — говорит он, называет номер квадрата и приказывает: — Нанесите в этом квадрате населенный пункт. Пока тут только палатки, но скоро будут и дома. Совхоз будет.
На наших глазах обновлялись карты, пополняясь новыми ориентирами — палаточными городками будущих совхозов, массивами свежераспаханной целины.
Незаметно пришло время первого отпуска, и я поехал в колхоз села Полковниково. Здравствуйте, земляки! На моем курсантском кителе поблескивают погоны, окантованные золотистым шитьем, а на груди сверкают два значка — комсомольский и спортсмена-разрядника.
Ох и обрадовалась же мама! Не обошлось и без непрошеных слез, но это были слезы радости. Крепко, по-мужски, обнял отец, а сестренка Земфира так и повисла на моем плече. К вечеру, когда утихли первые радости встречи и когда было точно установлено и родными и знакомыми, что я «здорово повзрослел», стал серьезнее и превратился в «настоящего парня», мы с отцом долго говорили о делах школы, о том, что происходит на селе.
— Вовремя, сынок, пришли эти решения партии, — делился со мной, как с равным, своими мыслями отец, — дальше уже нельзя было. Теперь народ поднялся на дела, на работу пошел. А то ведь ни стар ни мал не хотели ни сеять, ни за скотиной ухаживать. На трудодень-то ведь доставались сущие пустяки.
— Знаю. Граммами считали. Но это прошло. Теперь дело пойдет, отец.
— Само не пойдет. Умный подход нужен. И куда, в какую сторону пойдет, посмотреть надо, — в раздумье говорил отец, и по тону его было видно, как близко к сердцу принимал он дела родной деревни, дела всех колхозов страны. — Этот принцип материальной заинтересованности нельзя тянуть, как резину, в одну сторону. Надо и о государстве думать. Золотая середина здесь нужна, сынок. Надо, чтобы и личные доходы колхозника были достаточными, и государству шло все больше дешевой продукции из колхоза.
Незаметно подошли к нам соседи, и беседа стала общей. Говорили с удовлетворением об отмене налогов с садов и огородов, о повышении оплаты трудодня, о новом выступлении нашего представителя в Организации Объединенных Наций, помянули недобрым словом американских империалистов, разоривших преступной войной корейский народ.
Разошлись затемно, когда над селом плыл серебряный месяц, а в небе зажглись светляки звездных россыпей. Где-то на другом конце, очевидно возле клуба, несмело заиграл гармонист, сзывая молодежь. Отец, попрощавшись с соседями, сказал мне:
— Пойди погуляй. Кое-кто из твоих дружков остался еще. Покажись одногодкам.
Как один день пролетел мой отпуск, и вот уже вновь я стою в строю курсантского взвода, придирчиво проверяю себя, спрашиваю друзей, кто и как провел время, не имел ли замечаний от коменданта и старших по званию. Словом, опять начались наши учебные будни.
Незаметно подошли экзамены. Мне дались они легко, по всем дисциплинам получил отличные оценки. И на земле и в воздухе. С гордостью я мог называть себя летчиком.
В зимний февральский день прощались мы с авиашколой. Окончил я ее успешно и, не раздумывая, попросил послать в училище летчиков-истребителей. Пусть не обижаются на меня летчики и штурманы бомбардировочной авиации, но мне казалось, что наиболее высокие летные качества вырабатываются в истребительной авиации. Пилотажные фигуры, скорости, перегрузки — все это всласть познает истребитель.
— Пожалуй, вы правы, — поддержал меня инструктор Гонышев.
Мы долго беседовали с ним накануне отъезда из школы. Скупой на похвалы, он на этот раз сказал, что, как
ему кажется, из меня может выйти неплохой летчик-истребитель.
- Может выйти, — окутываясь облаком табачного дыма, тут же оговорился Гонышев. — Поймите, Титов, это только возможность, предположение. Чтобы стать настоящим летчиком-истребителем, надо много, очень много работать. На «мигах» летать — сложная штука.
Мы с друзьями прошлись на прощание по городку, постояли на том месте, где когда-то копали землянки. Теперь здесь были добротные казармы, приветливо сверкавшие огнями. Жизнь неодолимо идет вперед.
И опять мы стоим у окна в поезде, который мчит по заснеженной Кустанайской степи. Вновь мы хотим угадать свое будущее.
Нас ждет училище летчиков-истребителей.
