В.Васина-Гроссман. "Жизнь Глинки" Государственное музыкальное Издательство, Москва, 1957г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Когда Глинка пел в дружеской среде, его исполнение было особенно ярким и вдохновенным. Так он пел и на вечеринке в честь Листа. И на долгие годы запомнили участники этой встречи дружеское соревнование русского и венгерского музыкантов.
НОВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
Весной 1844 года Глинка отправился в новое путешествие за границу. Опять перед ним лежала длинная дорога, опять из окна коляски, заказанной еще в год «Прощания с Петербургом», он мог наблюдать жизнь чужих, невиданных краев.
Смоленск, Варшава, Берлин. Старый друг и учитель Ден обнимает своего бывшего ученика — теперь зрелого композитора, автора двух опер. Сколько музыки, сколько споров о музыке поместились в эти несколько берлинских дней! От Кельна дорога побежала перед глазами быстрее — Глинка пересел из коляски в вагон железной дороги — тогда они еще только начинали входить в жизнь. Вот и граница Бельгии, вот и французская граница. Близка уже и
цель путешествия — Париж.
Вот он наконец, один из красивейших городов мира, широко раскинувшийся на холмах, город, в котором остатки средневековья — готические соборы, дома с острыми черепичными крышами причудливо соседствовали с пышным великолепием зодчества нового времени — монументальным Пантеоном — усыпальницей великих людей Франции, Триумфальной аркой, Вандомской колонной.
Музеи, дворцы и старые дома, улицы и площади — все привлекало Глинку своей новизной. Незаметно промелькнуло лето, а осенью к прогулкам по Парижу прибавились еще посещения театров и концертных залов.
В Париже Глинка познакомился с одним из самых талантливых и передовых французских композиторов — Гектором Берлиозом. У Берлиоза было мало друзей: его пылкая натура, не знающая умеренности ни в симпатиях, ни в антипатиях, его острый насмешливый ум многих отталкивали. Но Глинку он привлекал: ему было по душе и смелое, новаторское творчество Берлиоза, его вечные искания новых путей, и он сам, как человек и художник — пылкий, горячий, резко отличающийся остротой и самобытностью своих суждений от других музыкантов Парижа.
Берлиоз, в свою очередь, очень заинтересовался Глинкой и его творчествам и, не откладывая, решил познакомить с ним парижан. Под его управлением в Париже впервые прозвучала музыка Глинки: лезгинка из «Руслана» и ария Антониды из "Сусанина". Успех этих произведений навел Глинку на мысль дать в Париже благотворительный концерт из своих сочинений.
И вот в концертном зале Герца на улице Победы в Париже состоялся большой концерт из произведений русского композитора, концерт, в котором лишь несколько номеров программы были отведены музыке французской и итальянской. Концерт имел успех, отмеченный французскими газетами. Самую теплую, прочувствованную статью написал Берлиоз, причислив Глинку к числу превосходнейших композиторов своего времени.
Этим отзывом талантливейшего музыканта и взыскательного критика можно было гордиться. Держа в руках листок программы своего концерта, Глинка невольно подводил итог тому, что было им сделано, вспоминая весь свой путь композитора. Вот «Желание» — романс, написанный в Италии, на слова итальянского поэта. Как это давно было, как полон был он тогда планами, замыслами и как мало было еще сделано! А вот Краковяк из «Ивана Сусанина» — это уже другой этап, этим он и сейчас мог гордиться. «Вальс-фантазия», сладкое и грустное воспоминание о Екатерине Керн. Отрывки из «Руслана и Людмилы» — самого последнего сочинения. Да, на этом листке запечатлелась вся его жизнь, все страдания и радости.
А все-таки рано еще подводить итог. Здесь в Париже он только на перепутье, это отдых после трудных петербургских лет. Много надо еще увидеть, услышать, создать.
Глинку давно манила Испания, которую он знал по книгам, картинам, меньше всего по музыке. Композиторы многих стран писали тогда романсы в духе испанской народной музыки, испанские танцы — это было в моде. Но какова была подлинная музыка Испании, какова была сама Испания, давшая миру такого писателя, как великий Сервантес, таких художников, как Веласкес, Мурильо, Рибера — этого Глинка не знал и очень хотел узнать.
Глинка не хотел быть в Испании праздным развлекающимся туристом. Узнать Испанию — это значило для него прежде всего узнать испанский народ, его язык, его музыку. И вот в маленькой парижской квартире Глинки появились книги по географии Испании и «Дон-Кихот» Сервантеса на испанском языке, который прилежно изучал Глинка.
13 мая 1845 года Глинка покинул Париж и отправился в Испанию. С ним поехал испанец дон Сант-Яго Эрнандес, с которым он в Париже практиковался в разговорном испанском языке. Третьим спутником была Росарио — девятилетняя дочка дона Сант-Яго, милая веселая болтунья, переносившая все дорожные трудности без жалоб и усталости. А эта дорога была труднее всех, по которым ездил в своей жизни Глинка. Путь от испанской границы лежал через горы, по узкой каменистой тропе, доступной только верховым лошадям и мулам.
Вот так — верхом на лошадях, а потом на мулах и пришлось ехать Глинке и его спутникам до первого испанского городка — Памплуны. Дальше они поехали уже в дилижансе, который показался необыкновенно удобным и приятным.
Вот и Вальядолид — город, где жила семья дона Сант-Яго и где Глинка рассчитывал отдохнуть после трудного пути. Ему понравился маленький городок, не числившийся среди достопримечательностей Испании, но по-своему красивый и живописный, понравилось скромное патриархальное семейство Сант- Яго.
Нигде за границей Глинка не чувствовал себя так привольно, как в Испании, среди общительных и приветливых людей. Отдых, вечерние прогулки верхом, иногда музицирование с новыми испанскими знакомыми заполняли все время. Так прошло лето. Глинка чувствовал, что здесь он сможет забыть все горести прошлого, сможет вернуться к творчеству, к жизни.
Впереди ждали новые, яркие впечатления. Древние дворцы Сеговии, фонтаны Сан-Ильдефонсо и
достопримечательности других городов и селений, в большинстве своем старинных, дышащих суровым величием былой славы Испании, господствовавшей когда-то над половиной мира.
А потом Мадрид; вполне современный, веселый и нарядный, с вечной суетой на улицах и площадях. Здесь, как и в Париже, Глинка проводил все время в прогулках по городу, осматривая дворцы, музеи, посещая театры, все ближе m ближе знакомясь с испанской жизнью, тем более, что язык он знал уже в совершенстве.
Много примечательных мест посетил Глинка за два года, проведенных в Испании. Он прожил зиму в Гранаде, любуясь ее великолепными садами и Альгамброй — старинной крепостью, сохранившейся еще со времен владычества мавров. Дворец Альгамбры — причудливое создание необузданного воображения и высокого мастерства пленил Глинку прохладой просторных галерей, трепетной игрой светотеней на резном, как кружево, мраморе колонн, арок, сводов.
Глинка видел и Эскуриал — дворец жестокого короля Филиппа II, огромное мрачное здание, более похожее на монастырь или даже на тюрьму, возвышающуюся среди пустынной равнины.
Для того, чтобы посмотреть всю Испанию, ее природу, ее памятники искусства, нужно было бы несколько лет и гораздо больше средств, чем те, которыми располагал Глинка. И он волей-неволей сдерживал свою страсть к путешествиям и старался уделять все внимание музыке — необыкновенно своеобразной, не похожей ни на французскую, ни на итальянскую. Глинка изучал музыку Испании не в театрах и концертных залах, а на улицах и дорогах, а также у себя дома в исполнении народных певцов и гитаристов. Песня и пляска здесь были неразлучны и "дон Мигэль", как называли Глинку испанцы, решил изучить и пляски испанского народа. Вероятно никто из петербургских знакомых не узнал бы Глинку, увидев его, старательно отплясывающего испанский танец хоту с кастаньетами в руках!
Большой альбом и нотная тетрадь, взятые Глинкой с собой в Испанию, постепенно заполнялись рисунками и автографами новых знакомых, записями испанских песен. Все привлекало Глинку — и песни погонщиков мулов, и пляски танцовщиц в маленьких, расположившихся прямо на улице, кабачках.
Эти песни и пляски были удивительны! Сначала слушателю казалось, что он слышит три разных музыкальных ритма: один в песне, другой в игре гитариста, третий в стуке кастаньет танцовщицы. Но стоило внимательнее вслушаться, как ухо улавливало взаимную связь трех ритмов, сливающихся в единое, гармоническое целое.
Еще в Вальядолиде Глинка записал хоту, мелодию веселого танца, в котором пляшущие пары стараются перещеголять друг друга легкостью прыжков и быстротой движений. Хота, слышанная в Вальядолиде в исполнении местного гитариста, привлекла Глинку живостью мелодии, бойкостью ритма и шутливыми, задорными словами:
Человек без денег — бедный.
Но влюбленный и ревнивый В нашей местности зовется Ни на что негодной вещью.
Эта мелодия была положена в основу симфонического произведения, написанного Глинкой в Испании,— «Арагонской хоты», одной из двух, ставших впоследствии знаменитыми, «Испанских увертюр». «Арагонская хота» не была простой обработкой народной мелодии — в ней Глинка передал самую сущность музыки Испании, нарисовал яркие картины жизни испанского народа.
Строгое, полное сдержанной силы и величия медленное вступление к «Хоте» с его маршевым ритмом и блестящими фанфарными звучаниями, как будто говорит о былой военной славе Испании, запечатлевшейся в ее древних замках и дворцах. А в быстрой части увертюры звучат разнообразные мелодии и ритмы танцевальных песен, тех, что повсюду слышал Глинка в своем путешествии. Они чередовались и переплетались так же причудливо, как это было в поразившем Глинку исполнении народных музыкантов. Народные мелодии, обработанные рукой великого композитора, свободно владеющего всеми средствами музыкального искусства, заблистали новыми красками, выявили всю свою природную красоту.
Едва начав работать над «Арагонской хотой», Глинка чувствовал, что открывает для себя новую область музыкального искусства, что вводя в симфоническую музыку народные мелодии, он создаст произведение, равно интересное и доступное для понимания и знатокам, и самым обычным любителям музыки. Говорить на языке музыки с широким кругом слушателей и раньше было его целью, но в романсах, в опере ему помогало поэтическое слово и драматическое действие. Задача же сделать широко доступной для понимания симфоническую музыку, издавна считавшуюся «ученой» — была новой и потому особенно увлекательной. Окончив «Арагонскую хоту», он ясно почувствовал, что ему удалось решить эту задачу; и впереди рисовались новые, еще более интересные замыслы.
Пришел конец и пребыванию в Испании. На всю жизнь сохранил Глинка благодарную память об этой прекрасной стране, о ее городах и селениях, природе и памятниках искусства.
Летом 1847 года Глинка отправился в обратный путь, на родину. Он уезжал не один, с ним был его ученик — испанец, большой любитель музыки. Дон Педро Фернандец, или Педруша, как ласково называл его Глинка, стал неразлучным спутником композитора, вел его деловую переписку и денежные дела, которые ему охотно предоставил Глинка, не отличавшийся жизненной практичностью.
Давно не виденная родина манила Глинку, но о Петербурге и "большом свете" он не мог думать без страха. Глинка остановился в родном Новоспасском. Здесь его ждала совсем состарившаяся мать, младшие сестры. Старый дом, разросшийся парк живо напомнили годы детства и юности, и Глинка почувствовал себя молодым, бодрым, каждый вечер он развлекал свою семью, исполняя вместе с доном Педро испанские песни под гитару и кастаньеты. Хорошо было вспоминать о далеких краях на родине, среди близких, милых сердцу людей, хорошо было рассказывать о долгом путешествии, о разных странах и людях, делиться мыслями, чувствами, новыми планами!
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Пребывание Глинки в родных местах оказалось, все же, непродолжительным. Как ни хорошо было в родном Новоспасском, но ведь композитору необходимо слушать музыку, посещать концерты, оперные спектакли, наконец, слышать исполнение собственных произведений. Все это было возможно осуществить только в Петербурге, даже Москва в то время очень отставала от северной столицы в отношении музыкальной жизни. Но Петербург был не только музыкальным центром, а и резиденцией царя и придворной знати, центром чиновного бюрократизма. В глазах многих людей того времени Петербург был символом «фасадной империи», прикрывающей своим блеском нищету и разорение народа:
Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид...
— писал о Петербурге Пушкин.
Нет, не хотелось Глинке после трех лет свободы снова ощутить этот «дух неволи»! И уже отправившись в Петербург из Новоспасского, он вернулся с пути и решил перезимовать в Смоленске. С ним осталась любимая сестра Людмила.
Но в Смоленске тоже был свой «высший свет», хотя и провинциальный. Вслед за обедом, данным в дворянском собрании в честь знаменитого земляка, приглашения на балы и вечера стали почти ежедневно преследовать Глинку, доводя его до отчаяния и до решения вновь покинуть родину и стать путешественником.
Но в заграничном паспорте Глинке отказали, и он, доехав до Варшавы*, так и остался в этом городе. Варшава была городом, жившим интенсивной художественной жизнью, здесь был прекрасный театр, нередко давались концерты русских и иностранных артистов, и в то же время здесь не чувствовалось той официальной, холодной парадности, как в Петербурге.
Глинка с удовольствием работал над пьесами
* Часть Польши, вместе с ее столицей Варшавой в то время входила в состав Российской империи.
для оркестра. Опять пригодилась «испанская тетрадь»: четыре записанных в ней мелодии легли в основу второй испанской увертюры — «Воспоминание о Кастилии»*.
Глинка часто вспоминал приветливую Испанию, но чаще он обращался с мыслями к родине, такой любимой, несмотря на все пережитые огорчения. Он думал не о Петербурге и не о «большом свете», он вспоминал годы детства в Новоспасском, родную природу и задушевные песни русского народа.
Он знал много русских песен — протяжных и скорых, заунывных и удалых. Импровизируя за фортепьяно в один из таких вечеров, проведенных в домашнем уединении, Глинка вспомнил одну из своих любимых песен: «Из-за гор, гор высоких гор». Эта песня входила непременной частью в старинный крестьянский свадебный обряд: ее пели, когда невеста впервые входила в новую семью. Невесту в ней сравнивали с лебедушкой, отставшей от своей стаи и прибившейся к новой.
Хороша была эта песня — степенная, строгая, с чуть просвечивающим в ней опенком грусти. Но вслушиваясь в мелодию звучавшую под его пальцами, Глинка вдруг уловил незамеченное им раньше сходство с другой — плясовой песней. Он еще и
* В окончательной редакции эта увертюра получила название «Воспоминание о летней ночи в Мадриде».
еще раз повторил привлекший его внимание мотив. Ну, конечно, так!
Ах, ты вражий сын, камаринский мужик,
Он не хочет своей барыне служить...
Это она, известная всем «Камаринская» с ее задорным «поддразнивающим» ритмом!
Случайно услышанное сходство между двумя такими различными по характеру мелодиями было толчком к тому, чтобы разыгралось творческое воображение Глинки. Он представил себе целую картину народной, крестьянской жизни — вот торжественно ведут невесту в новый, празднично убранный дом, вот начинается свадебный пир, пляски, веселье...
Увлеченный мыслью о новом сочинении, Глинка уже не мог от него оторваться. Внутренним слухом музыканта он ясно представлял себе, как звучит «свадебная» песня в оркестре: как заводят ее в один голос струнные инструменты, как подхватывают ту же мелодию деревянные духовые, как различные "голоса" инструментов сплетаются в красивый, затейливый узор.
А плясовую песню должны начать тоже скрипки. Пусть повторят они несколько раз, словно поддразнивая, одну и ту же ноту, а потом закружится помчится вперед задорная мелодия «камаринской».
Здесь оркестр зазвучит совсем по-новому, в нем будет слышно треньканье балалаек, веселое посвистывание русских народных свирелей и дудок. Все это ведь можно передать на обычных скрипках, флейтах и кларнетах.
А дальше — нужно непременно соединить обе песни вместе — пусть в подголосках плясового наигрыша иногда будет слышен и напев «свадебной». Можно на мгновенье и снова вывести его на первый план, чтобы этим контрастом еще больше подчеркнуть безудержное веселье плясовой.
Все контуры будущего произведения рисовались теперь Глинке с полной ясностью. Осталось только записать. И это было сделано, к удивлению присутствовавших, под разговоры и шутки гостей, под чириканье птиц, которых Глинка держал множество s своей варшавской квартире. Так была создана знаменитая "Камаринская".
Играя это произведение, Глинка каждый раз переносился мыслями в русскую деревню, вспоминал праздники, которые он раньше всегда устраивал для крестьян, приезжая домой. Он не знал, что больше в Новоспасском побывать ему не удастся.
31 мая 1851 года умерла мать Глинки. Полученное известие до такой степени потрясло композитора, что у него отнялась правая рука, и в течение некоторого времени он не только не мог писать, но даже и подписать свое имя было для него нелегко. Глинка очень любил свою мать. Для того, чтобы повидаться с ней, он (едва лишь обосновавшись в Варшаве) уехал на целую зиму в Петербург, и теперь, накануне ее смерти, он мечтал о лете в Новоспасском, рядом с матерью и сестрой Людмилой. Этой мечте не суждено было свершиться, и Глинка чувствовал, что в Новоспасское он поехать теперь не в состоянии. Правда, мать была уже очень стара— ведь и он сам был далеко уже не молод. Но она была самым близким человеком, и как трудно будет теперь жить без нее!
Сестра Людмила Ивановна Шестакова вскоре приехала в Варшаву, чтобы утешить и поддержать брата. Они и раньше были очень дружны, а теперь смерть матери их еще более сблизила. Ненадолго расставшись, они снова встретились в Петербурге, где провели вместе зиму 1851 — 1852 года.
Эта зима была непохожа на прежние петербургские зимы: в квартире Глинки появились новые знакомые, большей частью молодежь, горячо любившая музыку, а в особенности — музыку Глинки. Чаще других приходил Василий Павлович Энгельгардт, сын старинных знакомых Глинки, в будущем — известный астроном. Он познакомил Глинку с младшим из братьев Стасовых — Дмитрием Васильевичем, юристом по образованию. Старший его брат, Владимир Васильевич Стасов, проводивший эту зиму в заграничном путешествии, был также горячим поклонником творчества Глинки. Впоследствии, став известным критиком, он посвятил ему много талантливых статей.
Бывал у Глинки и Александр Николаевич Серов, близкий товарищ Владимира Стасова, воспитывавшийся вместе с ним в Училище правоведения. Он только начинал свою творческую и музыкально-критическую деятельность, обещая стать видным музыкальным ученым и композитором. Часто приезжал в дом Глинки Александр Сергеевич Даргомыжский, талантливый композитор, умный и наблюдательный собеседник. Собирались каждую пятницу, играли и в четыре, и в восемь, а то и в двенадцать рук на двух роялях, к которым скоро прибавилось еще фортепьяно, перевезенное Энгельгардтом из своей квартиры.
Много музыки звучало на глинкинских «пятницах»: увертюры Глинки и отрывки из его опер, любимые сочинения Глинки — отрывки из опер Моцарта, Керубини, Глюка — все это не только игралось, а внимательно изучалось, и молодые музыканты жадно ловили каждую фразу Глинки, дивясь его уменью в двух-трех метких словах охарактеризовать самую сущность музыкального произведения.
Серов, возвращаясь домой, писал подробные отчеты о "пятницах" своему товарищу Владимиру Васильевичу Стасову.
Общение с молодежью, от всей души увлекавшейся музыкой, радовало Глинку. Растет новое, молодое поколение, жадно учится, стремится вперед! Радовало и сознание того, что учится-то молодежь
у него, Глинки, что своей музыкой он заложил основу для строящегося здания русской музыкальной культуры. А в том, что это здание будет великолепным — он не сомневался.
Плохо было лишь то, что физические силы слабели, а Глинке не было еще 50 лет! Он думал, что его вылечит, возродит новое путешествие по далеким странам, ведь так бывало всегда. И конечно лучше всего должна помочь Испания, с ее теплым, ласковым климатом и простым укладом жизни. Но отправившись в путешествие в сопровождении неизменного дон Педро, он так намучился переездами в дилижансах и по железной дороге, что, добравшись до Парижа, так и остался там на целых два года без малого.
С горечью чувствовал Глинка, что силы у него уже не те, что прежде, и что физическая усталость оказалась на этот раз сильнее любви к путешествиям.
«Славный город! Превосходный город! Хороший город! — местечко Париж» — писал Глинка сестре, прибыв в столицу Франции. К восхищению красотой Парижа присоединились веселые воспоминания о проведенной здесь когда-то зиме и весне. Но очень скоро Глинка почувствовал, что радоваться красоте Парижа, жить в нем такой наполненной до краев жизнью, как жил он в первый приезд свой — он теперь уже не мог. На частое посещение театров и концертов сил уже не хватало. В Париже Глинка зажил домоседом, посвящая большую часть времени чтению.
Не хватало сил и на то, чтобы довести до конца задуманные произведения; а ему хотелось продолжить работу над симфонической музыкой, так удачно начатую в "Испанских увертюрах" и «Камаринской». В Париже Глинка работал над симфонией «Тарас Бульба», задумав передать теперь уже не в опере, а в музыке для оркестра величие самоотверженного подвига во славу отчизны. Но симфония так и не была закончена.
Подчас Глинка сердился на себя: зачем было ехать искать исцеления в чужих краях, когда на родине его окружали близкие, любящие люди. И он мечтал как вернется в Россию, купит домик с садиком — непременно с садиком — а в доме чтобы было по отдельной комнате для него и дон Педро и еще комната, где разведет он певчих птиц. Ведь всю жизнь, как только позволяли обстоятельства, он окружал себя милыми маленькими пернатыми созданиями и слушал их пенье и чириканье.
Событием, окончательно решившим вопрос об отъезде на родину, было начало войны между Россией и Францией.
По пути на родину Глинка целых две недели провел в Берлине, встречаясь со своим старым другом Деном, слушая музыку. Ден не скупился по части музыкальных удовольствий: почти каждый день в его доме игрались квартеты Гайдна и Бетховена. Но самое сильное впечатление Глинка получил в оперном театре на спектакле «Армиды» Глюка, одной из самых известных опер прославленного композитора.
В мае 1854 года Глинка приехал на родину. Мечта его о «домике с садиком» почти сбылась — он провел лето в Царском Селе на даче, вместе с Людмилой Ивановной и маленькой племянницей Оленькой. Не сбылась только мечта об уединении, да сейчас Глинка к нему и не стремился. Опять окружила его беспокойная молодежь, опять в его доме стала звучать музыка.
Круг молодых друзей все расширялся, сейчас в Петербурге был Владимир Васильевич Стасов, пылкий и требовательный друг, жаждавший появления новых сочинений Глинки и постоянно упрекавший его за медлительность и бездеятельность. Глинка сердился — ведь он писал теперь мало и медленно потому, что стал еще строже к себе, чем раньше. Но в глубине души он был доволен нетерпением Стасова.
Часто звучало в квартире Глинки сильное свежее контральто певицы Дарьи Михайловны Леоновой, постоянной исполнительницы арий и романсов Глинки. Приезжала молодая талантливая певица- любительница Любовь Ивановна Беленицына. Она с удивительной выразительностью и обаянием пела романсы Глинки и Даргомыжского. Даргомыжский ей аккомпанировал, а иногда пел с ней дуэты. Даргомыжский в это время работал над новой оперой на пушкинский сюжет — «Русалкой» и нередко показывал Глинке уже написанные отрывки. Однажды он приехал вместе с Беленицыной, сел за рояль и ни слова не говоря положил на пюпитр нотную тетрадь.
Видишь ли, князья не вольны Жен себе по сердцу брать...—
запела Любовь Ивановна, и трогательная простодушная мелодия вызвала невольные слезы на глазах Глинки. Это был дуэт из первого действия будущей оперы Даргомыжского.
Однажды в доме Глинки появился и еще один молодой музыкант. Его привел Александр Дмитриевич Улыбышев, известный музыкальный критик, автор большой книги о Моцарте. Улыбышев почти безвыездно жил в своем имении под Нижним Новгородом, из Нижнего он привез молодого музыканта. «Балакирев, Милий Алексеевич»,— представил его Улыбышев.
Балакирев понравился Глинке. Он держался застенчиво, молчаливо, видимо робея в присутствии великого композитора. Но его огненные черные глаза говорили об огромном темпераменте, о живой, творческой натуре. И когда Балакирев сел по просьбе Улыбышева за рояль, Глинка сразу понял, что перед ним большой музыкант. Балакирев играл много и охотно показывал свои собственные сочинения. Под конец, совсем освоившись, он сыграл переложенное им для фортепьяно трио из «Сусанина». Чувствовалось, что Балакирев глубоко вник в музыку Глинки, что «оправа», в которую он заключил мелодию трио, сделана с большим вкусом и уже незаурядным мастерством.
Да, с каждым днем воздвигалось все выше здание национальной русской музыки! Глинка ощущал это с радостью и гордостью — дело, начало которому положило его творчество, находится в надежных, молодых и крепких руках.
А он сам? Создаст ли он еще произведения, равные по значению «Сусанину», «Руслану», «Камаринской»? Закончит ли он «Тараса Бульбу» и недавно начатую оперу «Двумужница», не похожую ни на "Сусанина", ни на «Руслана», оперу совсем в новом роде, рисующую жизненную драму простых, обычных людей? Этого от него ждали и даже требовали его молодые друзья.
Но, странное дело, Глинка — композитор всеми почитаемый, известный далеко за рубежами родины — все еще стремился учиться, овладевать все новыми формами музыкального искусства. Ни за что на свете не согласился бы он повторять сам себя — даже в мелочах, даже в романсах! Строго и взыскательно относился Глинка и к прежним своим произведениям и, отдавая их в печать, непременно тщательно редактировал, переделывал, очищал от всего лишнего и случайного, добиваясь предельной точности выражения. Не так ли работал над своими рукописями и Пушкин?
Желание работать в новых незатронутых им ранее областях музыкального искусства вызывало мысль о новом путешествии за границу, о новой встрече с Деном, который теперь, конечно, был бы для Глинки уже совсем не учителем, а умным и опытным собеседником и советчиком. Укреплению мысли об отъезде способствовала и очередная серия журнальных дрязг вокруг произведений Глинки. Особенно обидной показалась композитору статья за подписью Ростислава. Под этим псевдонимом писал Феофил Толстой, в прошлом — довольно близкий знакомый Глинки, тот самый, с которым он когда-то в Милане обсуждал возможность передать в музыке картину южной ночи. Толстой не блистал ни талантом, ни образованностью. Глинка часто говорил про него, что он за всю жизнь прочел только одну книгу и притом как раз ту, которую не следовало читать. Но Толстой вечно клялся Глинке в дружбе и преданности, и потому так обидно было читать его неумную, поверхностную критику.
Больно задела Глинку и статья Рубинштейна в одной из немецких газет, статья, в которой великолепный пианист, но тогда еще начинающий композитор с легкомыслием молодости утверждал, что труд Глинки по созданию национальной оперы был всего лишь «смелой, но несчастной мыслью».
Все эти статьи, конечно, были поводом для бесконечных сплетен и пересудов в «свете». Как ненавидел этот «свет» Глинка! Однажды знакомый литератор Николай Филиппович Павлов показал ему свои стихи, последние строчки которых поразили композитора: они говорили о столкновении открытой детски чистой человеческой души с жестоким, равнодушным «светом». На эти стихи Глинка написал свой последний романс «Не говори, что сердцу больно», полный горечи и скорби.
И вот снова Глинка в дороге, в поисках спокойствия и тишины. Жизнь в Берлине успокоила его своей размеренностью и упорядоченностью. Глинка стал внимательно изучать вместе с Деном старинные русские церковные напевы. Он хорошо помнил, как еще в детстве он ощущал их родство с русскими народными песнями. Теперь он понимал, что это не случайно, что в старинную русскую церковную музыку вложено вдохновение и мастерство многих поколений певцов, вышедших из русского крестьянства.
Огромное мелодическое богатство, никем не тронутое, не разработанное, таилось в этих древних напевах; нужно было только найти соответствующую форму музыкального развития. И Глинка углубился в изучение творчества старых мастеров, в изучение хоровых сочинений итальянца Палестрины, гения немецкой музыки Иоганна Себастиана Баха, открывая в них для себя все новые и новые красоты. Какое великолепное развитие получили простые и строгие напевы немецких церковных хоралов в музыке Баха! Но ведь также можно разрабатывать и древние русские напевы, созданные новгородскими и киевскими певцами. Сколько же работы впереди, радостной, увлекательной!
И Глинка снова прилежно, как в годы юности, принялся за труд. Он был полон творческих планов и в письмах радостно делился ими со своими друзьями. Но ему не суждено было осуществить их. Неожиданная болезнь прервала занятия. Обычно мнительный Глинка на сей раз отнесся к болезни спокойно — пустяки, случайная простуда. Однако болезнь не проходила, доставляя иной раз жестокие страдания. Глинка слабел, но мысль о смерти не приходила ему в голову. Его навещали русские друзья — живший в Берлине композитор Владимир Никитич Кашперов и старый верный друг — Одоевский. Постоянно приходил и Ден. Глинка радовался этим посещениям, шутил. И только накануне смерти понял, что близок конец.
3 февраля по старому стилю (15 по-новому) Глинки не стало. Он умер на чужбине, вдали от родных и близких. Небольшой кружок русских друзей проводил гроб на кладбище, где он был похоронен в скромной могиле в далеком углу.
Смерть Глинки была тяжелым горем для России. Композитор умер в тот момент, когда начинался новый этап его творчества, когда он был готов обогатить русскую музыку еще многими и многими сочинениями. Особенно горько переживали утрату родные и друзья. Много сил положили они на хлопоты о перевозке гроба с прахом Глинки на родину. Наконец разрешение было получено, и в мае 1857 года сестра Людмила Ивановна Шестакова с немногими близкими друзьями встречала в Кронштадте пароход, привезший ящик с гробом. Но и в эту печальную минуту не унялись враждебные силы, так часто отравлявшие Глинке жизнь: к сестре Глинки явился чиновник с приказанием перевезти гроб в церковь без всякой торжественности, на простой телеге, как кладь... И друзья Глинки невольно вспомнили похороны Пушкина: вот так же и гроб с телом великого поэта был увезен ночью, тайно в, Святогорский монастырь.
24 мая 1857 года гроб с телом Глинки опустили в родную русскую землю на кладбище Александро- Невской лавры в Петербурге. Для музыки Глинки уже наступило бессмертие: она проникла в самые отдаленные уголки родного края, она все чаще и чаще звучала за рубежом, говоря всем, кто ее слышал, о силе творческого духа русского народа.
Со дня смерти Глинки прошло сто лет. Много музыкальных талантов дала с тех пор миру наша родина. Милий Балакирев, первые творческие шаги которого приветствовал Глинка, собрал вокруг себя кружок молодых композиторов, члены кружка — Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков стали впоследствии гордостью русской музыки. Рядом с ними вырос и окреп талант Чайковского, а затем вышло на творческую арену и еще более молодое поколение — Рахманинов, Танеев, Глазунов, Лядов и многие другие... Все они считали своим учителем великого Глинку, изучали его произведения, следовали его творческим заветам. Высоким, совершенным образцом остаются произведения Глинки и для наших современников — советских композиторов.
Музыка Глинки с честью выдержала испытание временем. Каждый год Большой театр в Москве открывает сезон оперой Глинки «Иван Сусанин», с новой современой редакцией текста, освобожденной от навязанных в свое время Глинке монархических виршей Розена. И это не только дань уважения памяти великого композитора; это происходит потому, что в первой классической русской опере воплощены лучшие черты русского искусства: его нравственная сила, его правдивость, его особенная, скромная и чистая красота.
