.

И это сильный пол? Яркие афоризмы и цитаты знаменитых людей о мужчинах


.

Вся правда о женщинах: гениальные афоризмы и цитаты мировых знаменитостей




Иван Александрович Гончаров (продолжение)


перейти в начало рассказа...

Н.С.Шер "Иван Александрович Гончаров"
Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г.
OCR Biografia.Ru

продолжение рассказа...

С нетерпением ждал Гончаров, когда фрегат выйдет в Атлантический океан; и вот наконец океан. Первый день шли отлично, ветер был попутный; казалось, все забыли, что находятся в океане. Но уже к вечеру начало покачивать, на следующий день крепкий ветер заставил убрать паруса, закрепить пушки и наглухо закрыть иллюминаторы. И не только стоять, но даже сидеть было невозможно, если не во что было упираться руками и ногами.
Сколько раз потом Гончаров был свидетелем бурь, штормов, ураганов в трех океанах: Атлантическом, Индийском, Тихом! Как-то в Индийском океане, после жестокой качки, Гончаров заснул в капитанской каюте — это был его любимый приют. Вдруг он услышал крик: «Зарядить пушку ядром!» Гончаров бросился наверх и увидел: на корабль мчится черный, крутящийся столб с дымом, а с неба к нему тянется узкая полоса, будто рукав. Это был смерч — водяной столб, который обычно разбивают ядрами с кораблей. Еще минута — и смерч налетит на корабль. «Готова ли пушка?» — закричал вахтенный. Пушка была готова. Но вдруг смерч начал бледнеть и почти у самого корабля пропал, не причинив никакого вреда.
В другой раз корабль попал в ураган. Фрегат шел из Китайского моря в Тихий океан. Был вечер, догорали лучи заходящего солнца. На корабле все шло своим обычным порядком. К ночи стали собираться тучи, почернело небо, посвежел ветер, пошел проливной дождь. Громадные валы ударяли в корабль, перебрасывались через борт, разливались по палубе. Началась жестокая качка, отрывались крепко привязанные к полу и стенам вещи, люди еле держались на ногах. Вдруг поднялась суматоха, послышалась команда — лейтенант Савич гремел в рупор, пытаясь перекричать бурю. Оказалось, что порваны паруса, повреждены части корабля, а главное, зашаталась грот-матча и грозит рухнуть. Все понимали, что, если рухнет грот-матча, спасения нет.
Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он был всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.
И сколько раз, когда смерть смотрела в глаза кораблю, вся команда корабля просто, со спокойным мужеством готова была принять ее. Правда, без боя никто не сдавался, и бои с бурями и ураганами бывали жестокие. Гончарова всегда особенно поражало, как самоотверженно работают на корабле люди, с какой заботой относятся они друг к другу, как сильно развито в них чувство товарищества, долга. Ему нравилась их ласковая любовь к своему кораблю — старому заслуженному фрегату, который с трудом выдерживал напор волн и противного ветра.
Глядя на всех этих людей, Гончаров не раз вспоминал русских путешественников. Он с гордостью думал о том, как эти бесстрашные люди исследовали берега северных морей, подходили к полюсу, пробирались по безлюдным местам, голодали. Имена этих путешественников известны всем. Все они ходили за славой для своей родины, которую беззаветно любили. Такую беззаветную любовь к родине Гончаров видел и в капитане корабля Унковском, и в каждом матросе, и в смельчаке Савиче, и в старшем штурмане корабля, «деде», о котором всегда вспоминал с нежностью и с добродушной шуткой.
Дисциплина на корабле была суровая: все было подчинено общему порядку, все делалось по свистку — работа, обед, ужин, даже веселье, даже купанье, которое происходило обычно в пятом часу. На воду спускали парус, который наполнялся водой, и матросы прыгали с борта, как в яму. Но за ними надо было зорко смотреть: они все старались выпрыгнуть за пределы паруса и поплавать на свободе, в океане. Нечего было опасаться, что они утонут, потому что все плавали мастерски, но боялись акул. Однажды, когда матросы купались, с корабля закричали: «Большая рыба идет!» К купальщикам тихо подкрадывалась акула; ей быстро бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она ушла под киль, оставив после себя кровавый след.
Много чудес видел Гончаров в океане за время своего плавания. Буря, штормы, грозы, поразительные по красоте картины природы в трех океанах. Сколько раз менялся на его глазах цвет воды: синий, желтый, коричнево-зеленый, яхонтовый! .. Когда океан спокоен, тихо двигается фрегат по просторным его далям. Изредка хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна; вдруг выскочит стая летучих рыб и пронесется над водой; то покажется акула; то проплывет какой-то ящик, выкинутый за борт корабля; то пролетит стая чаек, морских ласточек...
«Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!» — восклицал Гончаров, когда корабль после сырых и низменных берегов Англии подплывал к острову Мадера. С каким наслаждением после многодневного плавания сошел он на берег, чтобы увидеть новых людей, чужую, необычную жизнь! И где бы ни пристал корабль, сойдя на берег, Гончаров прежде всего «смотрел жизнь». Правда, в жизни тех народов, с которыми ему пришлось столкнуться, он многого не сумел увидеть, о многом не имел права рассказывать — фрегат «Паллада» было судно военное.
От острова Мадера корабль пошел к островам Зеленого мыса; отсюда к южной оконечности Африки — мысу Доброй Надежды, мысу Бурь, как его называли в старину. Здесь, в Капштадте, «Паллада» простояла долго: ее ремонтировали. И Гончаров вместе с некоторыми товарищами проник в глубь страны, куда до сих пор не заглядывал ни один русский путешественник. Товарищи собирали естественно-исторические коллекции, изучали природу страны, Гончаров присматривался к тому, как живут люди. Он видел, как колонизаторы порабощают народы, живущие в Африке, как бесчеловечно обращаются они с ними, и с чувством глубокого возмущения писал об этом:
«Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был... А черный? Вот стройный, красивый негр-финго, или мозанбик, тащит тюк на плечах; это кули — наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой, из племени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряженных в кабриолет... там третий, бичуан, ведет верховую лошадь, четвертый метет улицу, поднимая столбом красно-желтую пыль...»
Англичанин, всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает приказания черному, распоряжается, управляет и «наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника».
От Капштадта корабль пошел на остров Яву, Сингапур, Гон-конг, острова Бонин-Сима, в Японию, Китай, Корею... С чувством большого уважения говорил Гончаров о китайском народе. Это «живой и деятельный народ: без дела почти никого не увидишь... Несмотря на жалкую бедность, нельзя было не заметить ума, порядка, отчетливости даже в мелочах полевого и деревенского хозяйства... всякая вещь обдуманно, не как-нибудь, применена к делу, все обработано, окончено... Здесь, кажется, каждая щепка, камешек, сор — все имеет свое назначение и идет в дело... Этому народу суждено играть большую роль в торговле, а может, и не в одной торговле».
Очень интересно рассказывал Гончаров, как его с товарищами встретили на своем берегу корейцы. «Русские люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров на парусах? И все ли у вас здорово и благополучно?» — спрашивали они и потом охотно, просто, правдиво отвечали на все вопросы, которые им задавали. И вот эту честность, правдивость особенно отмечал Гончаров в корейском народе.
Уходя в плавание, Гончаров задумал написать книгу о своем путешествии. Какая это будет книга, о чем он будет писать, что описывать, он еще не знал, но ему хотелось рассказать о своем плавании, обо всем, что он увидит, просто, правдиво.
Гончаров очень жалел, что плохо знает естественные науки, не разбирается в растительном и животном мире. С интересом и немного с завистью смотрел он на натуралиста Гошкевича — неутомимого собирателя коллекций. У Гошкевича в сумке всегда шевелилось что-то живое, а в руках всегда были пучки трав и цветов. Но зато ездить с ним куда-нибудь было не очень удобно, и Гончаров иногда, добродушно посмеиваясь, рассказывал, как однажды где-то на юге Африки ему пришлось ехать вместе с Гошкевичем. В экипаже нельзя было повернуться, везде лежали пачки, узелки, по углам торчали ветки и листья, за спиной — какая-то птица, в банке — змея, в ногах, в ящике под стеклом,— букашки. В руках Гошкевич осторожно держал какую-то коробочку. Коллекции, собранные Гошкевичем, до сих пор хранятся в Зоологическом музее Академии наук.
Гончаров гордился тем, что офицеры фрегата — капитан Унковский, «дед» и другие — также много работали для науки: они производили съемки малоизвестных западных берегов Японского моря, открывали новые заливы, бухты, острова, составляли новую карту, делали зарисовки. Один остров даже назвали островом Гончарова.
С первых дней вел Гончаров путевой дневник, в который записывал разные события жизни корабля, все, что казалось ему интересным, примечательным. С ним постоянно была его записная книжка. Часто окружающие и не подозревали, что он, разговаривая с ними, тут же записывал весь разговор, отдельные слова, выражения, характеристики людей. Он писал письма Майковым и некоторым другим друзьям. Писем было написано не много, но это были замечательные письма, полные настоящей поэзии, юмора. Он просил Майковых: «Писем, пожалуйста, другим не читайте, а берегите до меня, может быть, понадобятся мне для записок...»
Так постепенно копился у него материал для будущей книги, и к концу путешествия его портфель был туго набит путевыми записками. Но, как всегда, его мучили сомнения: вдруг казалось ему, что записки не стоит печатать, потому что «нет в них фактов, а одни только впечатления и наблюдения, и то вялые и неверные, картины бледные и однообразные».
Плавание подходило к концу. Все чаще думал теперь Гончаров о родине: он скучал по петербургской жизни, по русским березкам, соснам, по русским полям, ему хотелось домой, к друзьям, к обычным занятиям, к привычной жизни. Вдали от родины все казалось чужим и неприютным. По-другому шумели пальмы и бананы, иначе пели птицы, вороны были гораздо чернее, ласточки серее, а воробьи, хоть и летали так же, как дома, были наряднее. Даже собаки и те лаяли как будто на каком-то чужом, иностранном языке.
В начале августа 1853 года фрегат подошел к островам Японского архипелага и бросил якорь на Нагасакском рейде. Наконец достигнута цель пути, и после многих затруднений начались переговоры с Японией.
А в это время в России происходили важные события: были прерваны дипломатические отношения России с Турцией, за спиной которой стояли ее европейские союзники — Англия и Франция. Началась война.
На фрегате долго ничего не знали о войне, хотя какие-то неясные слухи проникали на корабль. Настроение было тревожное, говорили о войне, готовились к бою. Все понимали, что истрепанный бурями старый фрегат к бою не годен, но всем было ясно, что «прежде всего надо думать о защите фрегата и чести русского флага».
Поздней осенью на фрегате было получено официальное извещение о войне. Начальник корабля адмирал Путятин созвал к себе в каюту нескольких офицеров и сказал, что, «зная невозможность для парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями, он решил сцепиться с ними вплотную и взорваться». Это решение было принято как единственно правильное — никому и в голову не могло прийти, что можно поступить иначе.
Успешно начатые переговоры с Японией о торговом договоре в связи с войной были прекращены.
На фрегате все приняло военный вид. В каждом встречном судне предполагали неприятеля. А у адмирала, как писал Гончаров, была теперь «обязанность не дипломата, а воина».
Скоро Гончаров покинул свой плавучий дом, в котором прожил почти два года. Небольшая шхуна доставила его из Нагасаки в Аян на Охотском море. В последний раз услышал он слова команды: «Отдать якорь!»
В августе 1854 года Гончаров уехал в Россию.
«Хочется на берег, а жаль покидать фрегат! Но если бы вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я, скрепя сердце, покидаю «Палладу», — писал Гончаров. Ему жалко было расставаться и с капитаном, и с «дедом», и с матросом Фадеевым, костромским крестьянином, который все время путешествия служил ему вестовым и так много своего, родного «внес в чужие берега».
От Аяна до Петербурга десять тысяч верст. После долгих сборов перед домиком, где жил Гончаров в Аяне, расположился караван: восемь всадников и десяток вьючных лошадей. Гончаров ехал верхом, случалось иногда по десять-одиннадцать часов подряд не слезать с лошади. Проводники-якуты ни слова не говорили по-русски, но были необыкновенно ласковы и внимательны. Путники проезжали огромные ненаселенные пространства, только изредка попадались кочевья оленеводов. Ночевали они в юртах, а то и просто в лесу... где придется. Было тихо, бегали мелкие зверьки - бурундучки, зайцы, иногда из-под ног вылетали испуганные появлением людей птицы. Кругом были болота, мох, зеленые лиственницы; вместо морской качки — сухопутная тряска.
Дорога трудная — перебирались через горы и горные хребты, плыли по реке Мае. Ветер из осеннего превратился в зимний, пошел снег, начиналась зима. Впереди уже виднелся Якутск. Радостно ему было ехать по родной земле...
«Все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь! — восклицал Гончаров. — У ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти, как вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физиономию».
0 людях, с которыми Гончаров встречался по сибирским дорогам, кочевьям, лесам и городам, он часто вспоминал с большим доброжелательством, говорил, что тунгусы честны, добры, трудолюбивы. Рассказывал, что коряки в голод «делят поровну между собою все, что добудут: зверя, рыбу или другое. Когда хотели наградить одного коряка за такой дележ, он не мог понять, в чем дело.
«Зa что?» — спрашивает.
«Зa то, что разделил свою добычу с другими».
«Да ведь у них нет!» — отвечал он с изумлением. Бились, бились, так и не могли принудить его взять награду».
Во все время пути Гончарова поражало радушие, желание местных людей сделать путникам что-нибудь приятное. «Сколько холодна и сурова природа, столько же добры и мягки там люди», — говорил он. И в Якутске, и в каждом самом маленьком городке Гончаров всегда стремился познакомиться с местным архивом, где хранились какие-нибудь исторические документы, читал все, что мог найти о Сибири. Он продолжал писать свой дневник и заносил в свою «памятную дорожную книжку» все впечатления дня. Писать приходилось то где-нибудь на станции, то в пустой юрте, то в лесу.
В конце ноября в дорожной повозке выехал Гончаров из Якутска.
Чем ближе подъезжал он к Иркутску, тем больше «все стало походить на Россию: являются частые селения, деревеньки, Лена течет излучинами; и ямщики, чтобы не огибать их, едут через мыски и заимки, как называют небольшие слободки. В деревнях по улице бродят лошади: они или заигрывают с нашими лошадьми, или, испуганные звуком колокольчиков, мчатся что есть мочи вместе с рыжим поросенком в сторону. Летают воробьи и грачи, поют петухи, мальчишки свищут, машут на проезжающую тройку, и дым столбом идет вертикально из множества труб — дым отечества!»
В Иркутске Гончаров прожил около месяца; он отдохнул, перезнакомился со многими людьми, был у декабристов, живших здесь на поселении, — у Волконских, Трубецких, Якушкина.
В январе Гончаров покинул Иркутск, дальше ехал на Красноярск, Томск, по широкой Барабинской степи. По дороге заехал в Симбирск к родным. Из Москвы до Петербурга ехал по недавно открытой железной дороге и к концу февраля был в Петербурге. Друзья приготовили ему квартиру, отыскали старого слугу, и через час по приезде, вспоминает Гончаров, «я уже сидел за чаем, в своем кресле, с сигарой — как будто никуда не выезжал».
Вскоре после возвращения Гончаров стал печатать в журналах отдельные очерки из своего путешествия. Полностью книга «Фрегат «Паллада» вышла в 1858 году. В том же году в детском журнале «Подснежник», который издавал один из сыновей Майковых, Гончаров поместил очерк: «Два случая из морской жизни», — ему хотелось, чтобы и дети хоть немного узнали о его путешествии. Очень скоро выяснилось, что дети читают не только отрывки, помещенные для них в журнале, но часто и всю книгу, и Гончаров с удовольствием говорил об этом: «Мои путевые очерки приобрели себе друзей и в юных поколениях».
Друзей у книги «Фрегат «Паллада» было очень много: дети, юноши, взрослые — все читали и читают эту замечательную книгу. Перелистываешь страницу за страницей, и, кажется, вместе с автором плывешь на фрегате, ходишь по палубе, сидишь в капитанской каюте, вместе с ним переживаешь бури и штормы, все опасности и радости пути, видишь жаркое африканское солнце, волны, море, звезды — все чудеса прекрасного мира. Видишь тот «уголок России» на фрегате, тех хороших, смелых русских людей, которыми так гордился Гончаров и с которыми так не хотелось ему расставаться.
Книга написана простым, неторопливым языком, в ней много остроумного, свежего, неожиданного. Будто сам Гончаров в кругу друзей рассказывает о своем путешествии — ведь он был блестящим рассказчиком.
А что сталось с фрегатом? Гончаров ничего не сказал о нем в своей книге, хотя всем, конечно, было бы интересно узнать об этом. Когда Гончарова уже не было на корабле, из Петербурга пришло распоряжение: фрегату следовать к берегам Сахалина, в Татарский пролив, и там ждать дальнейших приказаний. Затем приказано было ввести фрегат в более надежное место — в устье Амура, но по мелководью этого сделать было нельзя. Через некоторое время был получен третий приказ — о затоплении корабля. И старый, заслуженный корабль погрузился на морское дно.
Через год после того, как вышла книга «Фрегат «Паллада», в «Отечественных записках» за 1859 год был напечатан роман «Обломов». Прошло около десяти лет, как появился «Сон Обломова», и с тех пор, как говорил Гончаров, роман постепенно «созревал в голове». В экспедиции писать было некогда, Гончаров был весь поглощен новыми впечатлениями, но, вернувшись домой, в два месяца вчерне закончил роман. Он говорил, что роман у него настолько был обработан, что писал он его как под диктовку.
В романе он рассказывал, как рос, жил и умер Илья Ильич Обломов, тот самый маленький Илюша, о котором писал он в отрывке «Сон Обломова». Вырос он в семье помещика в усадьбе Обломовка. Окруженные чадами, домочадцами, крепостными слугами, жили и ничего не делали его родители, за них работали крепостные. Помещики Обломовы, как и большинство помещиков того времени, считали для себя унизительным всякий труд, презирали его. Серая, сонная до одури жизнь их разнообразилась заботой о еде, редкими наездами соседей, сплетнями. Больше всего на свете боялись они перемен в жизни и хотели, чтобы каждый день был таким, как вчера, а вчера — таким, как завтра. В голове у них не было ни одной живой мысли, ни одного живого чувства. Так проходила вся жизнь.
После смерти родителей Илья Ильич переехал в Петербург. Зачем? Чтобы также ничего не делать, лежать на диване, ссориться со своим слугой Захаром, иногда помечтать о несбыточном, иногда даже поплакать над бедствиями человечества. Никаких особых событий в его жизни не происходит, да он и боится всяких событий, не умеет и не хочет преодолевать трудности жизни, презирает труд, потому что он — барин, и не живет, а как бы «переползает изо дня в день». Никто и ничто не может его расшевелить, вдохнуть в него настоящую жизнь. Таких Обломовых во времена крепостного права было великое множество. И, когда Гончаров писал свой роман, ему ничего не надо было придумывать.
«Мне кажется,— писал он, вспоминая свое детство,— у меня, очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда при виде всех этих фигур, этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежания и зародилось неясное впечатление от «обломовщины».
«Обломов» появился в свет, когда только что так тяжело и неудачно для России закончилась Крымская война. Все понимали, что надо изменить жизнь и что крепостное право — основное зло России. Своим романом Гончаров тоже сказал об этом, показал, как гибнет человек при крепостном строе. «Я старался, — говорит он, — показать в «Обломове», как и отчего у нас люди превращаются прежде времени в кисель».
Друзья Гончарова были в восторге от романа. Лев Николаевич Толстой просил передать автору, что роман ему очень нравится, что это «капитальная вещь, какой давно-давно не было». Тогда же в журнале «Современник» появилась статья Добролюбова - «Что такое обломовщина?». В ней он подробно разбирал роман и говорил, что Обломов — это неизбежное порождение крепостного права, при котором помещики усвоили «гнусную привычку получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от чужих».
Почти одновременно с «Обломовым» Гончаров писал роман «Обрыв», писал его трудно, медленно. «Обрыв» вышел в 1869 году, через десять лет после выхода «Обломова».
«Этот роман, — говорил Гончаров, — был моя жизнь, я вложил в него часть самого себя, близких мне лиц, родину, Волгу, родные места, всю, можно сказать, родную и близкую мне жизнь». «Обрыв» был последним большим романом Гончарова.
Проходили годы, менялась жизнь, уходили из жизни один за другим современники Гончарова — Пушкин, у которого он учился писать, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Некрасов, Тургенев... Все меньше оставалось вокруг него друзей.
Ничем не нарушалось внешнее однообразие его жизни, все так же был он ровен в обращении с людьми. «Но, — говорил один из его друзей, — под спокойным обличием Гончарова укрывалась от нескромных или назойливых глаз тревожная душа».
Гончаров умер на восьмидесятом году жизни, в сентябре 1891 года.
Он оставил нам три больших романа: «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»; замечательное описание путешествия на фрегате «Паллада»; несколько очерков, статей, воспоминаний.
Все это сделано рукой искусного мастера, написано языком прекрасным, легким, свободным, «золотым пером», как говорил Тургенев.