Н.С.Шер "Николай Васильевич Гоголь" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
Ружье пропало; чиновник от огорчения заболел и умер. Слушатели смеялись над рассказом. Не смеялся только Гоголь — он задумчиво выслушал рассказ и опустил голову. Может быть, как говорят, этот рассказ натолкнул его на мысль написать «Шинель» — одно из замечательных произведений русской литературы. В повести «Шинель» Гоголь показывает читателю один из департаментов Петербурга. Вот за канцелярским столом сидит тихий чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин. Он и сам смешной, и имя у него смешное, и кажется, что он так и родился на свет в виц-мундире и с лысиной на голове, для того чтобы переписывать казенные бумаги. И он любил эти бумаги; огромный, разнообразный мир заключался для него в его маленькой работе. Но в департаменте никто не уважал его, сторожа не глядели на него, когда он проходил мимо, начальники обращались с ним «холодно-деспотически», товарищи по службе смеялись над ним. Но вот с Акакием Акакиевичем случилась беда — износилась его шинель, и надо было шить новую. Каких лишений это ему стоило,
как он голодал, чтобы скопить денег на шинель! Наконец шинель заказана, готова, и Акакий Акакиевич в новой шинели идет в гости. На обратном пути грабители снимают с него шинель. В отчаянии Акакий Акакиевич ищет заступничества у «значительного лица», но «значительное лицо» только распекает его. Акакий Акакиевич умирает от огорчения. «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное». Но повесть еще не кончена. Она, по словам Гоголя, «неожиданно принимает фантастическое окончание». После смерти Акакия Акакиевича в городе по ночам бродит мертвец, похожий на него,
он стаскивает с людей шинели и наконец добирается и до «значительного лица». Так маленький чиновник как бы мстит своим обидчикам за всю свою горькую жизнь. Вместе с Гоголем читатель с глубоким сочувствием относится к судьбе Акакия Акакиевича, возмущается и ненавидит тех «значительных лиц», которым дано право
унижать и оскорблять человека. Все шире и глубже наблюдает Гоголь окружающую его жизнь и видит все тех же страшных «существователей», все тот же пошлый мир петербургских чиновников, все те же взятки, то же равнодушное презрение к низшим и подлое подобострастие к людям, имеющим власть. Часто думает он о своем назначении писателя. Что он успел сделать? Ему кажется, что сделал он очень мало, что нужно писать еще лучше, чтобы помочь людям выйти из пошлого, душного мира, в котором они живут, чтобы заставить их оглянуться на себя. Он думает, что, может быть, надо говорить об этом в театре, потому что в театре целой толпе разом дается как бы живой урок. Надо писать комедию, надо сделать смешными недостатки людей, потому что смеха боится даже тот, кто ничего не боится. Но никакого смешного сюжета Гоголь выдумать не может.
«Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет... духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее черта», — пишет он Пушкину, который в это время был в Михайловском. Пушкин тотчас же отозвался. Сюжет у него был. Может быть, он сам думал его использовать, а может быть, просто записал как смешной
анекдот. Приехав из Михайловского, он рассказал Гоголю о том, как его, Пушкина, когда он ездил в Оренбург собирать материал для истории Пугачева, приняли за ревизора, присланного из Петербурга с тайным поручением «собирать сведения о неисправностях». Гоголю сюжет очень понравился, и меньше чем в два месяца
у него была готова комедия «Ревизор». Небольшой и как будто бы смешной анекдот превратился у него в обличительную комедию, в которой он решился собрать все дурное, какое только знал, и за одним разом над ним посмеяться. В январе 1836 года Гоголь уже читал «Ревизора» на вечере у Василия Андреевича Жуковского. «Я пригласил вас, господа...» — начал Гоголь, и, как всегда, когда он начинал читать, сразу наступила совершенная тишина, все насторожились, никто не шевелился. Слушатели увидели перед собой маленький уездный городок. Какой? Гоголь не назвал его, но таких городов множество в царской России — их все знают. Редко заглядывают сюда начальники из губернских городов, еще реже из Петербурга. Управляет городом городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский — главный взяточник и мошенник. И все
чиновники у него такие же: судья Ляпкин-Тяпкин — бездельник и плут, который прочитал на своем веку всего несколько книг и считает себя ученым человеком; смотритель училищ — глупец и трус; почтмейстер, который развлекается тем, что распечатывает и прочитывает чужие письма... А какие в городе сплетники Бобчинский и
Добчинский: «оба низенькие, коротенькие, очень любопытные»; какие дамы!.. И вдруг в городе появляется «приглуповатый» молодой светский человек, одетый по последней моде, который обманул и обобрал всех чиновников. Как неподражаемо и великолепно читает Гоголь! Спокойно, просто; он как бы разыгрывает всю пьесу, оттеняет каждый характер, жест, слово. И ни разу при этом не засмеется сам; только иной раз, когда слушатели не могут удержать смеха, он взглянет и усмехнется лукавой усмешкой. Много пришлось Гоголю и его друзьям хлопотать, чтобы добиться разрешения на постановку «Ревизора». Долго убеждал Жуковский царя, что в комедии нет ничего неблагонадежного, что это только веселая насмешка над плохими провинциальными чиновниками. Наконец разрешение было получено. 19 апреля 1836 года «Ревизор» был поставлен на сцене Александрийского театра, а через месяц — в Москве, в Малом театре, где актер Щепкин играл роль городничего. О нем, о великом своем друге, не раз думал Гоголь, когда работал над «Ревизором», и шутя говорил, что Щепкин может играть в комедии хоть десять ролей подряд. Как-то примут пьесу зрители? Гоголю казалось, что от этого теперь зависит его судьба — судьба писателя, призванного бороться со злом, неправдой, исправлять нравы людей. На первом представлении «Ревизора» в Петербурге театр был полон. Ярко горели огни в огромных люстрах; в ложах сияли ордена, ленты, бриллианты; на галерке, в райке, как тогда говорили, волновалась молодежь — студенты, молодые чиновники, художники... В императорской ложе сидел царь с наследником.
Незаметно, через кулисы, пробрался Гоголь на свое место и, укрывшись за портьеру, жадно разглядывал зал. В театре много знакомых, друзей: Михаил Иванович Глинка, Петр Андреевич Плетнев, Владимир Федорович Одоевский, старик Крылов, нежинцы Данилевский и Прокопович. Поднялся занавес. Шло одно действие за другим. И чем ближе подходила пьеса к концу, тем сдержаннее становился смех и тем сильнее вытягивались лица сановников и знатных вельмож в партере и ложах. Что это? Разве есть в России такие порядки? Это клевета, безобразная карикатура! Автор выдумал такую Россию, в ней нет и не было таких городов, таких, чиновников... Царь был недоволен спектаклем. Только теперь, во время представления, он понял, да и то, может быть, не вполне, настоящий смысл комедии. Говорят, что, выходя из ложи, он сказал: «Ну и
пьеска! Всем досталось, а мне больше всех». Гоголь смотрел на зрителей, и ему было грустно; он потихоньку
от всех знакомых, один ушел из театра. Через несколько дней он писал Щепкину: «Действие, произведенное ею (комедией), было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня; купцы против меня; литераторы против меня...» Но Гоголь ошибался, когда говорил, что все ругают его комедию. Он не увидел в театре тех людей, которые на первом представлении восторженно приветствовали его с верхних ярусов и райка. Он не знал, как мечтали все лучшие, передовые люди России посмотреть его «Ревизора», как списывали для себя и отдельные сцены, и целиком всю комедию, как ждали выхода книги. А когда книга вышла и появилась в Москве, в одном из журналов писали: «Наконец показалось и в нашем добром городе Москве двадцать пять экземпляров желанного «Ревизора», и они расхватаны, перекуплены, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся». После первой постановки «Ревизора», удрученный, полный тревоги от всех толков, от ненависти, злобы, которые обрушились на него, Гоголь как-то растерялся, не совсем ясно даже понимал, что
происходит. Он чувствовал только, что ему надо остаться одному и обдумать уже начатый труд — поэму «Мертвые души», тему которой также подсказал ему Пушкин. Гоголь решил уехать. Все последние годы он жил на Малой Морской улице, в маленькой квартирке из двух комнат, с темной лестницей, небольшой передней. С ним жил его верный Яким, который теперь с грустью собирал своего барина в дорогу. Он часто потом вспоминал о петербургской жизни и любил рассказывать, как ходили к его Николаю Васильевичу разные знатные господа: генерал Василий Андреевич Жуковский, сочинитель Пушкин, Михаил Семенович Щепкин, который в свои приезды из Москвы непременно останавливался у них. Рассказывал Яким и о том, как долго по ночам работал Гоголь,— «пока две свечи не сгорят», как потом, когда «сочинит», отдавал переписывать писарю, посылал его — Якима — в типографию... Здесь, в этой квартире, были написаны «Тарас Бульба», «Старосветские помещики», «Ревизор»... Гоголю было двадцать семь лет. Как говорили знакомые, он все еще немного походил на задорного петушка, когда взбивал на голове кок и надевал коротенький сюртучок с фалдами — он любил иногда принарядиться, пофрантить. По-прежнему был он остро и бойко насмешлив, весело шутил, когда бывал среди людей ему приятных, и сразу как-то сжимался, забивался в угол, как только появлялся кто-нибудь посторонний. В большинстве это происходило с ним в тех аристократических гостиных, где иной раз приходилось ему бывать. Известность уже не доставляла былой радости; ему досадно было, что люди ловили каждое его слово, расспрашивали о работе, часто приезжали специально посмотреть на Гоголя. И вот теперь он уезжает в чужие края. Куда? Он и сам хорошенько не знает. Он знает только, что ему, для того чтобы жить и
работать, необходимо душевное спокойствие, которого у него нет, как, наверно, не может быть ни у одного честного писателя в России. Путешествия, перемена мест всегда были для него единственным
лекарством от всех бед. «Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе
чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!» — писал он несколько лет спустя. Уезжая в чужие края и обрекая себя на добровольное изгнание, Гоголь отрывался от России, от родной земли, от Пушкина, Щепкина, от людей, с которыми связан был больше, чем дружбой, — глубокой и скорбной любовью к отчизне. Летом 1836 года вместе с товарищем детских лет Данилевским Гоголь сел на пароход. С этой минуты началась для него новая пора жизни, новая пора творчества. Гоголь решил поселиться
в Италии, в Риме, в городе, который отныне станет ему почти родным. Он жил в верхнем этаже большого дома, в просторной комнате с каменным мозаичным полом; пол «звенел» под ногами; на окнах были решетчатые ставни, а за окнами — синее итальянское небо. Рано утром становился Гоголь за конторку — он любил
писать стоя — и долгие часы трудился над своей поэмой «Мертвые души». На чужбине с особенной силой понял он, что непреодолимо цепью прикован к родине, что всем прекрасным небесам и красотам чужой земли он предпочитает свою отчизну. «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе... Но какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе?» Вернуться назад? Нет, он не может. Не может работать в России, где надо выносить надменную гордость глупых людей,
видеть сборище великосветских невежд, слышать гнусные речи гнусных чиновников и знати. Но трудиться для России он должен и будет! Он верит в нее, в ее будущее. В мечтах своих он видит, как чудесной птицей-тройкой несется она вперед. «Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земле, и,
косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». В своем новом труде он покажет всех тех людей, которые мешают его родине быть счастливой, идти вперед. Уже мелькают в голове картины, оживают образы, идут по страницам рукописи Собакевич, Коробочка, Плюшкин, Ноздрев, едет в своей бричке за
«мертвыми душами» Чичиков... Кто не знает этих имен? Кто не видел их портретов, нарисованных многими знаменитыми художниками? До отъезда за границу у Гоголя вчерне было уже готово несколько глав; он читал их Пушкину. Пушкин обычно всегда смеялся, когда Гоголь читал, но теперь становился все сумрачнее
и, когда чтение кончилось, сказал: «Боже, как грустна наша Россия!» В конце января 1837 года Пушкин был убит на дуэли. Вместе со всем русским народом тяжело переживал Гоголь смерть великого национального поэта. Ему было вдвойне тяжело: он лишился самого близкого и родного человека. Своей мудрой душой Пушкин с самого начала угадал в нем гения, понимал и принимал его целиком со всеми странностями трудного его характера: своей душевностью давал ему то тепло, которого так не хватало Гоголю в жизни, — ведь, в сущности, он был одинок всегда. «Что труд мой? Что теперь жизнь моя? Как жить без Пушкина?» — думал Гоголь. Для него наступили горькие, тревожные дни, недели. Он знал, что ему надо собрать все свои силы, все свое
мужество, чтобы продолжать тот большой труд, который завещал ему Пушкин. Преодолевая себя, Гоголь снова начал работать над «Мертвыми душами»; и работа эта стала теперь главным делом его жизни, его долгом писателя перед родиной. Вскоре после смерти Пушкина был вчерне закончен первый том «Мертвых душ». Гоголь решил вернуться в Россию, набраться новых впечатлений, почитать друзьям отдельные главы своего труда. Сестры к этому времени кончали институт, надо было позаботиться и об их устройстве, повидать мать, наладить свои денежные дела. Осенью 1839 года Гоголь вернулся в Россию, в Москву. Он приехал вместе с Михаилом Петровичем Погодиным, с которым встретился в Вене, и остановился в его доме на Девичьем поле. Известие о возвращении Гоголя быстро разнеслось по Москве. Погодину писали: «Вы привезли с собою в подарок русской литературе беглеца Пасичника... Теперь только разговоров, что о Гоголе... Только и слышим, что цитаты из «Вечеров на хуторе», из «Миргорода», из «Арабесков»...» Первым встретил Гоголя Щепкин. «Такое волнение его приезд во мне произвел, что я нынешнюю ночь почти не спал», — говорил дорогой и, может быть, теперь единственно душевно близкий человек Гоголю. Гоголь очень изменился. «Следов не было прежнего, гладко выбритого и обстриженного (кроме хохла) франтика в модном фраке! Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил, выражались доброта, веселость и любовь ко всем; когда же он молчал и задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то высокому». Гоголь не был в России более трех лет. За эти годы много нового произошло в русской литературе, в нее вошли новые люди, и прежде всего Лермонтов, которого называли преемником Пушкина.
Уже напечатано было его стихотворение «Бородино», «Песня про купца Калашникова»; всем, конечно и Гоголю, было известно ходившее в рукописных списках стихотворение «Смерть поэта». Много и горячо говорили о молодом критике Белинском, читались и перечитывались его блестящие статьи. Гоголь мечтал о встрече с ним и, как только приехал в Петербург за сестрами, пошел к Белинскому. Неизвестно, о чем они говорили, но для Гоголя встреча эта еще больше раскрыла и осветила многое в нем самом, в его настоящей и будущей
работе. Несколько раз в этот свой приезд Гоголь читал друзьям и знакомым отдельные главы «Мертвых душ», от которых все были в восторге. Гоголь был доволен, но работал он мало: дни, недели, месяцы проходили быстро, в хлопотах, в суете. Надо было думать об устройстве сестер, позаботиться о матери, которая приехала
в Москву вместе с младшей дочерью Ольгой. Денег, как всегда, было мало. Свою часть имения Гоголь уже давно отдал матери и сестрам и жил только на литературный заработок — очень маленький в те времена. «Писатели в наше время могут умирать с голоду», — не раз писал и говорил Гоголь. И он вынужден делать долги, быть в постоянной зависимости от кредиторов. Сам он был очень прост и нетребователен в своих привычках — все его имущество помещалось в небольшом чемодане. Незаметно прошло восемь месяцев. Скорее ехать, приниматься за работу! И мысли его уже далеко в Риме, в тихой комнате за решетчатыми ставнями, где ничто, как ему казалось, не помешает работать. 9 мая 1840 года, в день своих именин, Гоголь решил устроить
обед — собрать своих друзей и знакомых, чтобы проститься с ними перед отъездом. Это был его первый именинный обед, позднее, эти обеды вошли в обычай. Каждый раз, когда Гоголь в день своих именин бывал в Москве, он устраивал праздник, и особенно радовался, если была хорошая погода: столы тогда выносили в широкую липовую аллею огромного погодинского сада. В этот день погода была великолепная. По всему саду уже поднялась первая нежная травка, желтели цветы, покрылись зелеными листьями деревья, звенели голоса птиц. Гостей съехалось много — человек пятьдесят; были московские и петербургские литераторы, был Михаил Семенович Щепкин. Гоголь ждал Лермонтова, который был в это время в Москве. Только что прочел он повесть «Герой нашего времени», напечатанную в журнале, и был в восхищении от нее. Приедет ли?
И вот, когда все уже сидели за столом, когда весело и неумолкаемо лились разговоры, в конце аллеи показался Лермонтов — молодой офицер в зеленом мундире с красным воротником, с таким детским лицом и такими недетскими темными глазами. Гоголь был счастлив. После обеда он попросил Лермонтова прочесть что-нибудь, и
Лермонтов прочел отрывок из только что написанной поэмы «Мцыри». Вскоре после своих именин Гоголь снова уезжал за границу. Отъезд был назначен на 18 мая. Гоголь уезжал от Аксаковых. Друзья и знакомые решили проводить его до первой станции. Гоголь сел в дорожный тарантас, остальные поехали в коляске и на
дрожках. По дороге, на Поклонной горе, все вышли из экипажей. Гоголю хотелось в последний раз посмотреть на Москву, которая широко раскинулась перед ним. Прощаясь с Москвой, он низко ей поклонился. Гоголь был весел, разговорчив, обещал вернуться через год и привезти первый том «Мертвых душ», совершенно готовый
для печати. Снова далекая дорога, долгие думы, одиночество, сосредоточенность. Тарантас дребезжит, подскакивает на ухабах, в лицо веет душистый, весенний ветер. А в Риме уже ждет хозяин — почтенный старичок Челли, и в комнате все так же, как было: круглый стол посередине, узкий соломенный диван рядом с книжным шкафом, высокая конторка для работы и на окне старинная римская лампа на одной ножке. С раннего утра принимался обыкновенно Гоголь за работу. «Нужно непременно писать каждый день», — говорил он, «А если не
пишется?» — спрашивали его. «Ничего, возьмите перо и пишите: «сегодня мне что-то не пишется», «сегодня мне что-то не пишется» и так далее; наконец надоест — и напишете». За этой шуткой скрывалось настоящее отношение его самого к своей работе, к труду писателя. Он знал, что должен работать изо дня в день, не покладая рук, что должен заставлять себя работать даже тогда, когда мешают болезнь, душевная тревога, люди. С каждым годом росла его требовательность к себе как к художнику; он перерабатывал, сокращал, безжалостно зачеркивал и писал заново целые главы. А как много и тщательно работал он над языком! В его записных книжках все больше и больше появлялось новых народных слов, выражений, пословиц, поговорок — русских, украинских. Гоголь смело, широко пользовался ими. Каким метким, острым языком заставлял он говорить своих героев! В конце 1841 года Гоголь был снова в Москве — он сдержал свое обещание, привез готовую рукопись поэмы «Мертвые души». Но не так-то просто было ее напечатать. В цензурном комитете
очень хорошо понимали, что Гоголь снова выставил на позор, осмеял помещиков, чиновников. Начались хлопоты, разговоры с цензорами, уговоры, доказательства, унизительные и тяжелые для Гоголя. И только с помощью друзей удалось наконец получить разрешение для печати. В конце мая 1842 года «Мертвые души» вышли в свет, и тотчас же вокруг поэмы поднялась жестокая борьба. Все те, кто узнавал себя в героях этого произведения Гоголя, так же как раньше в «Ревизоре», говорили, что Гоголь клевещет на Россию, что его «следует в кандалах отправить в Сибирь». Все передовые люди были в восторге от «Мертвых душ». Книгу трудно было достать, ее передавали из рук в руки, неделями ждали очереди, а гоголевские фразы и выражения запоминались наизусть,
становились поговорками. Читая поэму, молодежь, воспитанная на стихах Пушкина, Лермонтова, свято хранившая память о декабристах, не могла не понимать всего глубокого смысла произведения. Нельзя было спокойно жить в России, спокойно смотреть на ту страшную правду жизни, которую показывал в «Мертвых душах» Гоголь. Рассказывали, как однажды, уже несколько лет спустя после выхода в свет «Мертвых душ». Гоголь был в гостях на именинном обеде. Среди гостей были сенаторы, генералы, и один из них, с негодованием смотря на Гоголя, сказал: «Не могу видеть этого человека...Ведь это революционер... и я удивляюсь, право, как это пускают его в порядочные дома? Когда я был губернатором и когда давали
его пьесы в театре, поверите ли, что при всякой глупой шутке или какой-нибудь пошлости, насмешке над властью весь партер обращался к губернаторской ложе». Генерал говорил, что он запретил ставить пьесы Гоголя в своей губернии. А Гоголь, как тогда, после постановки «Ревизора», снова уехал за границу — теперь надолго, почти на шесть лет. Он понимал, что «Мертвые души» потрясли всю Россию, и он торопился работать дальше над второй частью. Но годы шли, а работа подвигалась мучительно медленно. Какая-то болезненная тоска, тревога все больше овладевали Гоголем. «Я несколько лет уже борюсь с неспокойствием душевным», —
писал он художнику Иванову. Знакомые, которые приезжали за границу и видели Гоголя, говорили, что он очень изменился. Как всегда, он искал облегчения в дороге, в переездах, скитался по разным странам, иногда останавливаясь на более долгое время то в Риме, то во Франкфурте, где жил Жуковский. Но нигде не находил того душевного покоя, о котором мечтал. «Столько жизни прошу, сколько нужно для окончания труда
моего; больше ни часу мне не нужно», — писал он на родину. В 1845 году было уже написано несколько глав второго тома «Мертвых душ», уже были они переписаны, отделаны, и вдруг к концу года Гоголь сжег все написанное. Почему? Он никому не сказал об этом. Из России получал он нерадостные вести: тяжело был болен Белинский, умерли Крылов, Кольцов; несколько лет назад погиб на дуэли Лермонтов, и Гоголь, узнав о его гибели, с горечью сказал: «Слышно страшное в судьбе наших писателей». Его звали домой, но он говорил, что сильные причины удерживают его на чужбине. «Или я не люблю нашей неизмеримой, нашей
родной русской земли?» — спрашивал он. А вместе с тем все больше чувствовал Гоголь, что та Россия,
которую он так любит, без которой не мыслит своей жизни, уходит от него все дальше и дальше. Он все еще живет тем богатством, теми знаниями, которые привез с собой. Постепенно иссякает богатство, скудеют знания, притупляется чувство родины. Что там происходит? Он не знает. Изредка приезжают из России знакомые,
приходят новые книги, письма, доходят отзвуки каких-то событий, смутные слухи о крестьянских восстаниях, о тайных кружках, о новых людях. Он очень одинок. Рядом нет настоящих друзей, вот таких, как
были у Пушкина: Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг, которые бы поддержали его, с которыми он мог бы говорить до конца откровенно. Его окружают здесь русские аристократы, «светская чернь», которая ненавидит русский народ, все новое, живое, прогрессивное в России. Эти люди, мечтающие о том, чтобы непоколебимо было крепостное право, чтобы незыблема была православная церковь, называют себя его друзьями и стараются обратить его в
свою веру, перетянуть в свой лагерь. Они опутывают его сетями лицемерной любви, внимания. Незаметно для самого себя, как будто бы даже внутренне отталкиваясь от этих людей. Гоголь поддается их воздействию, начинает думать чужими мыслями, говорить чужими словами, все более и более забывает свое назначение художника и превращается в проповедника. Он выпускает книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». В ней Гоголь как бы отказывался от прежних своих произведений, оправдывал крепостное право, защищал самодержавие, звал русский народ назад к древним обычаям и нравам, говорил о смирении, о религии. Как громом поразила эта книга всех истинных друзей Гоголя, всех передовых русских людей; черным пятном легла она на русскую литературу. Разве когда-нибудь раньше Гоголь, которого враги называли «революционером» и предлагали сослать в Сибирь за его сочинения, говорил, что России нужно крепостное право? Разве забыл он те вдохновенные страницы, которые писал о запорожской вольнице;
те гордые мысли, которые были у него о будущем прекрасной и великой своей родины? Разве острым своим чутьем художника, пусть даже оторванный от России, не видел он той молодой, новой России, тех скрытых, могучих сил сопротивления, которые росли и крепли в русском народе? Как могло случиться, что он написал
такую книгу? И только тогда, когда Гоголь получил гневное письмо Белинского, он как будто бы очнулся.
Белинский упрекал его в том, что он не знает современной России, что книга его — измена, ложь, клевета на Россию. «Да, я любил вас, — писал Белинский, — со всею страстью, с какой человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». Казалось, что этим письмом с Гоголем говорит русский народ, что все лучшие люди России бросают ему упрек, возмущаются, негодуют. «Я не мог отвечать скоро на ваше письмо. Душа моя изнемогала, все во мне потрясено... может быть, и в ваших словах есть часть правды...» — писал в ответном письме Гоголь. Со временем все больше и больше убеждался он в правде этого письма и спустя несколько лет говорил Щепкину и
Тургеневу: «Если бы можно было воротить назад сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзьями», я бы сжег ее». Гоголь решил вернуться на родину. Ему надо было заново узнать ее, поездить по ней, поглядеть на Русь. Он ехал через Одессу. Дорога теперь очень утомляла его, но по-прежнему радостно волновала. Лето он провел в Васильевке. Сестра Лизонька собиралась замуж, мать постарела, постарела и усадьба. Надо
было исправить и перестроить дом, заняться хозяйством. Но он все больше бродил по саду, сажал
молодые деревца, смотрел на цветы, которые по-прежнему любил, слушал украинские песни, тихо радовался родному небу, солнцу. Осенью 1848 года он был в Москве. Друзья и знакомые встретили его восторженно; но «это не тот Гоголь», — говорили они. Молчаливый, сосредоточенный, он казался, да и был, конечно, тяжело больным человеком. Гоголь поселился на Никитском бульваре, в двух скромных комнатах первого этажа с сумрачными окнами. Он продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ», готовил к изданию собрание своих сочинений. Часто после работы, запахнувшись зимой в шубу, а летом в испанский плащ, прогуливался он по Никитскому бульвару, а московская молодежь ходила смотреть, как гуляет Гоголь. Иногда навещал он знакомых, был в Петербурге, где познакомился с Некрасовым, Гончаровым, ездил под Москву, в Абрамцево, к Аксаковым. Друзья радовались, когда искра прежнего веселья мелькала иногда в его глазах, но в общем казалось, что он живет, пересиливая себя. «Какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство примешивались к постоянно проницательному выражению его лица», — говорил Тургенев, который только что познакомился с ним. И, может быть, эти «боль и тревога» были о том, что недоволен он был своей работой над «Мертвыми душами», что все больше чувствовал, как путается он в противоречиях той русской
жизни, которую заново узнавал, что многого он просто не знает, не может понять. «Я весь исстрадался. Я так болен и душой и телом, так расколебался весь. ...Работа — моя жизнь — не работается, не живется», — говорил Гоголь. Работать ему было все трудней. Временами казалось, что уже угасают его творческие силы, что наступает старость. «Творчество мое лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодвигаю бумаги, не выпускаю пера — но строки лепятся вяло, а время летит невозвратно...» Никогда, может быть, Гоголь не испытывал такого острого чувства ответственности писателя за свою работу, такого недовольства
собой, таких колебаний, как тогда, когда он дописывал последние страницы второго тома «Мертвых душ».
А через несколько месяцев, поздней февральской ночью, он бросил в огонь камина этот труд многих лет жизни.
21 февраля 1852 года Гоголь скончался. Хоронили его в ясный, солнечный день. «Кого это хоронят? — спросил прохожий, встретивший погребальное шествие. — Неужели это всё родные покойника?» «Хоронят Гоголя, — отвечал один из молодых студентов, шедших за гробом. — И все мы его кровные родные, да еще с нами вся Россия».
