Н.С.Шер "Николай Алексеевич Некрасов" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
Но не так смотрели на это царские чиновники и жандармы. 0 читателях Некрасова и о нем самом постоянно писали доносы в Третье отделение. Главный шпион и доносчик по «писательским делам» Фаддей Булгарин, тот самый, которого вечером, в день восстания декабристов, Рылеев выгнал из дому, жил как раз напротив редакции журнала «Современник». С каждым годом становился он все подлее и наглее и теперь вместе со своими друзьями, такими же продажными писаками, как он, строчил донос за доносом. «Некрасов — самый отчаянный коммунист... он страшно вопиет в пользу революции», — сообщал он. Новый журнал пришелся Булгарину очень не по вкусу; «это опасный враг», — повторял он за царскими чиновниками — цензорами, с которыми Некрасову постоянно приходилось воевать за свой журнал. Молодые редакторы и сотрудники журнала работали дружно; все больше писателей собиралось вокруг журнала, все больше узнавали и любили его по всей России. Но скоро на журнал обрушилось несчастье — умер Белинский. Некрасов потерял друга, учителя, которого любил глубоко, с которым было связано все лучшее в его жизни. Учитель! перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени! Ты нас гуманно мыслить научил, Едва ль не первый вспомнил о народе, Едва ль не первый ты заговорил О равенстве, о братстве, о свободе... О Белинском после его смерти запрещено было упоминать в печати. Время тогда было суровое — в год смерти Белинского разразилась французская буржуазная революция, и царь Николай I боялся народного возмущения, революции в России. До него все чаще доходили сведения о волнениях крестьян, о вольном духе среди студентов, офицеров... Царское правительство свирепствовало, тюрьмы были переполнены, людей ссылали в Сибирь, высылали из столицы. Жестоко расправился царь с петрашевцами, среди которых было много офицеров, чиновников, студентов. Журнал «Современник» переживал трудное время — к нему особенно подозрительно относилось царское правительство, — и только благодаря упорству Некрасова, его умной и постоянной борьбе с цензорами журнал продолжал существовать. В 1853 году Некрасов познакомился с Николаем Гавриловичем Чернышевским, который приехал в Петербург из Саратова, где был учителем гимназии. Чернышевский знал и любил Некрасова по его стихам. Убежденный революционер, Чернышевский с юных лет поставил себе одну цель в жизни: содействовать подготовке крестьянской революции в России. С Некрасовым они быстро сошлись и стали вместе работать в журнале. В 1856 году в редакцию «Современника» пришел студент Педагогического института Николай Александрович Добролюбов. Он принес свою статью. Чернышевский прочел статью, написанную «сжато, легко, блистательно», поговорил с ее автором. Автор, двадцатилетний юноша, поразил его замечательной силой ума, ясностью и глубиной взглядов. Хотелось тотчас же пригласить его в постоянные сотрудники журнала, но Добролюбов был студентом, и, если бы начальство узнало, что он участвует в таком подозрительном журнале, как «Современник», его могли бы исключить из института. Окончив институт, Добролюбов вошел в журнал как ближайший друг и соратник Некрасова и Чернышевского. «Добролюбов — это такая светлая личность, что, несмотря на его молодость, проникаешься к нему глубоким уважением. Этот человек не то что мы: он так строго сам следит за собой, что мы все перед ним должны краснеть за свои слабости», — говорил Некрасов. В начале 1855 года умер Николай I. На престол вступил Александр II. Казалось, что с новым царем наступает небольшая передышка,— правительство вынуждено было пойти на уступки. Тургенев писал Некрасову, чтобы он поторопился выпустить в эту зиму сборник своих стихотворений. Он знал, что у Некрасова почти готова книга. Но Некрасов все писал и писал новые стихи; ему думалось, что это будут последние его стихи, что эта книга как бы подведет итог всей его жизни. Он уже давно был болен, и здоровье его все ухудшалось. Он слабел с каждым днем, почти не мог говорить. Доктора определили туберкулез горла и отправили его лечиться за границу. Уезжал он неохотно, с тревогой: как-то примут читатели его сборник, как пойдет без него работа в журнале? В октябре 1856 года сборник стихов Некрасова вышел в свет. В сборник вошло семьдесят три стихотворения. Здесь были и стихи, написанные давно: «В дороге», «Колыбельная песня», «Перед дождем», и «Поэт и гражданин», «Школьник», написанные только что, и поэма «Саша», и много других стихотворений. На первой стра нице крупным шрифтом, как вступление ко всей книге, помещено было стихотворение «Поэт и гражданин» — разговор гражданина с поэтом о родине, о назначении поэта, о литературе.
Пopa вставать! ты знаешь сам, Какое время наступило...— говорит гражданин, обращаясь к поэту. Надо подниматься, бороться за свободу родины, за ее счастье: Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь... Иди и гибни безупречно. Умрешь недаром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь... Поэт прежде всего должен быть гражданином, должен отдать свой поэтический дар на служение родине, народу: Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан. А что такое гражданин? Отечества достойный сын.
Сборник имел необычайный успех и был распродан в несколько дней. Говорили, что со времен Пушкина не было примера, чтобы стихи так быстро расходились. Тот, кому не удалось купить книгу, переписывал ее от руки. В провинции часто устраивали общие чтения, собирались на них, как на праздник, в котором участвовали и дети. Так, например, в памяти одного тринадцатилетнего мальчика, будущего писателя Златовратского, особенно ярко запечатлелся вечер, когда в доме его родителей читали сборник стихов Некрасова, только что привезенный из Петербурга. Гостиная приняла праздничный вид, были поставлены свечи в больших бронзовых подсвечниках — тогда это считалось роскошью. К вечеру стала собираться учащаяся молодежь, студенты. Началось чтение, и трудно передать то волнение, тот восторг, с каким слушалось чтение некрасовских стихов.
Особенно волновала и трогала читателей поэма «Саша», такая поэтическая, мудрая. «Она учила, как жить,— вспоминала революционерка Вера Николаевна Фигнер, которой было тогда пятнадцать лет, — учила, как «согласовать слово с делом... требовать этогo согласования от себя и других».
«Восторг всеобщий,— писал Некрасову за границу Чернышевский, — едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли «Ревизор» или «Мертвые души» имели такой успех, как ваша книга». Некрасов радовался успеху не потому, что хотел славы, — слава у него уже была, хотя сам он и не подозревал этого.
Верный заветам любимого учителя Белинского, он твердо шел по большой дороге русской литературы; по тому пути, которым прошли Рылеев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь — все передовые русские писатели. Да, назначение искусства в том, чтобы служить народу, объяснять жизнь, звать на борьбу. В то время как Фет, Майков и многие другие поэты писали о том, что в поэзии ищут они «единственное убежище от всяких житейских скорбей, в том числе и гражданских», Некрасов считал, что поэзия прежде всего должна быть оружием борьбы с крепостным правом и самодержавием. Нет и не может быть «чистого искусства», «искусства для искусства». Поэт должен быть гражданином своего отечества, хранить в сердце своем вражду к угнетателям и со всей силой этой вражды и ненависти бороться за свой народ. И все стихи Некрасова, о чем бы они ни говорили, были пронизаны этими поистине высокими, патриотическими чувствами. Тотчас по выходе книги засуетились доносчики и царские шпионы, полетели доносы о том, что «Стихотворения господина Некрасова безнравственны» и что «нельзя без содрогания и отвращения читать их». До Некрасова доходили слухи о доносах; говорили и о том, что в России ждет его арест и Петропавловская крепость. Около года пробыл Некрасов за границей. Живя на чужбине, он острее чувствовал любовь к родине, мечтал поскорее вернуться домой. Его мучило то, что поправляется он медленно, что не работает для журнала. Друзья писали ему часто, поддерживали его, говорили, что он должен скорее поправляться, что жизнь его нужна русскому народу. Много самых разнообразных чувств волновало его, когда он, возвращаясь из чужих краев, ехал по родной земле, под родным небом, смотрел на поля и, нивы, на яркую зелень русских лесов. Некрасов поселился на даче в Петергофе. Снова началась жизнь, полная труда, тревог, борьбы. Всюду встречали его разговорами о сборнике, восторженными похвалами его стихам. Но, наряду с этим, некоторые его друзья-писатели, мнением которых он дорожил, начинали доказывать ему, что он на ложной дороге, что нельзя описывать гнойные раны общественной жизни», что не в этом задача поэта. Как-то в редакции «Современника», слушая эти разговоры, Некрасов долго ходил понуря голову, потом вдруг подошел к столу и сказал: «Вы, господа... забыли одно — что каждый писатель передает то, что он глубоко прочувствовал. Так как мне выпало на долю с детства видеть страдания русского мужика от холода, голода и всяких жестокостей, то мотивы для моих стихов я беру из их среды. И меня удивляет, что вы отвергаете человеческие чувства в русском народе!.. Пусть не читает моих стихов светское общество, я не для него пишу!..» Не для светского общества писал свои стихи Некрасов. Всему русскому народу рассказывал он о том, как невыносима жизнь бедных людей в России. Он писал об этом так, что стихи его были понятны всем, что слова его доходили до самого сердца и будили в людях сочувствие к народу и ненависть к его угнетателям.
Вот стихотворение «Размышления у парадного подъезда», написанное в 1858 году. Этот парадный подъезд был как раз против дома, в котором жил Некрасов. Однажды осенним утром подошли к этому подъезду крестьяне; они, вероятно, пришли издалека подать какую-то просьбу министру — он жил в доме с парадным подъездом. Армячишка худой на плечах, По котомке на спинах согнутых, Крест на шее и кровь на ногах В самодельные лапти обутых... Сняв шапки, мужики кланялись важному швейцару и просили его о чем-то. Некрасов стоял у окна — он не слышал, о чем они просили, но видел, как дворник и городовой гнали их прочь, толкали в спины и как крестьяне ушли, безнадежно разводя руками, даже не посмев надеть шапки. Некрасов, сжав губы, долго молча стоял у окна. Что же произошло? То, что происходит повсюду в России. Народ страдает, а в это время «владелец роскошных палат», царский чиновник, спокойно спит — ему нет дела до мужиков, до всех тех людей, которые осаждают его пышный подъезд. В 1859 году в сентябрьском номере журнала «Современник» появилась и «Песня Еремушке». Эту песню поет «проезжий, городской» человек. Он ходит из деревни в деревню, разговаривает с крестьянами, рассказывает о том, что происходит на свете. Людей этих часто арестовывали, сажали в тюрьму, на на их место приходили другие. Вот заехал такой пропагандист в деревню; у постоялого двора сидит крестьянка, качает ребенка и поет колыбельную песню о том, что главная мудрость во всех случаях жизни — клонить голову перед сильными «ниже тоненькой былиночки». Прислушавшись к песне, «проезжий» берет ребенка и поет ему другую песню, песню о прекрасных человеческих стремлениях к равенству, братству, свободе.
И «Размышления у парадного подъезда» и «Песня Еремушке» в те годы были одними из самых любимых стихотворений. Вся молодежь знала их наизусть. Когда дети Ульяновых были в третьем-четвертом классах гимназии, отец показал эти стихи старшему сыну, Александру; он выучил их наизусть и читал с большим чувством, как рассказывает в своих воспоминаниях Анна Ильинична Ульянова, сестра Ленина. Читали эти стихи в школах, гимназиях, в кадетских корпусах, всегда потихоньку от начальства, особенно «Песню Еремушке». Все то, о чем писал Некрасов в стихах, все то, к чему, он, как поэт и гражданин своей родины, стремился, о чем мечтал, объяснялось, развивалось, находило отражение в статьях Чернышевского и Добролюбова. Не раз читатели журнала говорили, что после Некрасова им уже нетрудно было понимать статьи в «Современнике». Все ближе и ближе сходился Некрасов с Чернышевским и Добролюбовым. Его радовала все растущая дружба с Чернышевским, нежная, почти отцовская привязанность к Добролюбову, который был на пятнадцать лет моложе его. Он ясно понимал, что с Чернышевским и Добролюбовым в русскую жизнь и в русскую литературу пришли новые люди, которые, так же как и он, ненавидели помещичью Россию. Большинство этих новых людей — дети крестьян, мелких служащих, — конечно, лучше понимали, что нужно народу, больше верили в него, готовы были всем жертвовать для его блага. Но многим писателям, старым сотрудникам журнала — Тургеневу, Толстому, Гончарову и другим, — были не по душе эти писатели-разночинцы, с их резкой и решительной критикой самодержавного строя, с их призывом к крестьянской революции, к действию. Чернышевский писал тогда Герцену, что «только силою можно вырвать у царской власти человеческие права для народа, что только те права прочны, которые завоеваны... «К топору зовите Русь!.. и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей». Особенно мучительно переживал Некрасов разрыв с Тургеневым; он очень любил его, считал одним из самых талантливых писателей того времени. Но когда Тургенев прямо сказал ему: «Выбирай, я или Добролюбов!» — он с большой душевной мукой, но без колебаний остался с новыми людьми, с Добролюбовым. Подошел 1861 год. Уже давно ходили слухи об освобождении крестьян, о воле. Рассказывали, что царь Александр II сказал: «Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться того времени, когда оно само начнет отменяться снизу». Со дня на день ждали манифеста с объявлением воли. Девятнадцатого февраля над Петербургом раздался колокольный звон, который продолжался дольше обычного. Утро было голубое, морозное, предвесеннее. Чернышевский вышел из дому — накануне ему сказали, что утром по городу будут расклеены афиши с манифестом. На улицах народу было также больше обычного — люди кучками стояли у листов, расклеенных на стенах домов, на воротах. Вот он наконец пришел, этот желанный день, вот он, манифест! На постах стояли пешие и конные полицейские, дворники - их тоже было особенно много в это утро. На площади у Зимнего дворца толпы любопытных ждали царя. Чернышевский своими близорукими глазами не разглядел, как вышел царь, как сел в коляску, чтоб ехать объявлять народу манифест, — он слышал только крики «ура!» и глухой гул толпы. Чернышевский, который называл реформу «мерзостью», хорошо знал, что царь обманывает народ, что земля, как и раньше, останется в руках помещиков, а крестьян по-прежнему ожидает «голод, невежество, мрак». Вместе со своими друзьями Чернышевский писал и тайно распространял листки и прокламации, в которых объяснял народу, что такое этот царский манифест. Чернышевский призывал крестьян, солдат, всю молодежь копить силы, готовиться к борьбе - он твердо верил, что только крестьянская революция может дать народу свободу, землю.
Сейчас он торопился к Некрасову, в редакцию «Современника». Некрасов еще не вставал; он лежал, забыв о чае, который стоял на столике подле него. В руке у него был лист с объявлением о воле. Когда Чернышевский вошел, Некрасов, волнуясь, стал говорить, что не такая воля нужна крестьянам, не такой воли он ждал. Чернышевский усмехнулся — ему-то было ясно, что будет именно так, что ничего другого нельзя было ждать. 0 какой же воле расскажет теперь Некрасов? Часто последние годы, когда приезжал он летом в Грешнево, друзья детства встречали его бесконечными разговорами и расспросами о воле, об отмене крепостного права. «Ну, говори поскорей, Что ты слыхал про свободу?»— спрашивали они, а сами потихоньку говорили о том, что вокруг неспокойно, что во многих губерниях мужики поднялись на помещиков, что ополченцы, которые вернулись после Крымской войны, грозятся и требуют землю — им обещал это царь, когда посылал воевать. Спрашивали, правда ли, что в Петербурге бунтуют студенты и что многие господа стоят за крестьян.
Некрасов знал, что, приехав в Грешнево, увидит, что все осталось по-прежнему, услышит все те же «деревенские новости». Это, как всегда, страшные новости: В Готове валится скот,
А у солдатки Аксиньи Девочку — было ей с год- Съели проклятые свиньи... Вот грозой в бурю убило мальчика-пастушонка. Какой же это был проворный, храбрый мальчик! Его за храбрость прозвали Волчком. Как любил он цветы и песни... Угомонился Волчок— Спит себе. Кровь на рубашке, В левой ручонке рожок, A на шляпенке венок Из васильков да из кашки!
А как много этих маленьких ребятишек родители вынуждены были отдавать на фабрики и заводы! Кормить их дома было нечем, а помещику нужна была рабочая сила: фабрики принадлежали помещику и работали на фабриках крепостные крестьяне. Соберет, бывало, помещик несколько шести-семилетних детей, сдаст их к себе на фабрику и думает даже, что сделал доброе дело — устроил детей. А детям такое «устройство» — хуже каторги: работа мучительная, надо было вертеть тяжелые, большие колеса.
Целый день на фабриках колеса Мы вертим — вертим — вертим! . . . . . Где уж нам, измученным в неволе, Ликовать, резвиться и скакать! Если б нас теперь пустили в поле,
Мы в траву попадали бы — спать. Нам домой скорей бы воротиться,— Но зачем идем мы и туда?.. Сладко нам и дома не забыться: Встретит нас забота и нужда!—
так, с болью сердечной, писал за несколько месяцев до манифеста о воле в своем стихотворении «Плач детей» Некрасов. Но разве что-нибудь изменилось после отмены крепостного права в судьбе этих детей, разве стали они досыта есть или пошли в школы учиться? Конечно, нет! Надо бороться за их будущее, надо, чтобы все знали, какие это чудесные дети, как много заложено в них духовных сил, которые никто и ничто не может погасить. И вот Некрасов пишет одну из самых очаровательных, поэтических своих поэм — «Крестьянские дети». Он снова видит себя в деревне; после целого дня охоты он зашел в пустой сарай отдохнуть и заснул... Чу! шепот какой-то... а вот вереница Вдоль щели внимательных глаз! Все серые, карие, синие глазки— Смешались, как в поле цветы. И сразу же вспоминается собственное детство, которое провел он вот с такими же ребятишками — любопытными, озорными, рассудительными. С ними делал он грибные набеги, ловил змей, помогал друзьям нянчить маленьких сестренок и братишек, носил на пашню ведерко с квасом. Не раз, может быть, завидовал маленькому мужичку Власу, который так важно вел под уздцы лошадку и считал себя взрослым,— ведь семья была большая, а работников всего двое: отец да он, шестилетний мальчик. Маленькому Некрасову и в голову не приходило, что нелегко этому малышу делать работу взрослого человека и что работать его заставляет нужда... Враги не переставали писать на Некрасова и его друзей донос за доносом, в которых говорили, что журнал «Современник» «одобряет революцию», высказывает презрение к высшим классам общества и привязанность к низшему. Случалось, что цензура выбрасывала половину номера журнала, и тогда приходилось Некрасову спешно писать целые повести, чтобы не задерживать выхода журнала. «Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь, никуда ни ногой, огни горят, не знаешь — день ли; ночь ли; приляжешь на час, другой — и опять за то же». А наутро надо было ехать к цензору, смотреть корректуры, разговаривать с писателями. Особенно любил Некрасов беседовать с молодыми, начинающими писателями. Может быть, вспоминал он при этом свои первые литературные шаги, свои первые беседы с Белинским. Сам он юношей был очень застенчив. И, вероятно, поэтому всегда с такой внимательной сердечностью встречал он молодых писателей. Посмотрит на человека пристально и прямо быстрыми черными глазами и, казалось, насквозь его увидит и все поймет. Некрасов, как много лет спустя Горький, был «жаден до людей» и всегда боялся пропустить настоящего, хорошего, нужного человека. «Мне казалось всегда, — говорил он,— что вот именно этот уходящий, таинственный неизвестный или неизвестная, почти всегда смущенные, неловкие, робеющие, — что вот они и есть Пушкин или Жорж Занд. И вот они уйдут, и я не сумею их разглядеть, и они будут потеряны для журнала, потеряны, может быть, для литературы». Терпеливо читал он рукописи, которые приносили ему молодые писатели, и всегда говорил: учитесь грамоте по Пушкину, читайте, изучайте и любите его. Если только было возможно, непременно привлекал молодых авторов к работе в журнале. Свою работу в журнале Некрасов считал долгом перед отечеством, таким же, как и свою работу поэта. Уже давно не было в журнале рядом с ним Белинского. А вот теперь, за несколько дней до объявления манифеста о воле, умер знаменитый украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко. Он незадолго до того вернулся из ссылки, вошел в круг «Современника», так хорошо сошелся с Чернышевским и другими сотрудниками — только бы работать! Но он приехал больной и погиб так, как погибали многие замечательные люди в те времена... Все он изведал: тюрьму петербургскую, Справки, допросы, жандармов любезности, Все — и раздольную степь Оренбургскую, И ее крепость... В нужде, в неизвестности Там, оскорбляемый каждым невеждою, Жил он солдатом с солдатами жалкими, Moг умереть он, конечно, под палками, Может, и жил-то он этой надеждою.
Не прошло и года после смерти Шевченко — умер Добролюбов. Он умирал на руках у Некрасова. Долго боролся с болезнью — чахоткой — и умер, как умирали чистые, бесстрашные духом русские юноши. Горе Некрасова было безгранично. Он потерял самого близкого человека, а русский народ, как сказал Чернышевский, потерял в Добролюбове «лучшего своего защитника». Плачь, русская земля! но и гордись— С тех пор, как ты стоишь под небесами, Такого сына не рождала ты...— писал Некрасов в стихотворении, посвященном памяти Добролюбова. За «Современником» не переставали следить царские агенты. Они знали, как широко читают этот журнал по всей России, с каким нетерпением ждет появления каждой книжки молодежь в провинции; их пугал успех журнала, возраставший с каждым годом. «Направлению, в котором издается журнал «Современник», должны быть положены преграды», — доносил один из цензоров. «Современник» запрещено было издавать в продолжение восьми месяцев — в то время это было мерой наказания для неблагонадежных журналов. Но Некрасова ожидал еще худший удар: вскоре был арестован, посажен в Петропавловскую крепость и потом сослан в Сибирь Чернышевский. Уходили из жизни самые лучшие люди, друзья и соратники: Белинский, Шевченко, Добролюбов, Чернышевский... А сколько погибло и погибало еще замечательных русских людей и как трудно становилось жить и работать! Но Некрасов не сдавался — он боролся за журнал так, как только мог бороться человек с такой силой воли, с такой настойчивостью, какие были у Некрасова. Эти черты характера отличали его с детских лет. Когда он еще совсем маленьким мальчиком решил научиться ездить верхом, то, несмотря на то что упал восемнадцать раз подряд, все-таки добился своего. В юности, когда он дал себе слово не выходить из себя - он был очень вспыльчив, — то слово свое сдержал, и современники говорили, что почти не помнят случая, чтобы Некрасов повышал голос, сердился. Бывали у него, как у многих людей, приступы тоски, уныния, когда сердце надрывалось от муки, «плохо верилось в силу добра» и особенно болезненно воспринималась вся тяжесть окружающей жизни. А жизнь в Петербурге как будто не менялась и, казалось, шла так же, как шла, когда приехал он сюда семнадцатилетним юношей. Все так же вставал над городом медленный рассвет, так же светило «тусклое, скупое солнце», так же гуляла по Невскому проспекту сытая, равнодушная толпа, а бедняки умирали от холода и голода в петербургских углах и трущобах, где Все сливается, стонет, гудет, Как-то глухо и грозно рокочет, Cловно цепи куют на несчастный народ, Словно город обрушиться хочет. В такие дни, он знал, лучшая его целительница — природа и лучший отдых — охота. Все чаще и чаще уезжал он в деревню.
Опять она, родная сторона С ее зеленым, благодатным летом, И вновь душа поэзией полна... Да, только здесь могу я быть поэтом! Все здесь родное, знакомое, бесконечно любимое с детства: Волга, и простор родных полей, и дорога, что теряется за косогором, и крутой берег с покосившимися над кручей домиками и заборами, и первое пробуждение русской весны, и яркая зелень лесов... Какие бы мрачные мысли ни владели Некрасовым, как бы ни было ему тяжело, общение с природой всегда успокаивало и вдохновляло его. Он любил ее глубокой, нежной любовью, чувствовал в ней свое, родное, русское.
