В.Васина-Гроссман. "Жизнь Глинки" Государственное музыкальное Издательство, Москва, 1957г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Но, нарисовав картину ликования и радости народа, Глинка напомнил и о бесценных жертвах, принесенных во имя свободы и счастья родины. Он показал горе осиротевшей семьи Сусанина — Вани, Антониды и ее жениха, сливающих свои голоса в проникновенном, скорбном трио:
Ах, не мне бедному,
Ветру буйному
Довелось принять
Вздох последний eгo!
И, снова гремит хор — «Славься, славься, родная земля!» — раздается торжественная, ликующая песня-гимн — все громче, все праздничнее. И в тот момент, когда слушателям стало казаться, что большей мощи и торжественности звучания уже и достигнуть нельзя, внезапно раздался трезвон колоколов - еще один сверкающий блик в картине радости освобожденного народа.
Опера закончилась. Глинка с трудом понимал то, что ему говорили подходившие с поздравлениями друзья и знакомые, отвечая с трудом и невпопад. Когда он впоследствии пытался вспомнить этот вечер, в его памяти всплывали отдельные отрывочные впечатления: вот его вызывают в императорскую ложу, и он слышит какие-то покровительственыые фразы. «Но нехорошо, что Сусанина убивают на сцене» — говорит царь, и Глинка что-то отвечает ему в свое оправдание. Вот, спускаясь по театральной лестнице, он слышит презрительную, процеженную сквозь зубы фразу на французском языке: «это кучерская музыка». Кто-то засмеялся заискивающим, подобострастным смехом. Но ни эта фраза, ни этот смех не задевают композитора, а даже радуют. Если его музыка будет понятна простому народу - это и хорошо, этого он и добивался. «А кучера-то дельнее господ» — хочет сказать он в ответ, но автор глупейшего афоризма уже скрылся в пестрой театральной толпе. Все это мелькает, как во сне: композитор хорошо сознает только одно: огромный труд, заполнявший в последние годы всю его жизнь, закончен.
Опера о русском человеке и русском народе увидела свет. И он видел волнение на лицах слушателей, настоящих слушателей — тех, например, кто теснился в антрактах вокруг Пушкина, опрашивая его мнения. Что же касается тех, для кого простой русский человек есть только кучер, конюх, плотник, кто и самое слово «человек» сделал равнозначным слову "слуга" — с их мнением можно было и не считаться.
Вскоре после первого представления оперы друзья Глинки решили отпраздновать это событие праздничным обедом, собравшись в доме Александра Всеволодовича Всеволожского. Здесь Глинка почувствовал в полной мере, какое живое восхищение вызывала его музыка у самых чутких и мыслящих представителей русского искусства и главное — у того, чьим мнением он дорожил более всего — у Пушкина. Речи и тосты в честь Глинки не умолкали в течение всего обеда. А к концу его был приготовлен сюрприз.
Владимир Федорович Одоевский, известный писатель и музыкант, подошел к фортепьяно, друзья Глинки встали вокруг него и торжественно запели специально для этого случая сочиненную песню, в которой имя Глинки появлялось в самых неожиданных сочетаниях слов:
Пой в восторге русский хор, Вышла новая новинка. Веселися Русь! Наш Глинка- Уж не глинка, а фарфор!
Слушатели дружно аплодировали после каждого куплета. Наибольший восторг вызвал последний куплет, сочиненный Пушкиным:
Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать не может в грязь.
Куплет Пушкина, намекавший на закулисные интриги, оказался в некотором роде пророческим. И зависть, и злоба, и попытки затоптать в грязь новое произведение еще долго преследовали Глинку.
В ответ на восторженную статью Одоевского, торжественно провозгласившего, что с оперой Глинки начинается в истории музыки новый период — период русской музыки — послышалось злобное шипение продажного журналиста Фаддея Булгарина, известного своими пасквилями и доносами на самых передовых русских писателей. Столь же известно было и невежество Булгарина в вопросах искусства. Музыкальные суждения его были совершенно безграмотны.
Когда Булгарин и подобные ему «ценители» особенно досаждали Глинке, он раскрывал бережно сохраненные им номера газеты со статьей Одоевского и читал отчеркнутые карандашом строчки. Одоевский писал о том, что в опере Глинки был создан новый, неслыханный дотоле музыкальный характер, народный напев возвышен до трагедии. О народности оперы писали и рецензент журнала «Московский наблюдатель», и рецензент «Современника». А театральный обзор в «Современнике» написал Гоголь, взгляды которого на народность в искусстве были хорошо известны Глинке. Перечитывая эти заметки и вспоминая пушкинское четверостишие, Глинка как будто слышал ободряющие голоса друзей. Он был не одинок, он шел к своей цели вместе с ними: с Пушкиным, Гоголем, со всеми передовыми русскими художниками.
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Окончание первого крупного произведения, сознание большой творческой победы вдохновили Глинку на новые творческие замыслы. У него возникла мысль о новой опере, совсем в другом духе, чем «Иван Сусанин». Глинку привлекла юношеская поэма Пушкина «Руслан и Людмила». Какой сюжет для оперы, какое разнообразие картин и положений! Чего стоит одно путешествие Руслана в поисках похищенной невесты — вот где можно показать в музыке и заунывные напевы Севера, и причудливые мелодии Востока. Вот где можно дать волю воображению, рисуя картины в садах волшебника Черномора и в замке Наины!
Но выполнение этого замысла оказалось делом многих лет. Обстоятельства жизни Глинки складывались так, что найти досуг и спокойствие, необходимые для творческого труда, было нелегко.
Вскоре после постановки на сцене «Ивана Сусанина» Глинка получил назначение руководить хором Придворной певческой капеллы. Это был хор придворной церкви, для которого отбирались лучшие голоса из хоров всей страны. Он славился красотой и стройностью звучания, вызывая восхищение и русских слушателей и иностранцев, посещавших Петербург. Певчие поступали в Капеллу обычно еще детьми, при Капелле они и жили, там же получали музыкальное и общее образование.
В Капелле Глинка выполнял работу скорее педагога, чем дирижера, стремясь воспитать в певчих — детях и взрослых — любовь и понимание музыки, без которых нельзя быть музыкантом. Ученики-певчие делали заметные успехи, и это искренне радовало Глинку.
Но он не мог не чувствовать, что часы, отдаваемые Капелле, он отнимает у творчества. Это было тем более ощутимо, что домашняя обстановка Глинки к творчеству тоже не располагала.
Миновало то время, когда Глинка, в пылу увлечения, считал свою жену поэтическим созданием. Теперь он ясно видел, что она интересовалась только светскими развлечениями и нарядами. Она любила только себя, радости и страдания других людей оставляли ее равнодушной. Ее не тронула даже смерть Пушкина, воспринятая всеми мыслящими и честными русскими людьми как национальное горе;
у Марьи Петровны эта смерть вызвала лишь замечание, что «все поэты и артисты дурно кончают».
Дома Глинка чувствовал себя чужим и старался проводить там как можно меньше времени. Летом 1838 года он с радостью предпринял поездку на Украину, чтобы в этом краю, славившемся своими певцами, подыскать голоса для пополнения Капеллы. Три месяца ездил Глинка по городам и селам Украины, слушая хоры церковных певчих и выбирая из них певцов с самыми красивыми голосами и верным музыкальным слухом.
Самым счастливым временем в этой поездке были дни, проведенные в Качановке — имении помещика Григория Степановича Тарновского, старого знакомого Глинки. Качановку Глинка посещал несколько раз в течение лета, отдыхая там от утомительных путешествий по немощенным проселочным дорогам Украины, превращавшимся во время дождей в реки грязи.
Тарновский, владелец большого поместья, жил широко; в доме было много молодежи, веселой и шаловливой. Летом у него всегда гостило много друзей и знакомых, и он радушно принял Глинку с его новыми мальчиками-певцами. У Тарновского Глинка встретился со своим пансионским товарищем Николаем Андреевичем Маркевичем, художником Василием Ивановичем Штернбергом, украинским поэтом Виктором Николаевичем Забелой. Дни проходили весело в дружеском кругу.
И здесь, вдали от столицы, Глинка жил в мире музыки. Крепостной оркестр Тарновского был невелик, но играл хорошо и слаженно и даже отваживался исполнять довольно трудные пьесы. Здесь впервые Глинка услышал уже написанную им для будущей оперы музыку. Особенный успех имел только что созданный композитором марш Черномора. Правда, в оркестре Тарновского не оказалось набора колокольчиков, но изобретательные музыканты заменили их стеклянными рюмками, на которых ловко играл сопутствовавший Глинке учитель пения из Капеллы.
Часто гости пели хором песни — украинские и русские, и далеко за полночь из оранжереи, где расположился Глинка, слышались их то мечтательные, то веселые напевы. Иногда голоса поющих покрывал один мощный молодой голос — это был великолепный бас Семена Гулак-Артемовского, воспитанника киевской семинарии. Его голос был самой драгоценной находкой для Капеллы. Глинка усердно занимался с украинским певцом, и он не только оправдал его надежды, но и превзошел их. Гулак- Артемовский стал впоследствии знаменитым певцом и автором известной украинской оперы «Запорожец за Дунаем».
Глинка чутко вникал в музыку украинских песен. Он и сам пробовал писать в духе украинской музыки, выбрав для этого простодушные; но глубоко искренние стихи Виктора Забелы «Гуде витер» и "Не щебечи, соловейко". Опыты оказались такими удачными, что слушатели песен нередко принимали их за обработку подлинных народных мелодий.
Продолжалась в Качановке и рабата над "Русланом". Сценария оперы еще не было, да и где найти поэта, который мог бы переложить для сцены поэму великого Пушкина? А сам Пушкин был уже в могиле.
Прошло веселое, хлопотливое украинское лето. Глинка вернулся в Петербург, показавшийся ему после гостеприимной Качановки особенно холодным и равнодушным. Не улучшилась и домашняя обстановка.
Глинка старался под любыми предлогами уходить из дома. Чаще всего посещал он братьев Кукольников — Платона и Нестора, а впоследствии даже и совсем перебрался к ним. Квартира Кукольников была малоподходящим местом для творческой работы, напоминая не то клуб, не то гостиницу: сюда часто приходили, засиживались за полночь на знаменитом кукольниковском диване, занимавшем чуть не половину комнаты, а то и оставались до утра многочисленные друзья и знакомые обоих братьев. Кружок, собиравшийся здесь, состоял большей частью из людей искусства: здесь нередко бывал талантливый живописец Карл Брюллов, автор известной картины «Последний день Помпеи», изображающей гибель античного города, залитого раскаленной лавой во время извержения Везувия. Заходил Иван Константинович Айвазовский, уже широко известный своими живописными морскими пейзажами. Постоянно посещал кружок художник Яков Федосеевич Яненко и другие.
Центром большой и пестрой компании, именовавшей себя «братией», был Нестор Васильевич Кукольник — литератор, поэт, журналист. Очень образованный, одаренный человек, он писал необычайно легко и быстро, обладал блестящим даром собеседника, умел остроумно и занимательно рассуждать на любую тему. Но и его образованность, и его одаренность были поверхностными; прием, оказанный первым его сочинениям, вскружил ему голову, и с тех пор успех у публики — стал единственной целью его жизни. К мнению официальных кругов Нестор Кукольник тоже был весьма неравнодушен. Его драма «Рука всевышнего отечество спасла», проникнутая раболепным преклонением перед самодержавной властью, была отмечена «высочайшим благоволением» царя, наградившего Кукольника орденом.
Всем, кто наблюдал со стороны дружбу Глинки и Кукольника, она не могла не казаться странной: что общего было между взыскательным, бесконечно строгим к себе Глинкой и Кукольником, легковесность мнений которого часто переходила в прямую беспринципность?
И сам Глинка отнюдь не переоценивал Кукольника, но в доме, где собиралась "братия" он все-таки находил то, чего не было в великосветских салонах и без чего он не мог существовать: атмосферу искреннего, горячего интереса к искусству. Нестор Кукольник любил музыку и понимал ее. В среде «братии» Глинка всегда находил внимательных слушателей и ценителей и охотно показывал там свои новые сочинения.
Но не только шумные собрания в доме Кукольников давали Глинке утешение в жизненных невзгодах. В доме одной из своих сестер он встретил молодую девушку, которая сразу привлекла его внимание. Это была Екатерина Ермолаевна Керн, дочь Анны Петровны Керн, воспетой Пушкиным. Она не была красавицей, но ее лицо, и особенно выразительные глаза говорили об уме, чуткости и душевной красоте.
Глинка полюбил Екатерину Ермолаевну и эта любовь стала для него источником радости и вдохновения. Но она принесла и немало горьких переживаний: ведь он все еще был связан брачными узами с женщиной, ставшей ему не только чужой, но и враждебной. Представители, а особенно представительницы светского общества изощрялись в сплетнях на его счет и чем глубже и серьезнее становилось новое чувство, тем больнее ранили злые слова посторонних и равнодушных людей.
Екатерине Керн Глинка посвятил свой "Вальс-фантазию", скрыв от посторонних глаз это посвящение другим, обозначенным в печатном издании.
Мелодия этого вальса была такой же певучей, гибкой, как мелодии лучших романсов Глинки, в ней слышался нежный и страстный призыв любви. А легкий, трепетный и причудливый ритм вальса как будто рисовал прелестный облик девушки, ее воздушную походку, ее быстрые и легкие движения. Это был портрет, нарисованный звуками.
Памятью об этой любви остался и вдохновенный романс «Я помню чудное мгновенье», на стихи Пушкина, в свое время посвященные Анне Петровне Керн. Все присущее человеку стремление к радости сказалось в мелодии этого романса, стремление к радости наперекор жизненным бурям и "тревогам шумной суеты". Ликующим, восторженным гимном жизни, счастью, творчеству звучит заключение этого романса:
И сердце бьется в упоеньи,
И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.
Несколько романсов Глинка написал на слова Кукольника. Романсы эти составили цикл «Прощание с Петербургом», и название это возникло не случайно. Семейные неурядицы, сплетни и пересуды вокруг иной раз доводили Глинку до отчаяния. Единственным выходом казался отъезд из Петербурга в чужие края, чтобы забыть, изгладить новыми впечатлениями пережитые невзгоды.
Цикл «Прощание с Петербургом» отражает все эти настроения. 0 шуме и суете дороги, о радостном ожидании новых встреч говорит веселая «Попутная песня». Как воспоминание о родных просторах, о привольных птичьих песнях звучит песня «Жаворонок». А наряду с этим — воображение уже рисует путешественнику пестрые картины далеких краев — слышатся звуки итальянской баркаролы («Уснули голубые»), испанского болеро («О, дева чудная моя»).
Эти романсы Глинка пел на прощальном вечере среди «братии». Особенный восторг вызвала заключительная «Прощальная песня», оканчивающаяся хоровым «многолетием» — прославлением дружбы. Какой ни тяжелой казалась подчас жизнь, как ни велики были разочарования в людях, в дружбу Глинка верил и дружбе посвящал новое свое творение.
«РУСЛАН И ЛЮДМИЛА»
Планы отъезда за границу, предполагавшегося в 1840 году, не осуществились. Глинка остался на родине и, несмотря на все жизненные неустройства, увлекся работой над второй своей оперой — «Руслан и Людмила».
Работа над этой оперой проходила совсем иначе, чем над «Иваном Сусаниным». Первая опера создавалась в дни радостных надежд, сочинение музыки шло быстро и только споры с Розеном тормозили дело. Но план был твердо обдуман, контуры всего произведения ясно вырисовывались с самого начала работы и мало изменились в окончательном варианте оперы. По-иному складывалась судьба второй оперы. Трудно, очень трудно было Глинке, лишенному собственного домашнего очага, постоянно менявшему место жительства, найти время и место, нужное для творческого труда. Труднее всего было обрести спокойствие, а оно было еще более необходимо.
Глинка задумал свою оперу всего через несколько месяцев после смерти Пушкина — осенью 1837 года. Взяв сюжет из юношеской поэмы Пушкина, он тем самым как бы посвящал памяти великого поэта свое новое произведение.
Тогда же был набросан и первоначальный план оперы. В общих чертах он следовал поэме Пушкина и характер волшебной сказки определял все развитие действия. Но чем дальше продвигалась работа, тем яснее видел композитор, что он пишет «Руслана и Людмилу» по-своему, по-иному, чем сам он предполагал вначале. Многое изменилось вокруг, многое изменилось в нем самом, и теперь он иначе читал пушкинскую поэму, видел в ней не только очаровательную волшебную сказку, а и правдивый рассказ о верной, самоотверженной любви, побеждающей злые чары, коварство и предательство. Теперь Глинку привлекали не только фантастические картины Черноморова царства, но и картины славного прошлого русской земли, стольного Киева-града.
Глинка ясно видел перед собой героев оперы, ясно представлял себе их характеры, их внешний облик. Работа над оперой началась с больших арий действующих лиц; каждая из этих арий раскрывала не только чувства героя в данный момент действия, а весь его характер так же, как в первой опере сцена в лесу раскрывала весь характер Сусанина.
Весной 1842 года Глинка завершил работу над оперой, сведя воедино написанные в разное время эпизоды. Началась работа над постановкой оперы в театре.
Гениальный Глинка, неустанно искавший новых путей, обогативший русскую музыку целой сокровищницей новых музыкальных находок и изобретений, столкнулся с косностью театральных деятелей, упрямо державшихся только за привычные приемы, напоминавшие уже знакомые, десятки раз слышанные оперы.
Чего ждали от Глинки близкие к театру лица? Вероятно еще одного волшебного спектакля «с пением, танцами, полетами и превращениями», какие были тогда в большой моде. Ведь именно в таком роде поставил знаменитый балетмейстер Дидло свой балетный спектакль «Руслан и Людмила».
Трудно было Глинке бороться за полноценное воплощение своего замысла. И неожиданно для себя самого он смирился, согласился, что опера длинна и нуждается в сокращении. Но он не смог сделать это сам, переделывать еще не видевшее сцены произведение было слишком тяжело и больно.
Особенно грустно было принять предписанное цензурой сокращение второй песни Баяна. Глинка задумал ее как своего рода посвящение оперы памяти Пушкина. Легендарный певец— Баян пел о грядущих временах, о том, как на сумрачный, северный край «доля дивная снизойдет», как
Там младой певец в славу родины На златых струнах запоет...
Песня Баяна кончалась скорбным пророчеством о недолгой жизни певца. Полная печали эта фраза уносилась вдаль, замирая, но вдруг торжественно и смело Баян провозглашал бессмертие великого поэта.
Воспоминайие о Пушкине было нарочно затуманено, зашифровано Глинкой. Имя великого поэта не называлось в песне, не была названа даже и его родина. «Пустынный край», «младой певец» — к чему, казалось бы тут придраться цензуре? А слушатель поймет — ведь сказано, что младой певец сохранит от забвения Людмилу и ее витязя. Так рассуждал Глинка, но намек на судьбу поэта цензура все же разглядела и исполнение песни Баяна было запрещено.
Что ж, приходилось пожертвовать и этим, утешаясь мыслью, что когда-нибудь в лучшие времена, опера пойдет на сцене полностью.
Настало 27 ноября (9 декабря н. ст.) 1842 года — день первого исполнения «Руслана и Людмилы». Опера явилась в свет — с сокращениями, урезками. Вдобавок ко всему, любимица Глинки — Анна Яковлевна Воробьева-Петрова, которая должна была исполнять партию юного хана Ратмира, неожиданно заболела и ее заменила совсем неопытная певица.
Глинка с волнением слушал свою музыку, смотрел на сцену и в зрительный зал. Все было не так, как ему хотелось: сокращения — иногда красивейших по музыке моментов — причиняли ему почти физические страдания, он досадовал на нестройное пение хора в сцене с отрубленной головой великана, на неуверенность и робость исполнительницы партии Ратмира. Раздражали декорации непохожие на волшебные сады, описанные в поэме Пушкина.
Глинка смотрел в зрительный зал и вспоминал день премьеры «Ивана Сусанина», вспоминал Пушкина, обед у Всеволожского, веселую песню в честь «новой новинки». Теперь нет уже Пушкина и даже почтить его память Глинке не дали. Зато Булгарин на месте: вот он сидит, пожимает плечами, перешептывается... Нарядная публика в ложах то и дело переводит бинокли со сцены на царскую ложу: как там принимают новое произведение — это очень важно знать. А царская ложа опустела еще до конца спектакля, и это определило мнение других лож.
Опера кончилась. Аплодисменты, вызовы, а кое-где шиканье. Выходить ли на вызовы? Глинка вышел, раскланялся и поспешил домой.
Но дальнейшая судьба оперы складывалась счастливее, чем он ожидал. Обычные посетители оперных премьер — двор и знать — больше на спектакли не приезжали. Их место заняла другая публика, не такая нарядная и блестящая, но искренно интересовавшаяся музыкой. На каждом представлении «Руслана» театр был полон, и оперу давали часто.
Весной на одном из спекатаклей «Руслана» взгляды слушателей невольно обращались к одной из лож. Там, окруженный литераторами и музыкантами, сидел худощавый молодой человек с длинными волосами, выразительным лицом и живыми движениями. Это был всемирно известный венгерский композитор и пианист Ференц Лист. Он концертировал по всей Европе, изумляя слушателей вдохновенным, темпераментным, блестящим исполнением. Лист стремился как можно глубже вовлечь своих слушателей в сферу музыки, раскрыть перед ними всю ее бесконечную красоту.
Весело и оживленно беседовавший с русскими музыкантами Лист с первыми звуками увертюры замер неподвижно. Оркестранты, уже знавшие о посещении театра великим венгерским музыкантом, играли с особенным воодушевлением. Увертюра летела вперед в головокружительно быстром темпе, весело, молодо, уверенно звучала первая ее тема, как бы предсказывая благополучный конец всех необыкновенных приключений.
И вдруг — совсем новые звуки, новые музыкальные краски. Виолончели поют нежную и страстную мелодию — песню о верной всепобеждающей любви.
Началась средняя часть увертюры. Даже искушенному слуху Листа показались неожиданными настороженные, тревожные аккорды, говорящие о чем-то странном и страшном.
И снова — уже знакомые темы, звучащие теперь еще ярче, еще ослепительнее. Пронизывая собой, мелькание уже знакомых мелодий, прошагала через весь оркестр от верхних звуков к нижним — совсем странная, необычная музыкальная тема. Лист невольно оглянулся на своих русских соседей, уже слышавших эту оперу. «Это тема волшебника Черномора»,— сказал ему один из них. «Волшебника, понимаю»,— кивнул головой Лист.
Мгновенье тишины и гром рукоплесканий. Радостные, улыбающиеся лица всюду, а чем выше ярус, чем теснее сидят зрители, тем яростнее аплодисменты и громче крики «браво!»
Наконец, снова тишина. Занавес поднялся. Какой контраст ликующей, летящей увертюре! На сцене княжеский пир, неторопливый, чинный, прерываемый песней гусляра-Баяна. Князь выдает дочь замуж; из трех женихов юная княжна выбрала витязя Руслана. А вот и она сама — княжна Людмила, сияющая красотой и счастьем. И когда она поет, обращаясь к старому князю:
Грустно мне, родитель дорогой...—
слушатели невольно улыбаются — нет, совсем не грусть, а радость молодой любви звучит в ее голосе. Людмила обращается и к отвергнутым женихам — обычай требует, чтобы она в этот момент была серьезной. Но беспечная радость берет свое и, обращаясь к Фарлафу, Людмила не может сдержать звонких, как пенье жаворонка, переливов голоса. Только когда она утешает Ратмира, в мелодии ее каватины слышатся нежные, ласковые интонациии.
И снова счастье, ликованье:
Светлый Лель,будь вечно с нами
Дай нам счастья полные дни,
- поет Людмила, и хор тоже шлет свои мольбы к Лелю, богу любви и счастья.
Но что это? Сцена темнеет, а в музыке те же странные аккорды, которые так удивили слушателей в увертюре. Все умолкло, оцепенело, как будто эта необычная музыка заколдовала всех. Постепенно один за другим приходят в себя гости на пиру, повторяя друг за другом одну и ту же фразу:
Какое чудное мгновенье,
Что значит этот дивный сон?
Оцепенение спало, все по-прежнему — и только нет Людмилы! Три витязя спешат на поиски, перед ними долгий, полный опасностей путь.
Так закончилось первое действие. Каждый из слушателей оперы знал пушкинскую поэму, даже знал на память многие ее стихи. И все же этот спектакль открыл в знакомом сюжете что-то совсем новое. Поэтические образы, рисовавшиеся ранее только в воображении, стали зримыми, слышимыми. И даже еще не виденный, не появлявшийся на сцене, а только услышанный в музыке Черномор ожил, стал реальностью.
Листу, уже знавшему много отзывов о новой опере Глинки, приходилось слышать и нелестное мнение о либретто и особенно о плане оперы. «Опера непомерно длинна», — говорили одни. "Красивая музыка, но скомпанована весьма неудачно" — поддерживали другие. Сейчас, слушая оперу, он невольно удивлялся этим толкам. Нет, он не находил оперу длинной — каждая фраза певцов или оркестра дарила ему новое, неизведанное ранее музыкальное наслаждение.
Начался второй акт — путешествие Руслана. Как в сказках всего мира, в судьбу героев вмешивались здесь добрые и злые волшебники: Руслана напутствовал мудрый старец Финн; трусливого и вероломного Фарлафа — коварная Наина, ненавидящая Финна и всех, кому он покровительствовал.
Но вот Руслан остается один на поле, усеянном ржавыми доспехами и костями воинов,— свидетельствами давно минувшей битвы. Оркестр звучит сосредоточенно, сурово. И нет уже занимательной волшебной сказки, музыка передает глубокое раздумье героя (а может быть самого Глинки?) о жизни и смерти, о времени, стирающем память о былых, славных подвигах...
Времен от вечной темноты
Быть может, нет н мне спасенья?—
спрашивал Руслан, и вдохновенная музыка делала еще прекраснее божественные стихи Пушкина. И раздумье, и жажду подвига, и всю глубину любви к похищенной невесте — все передал Глинка в арии Руслана, великолепном портрете героя.
Наполнилась живым человеческим дыханием уже слышанная в увертюре мелодия — песня любви и надежды на счастье.
Руслан снова готов на трудный и опасный путь. В руках у него меч, охранявшийся головой великана — сказка продолжается... Но трудно забыть сцену размышлений Руслана. И, разговаривая в антракте, слушатели невольно возвращались к этой арии. Нет, этой музыке не страшна вечная темнота времен!
Иной мир открылся ю третьем действии, иные преграды стали перед героями — Ратмиром и Русланом. Не опасности подстерегали их, а невиданные очарования, среди которых легко было забыть цель их трудного путешествия. Волшебные девы, подвластные Наине, окружают Ратмира, манят его песней:
Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный. Уж поздно, путник молодой! Укройся в терем наш отрадный.
Песня зовет, околдовывает. Мелодия повторяешься снова и снова, но каждый раз по-иному: оркестр как-будто расцвечивает ее различными красками. Как удалось Глинке найти эту мелодию, такую простую и такую пленительную? Слушатели не знали, что эту мелодию Глинка взял из народной персидской песни, которую он случайно услышал много лет назад. Во время работы над "Русланом" персидская мелодия ожила в его памяти и стала песней волшебных дев. А манеру разнообразить сопровождение при повторениях мелодии Глинка тоже взял из народной музыки.
Другая народная мелодия — песня крымских татар, слышанная Глинкой от художника Айвазовского была использована Глинкой в медленной части большой арии Ратмира. Томная, чуточку ленивая — она пришлась здесь как нельзя более кстати, хорошо передавая состояние очарованной неги, истомы, охватившей юного хана в царстве Наины.
Третье действие оперы было наслаждением не только для слуха, но и для зрения. В танцах волшебных дев русские танцовщицы могли в полной мере блеснуть своим талантом, такое разнообразие ритма, темпа, характера зазвучало в этой музыке.
Ни Руслан, ни Ратмир не поддались чародейству Наины. Верная любовь Гориславы, пленницы Ратмира, воспоминание Руслана о похищенной Людмиле разрушили чары волшебных дев. И снова мудрый Финн напутствует Руслана.
Казалось, что после третьего действия, с его чудесной музыкой, впитавшей в себя всю прелесть подлинных восточных мелодий — трудно уже чем-нибудь поразить воображение слушателя. Но четвертое действие — в садах Черномора — показало, что фантазия Глинки неисчерпаема.
Снова зрительный зал увидел Людмилу — но совсем не такой, какой она была в первом действии. Веселая, беспечная княжна грустила в волшебных садах, трогательно и наивно звучала ее печальная песня-ария «Ах, ты, доля-долюшка», напоминая старинные, простые русские песни.
Все изменилось, засверкало причудливыми красками с появлением свиты Черномора. Рабы Черномора шли, в точности повторяя опнсание шествия в поэме Пушкина:
Безмолвно, гордо выступая, Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет Попарно, чинно, сколь возможно, И на подушках осторожно Седую бороду несет;
И входит с важностью за нею, Подняв величественно шею, Горбатый карлик из дверей...
А музыка! Даже Лист, композитор и великий знаток музыкального искусства никогда не слышал ничего подобного! Марш Черномора был инструментован самым необыкновенным образом. Громко и торжественно провозглашал духовой оркестр на сцене основную мелодию марша — нарочито угловатую и жесткую. И вдруг — после оглушительного звучания медных инструментов — слышалась нежная, волшебная музыка: звенели серебристые колокольчики, свирельными голосками пели деревянные духовые инструменты. И опять вступал духовой оркестр с первой темой марша.
Карлик Черномор появлялся на сцене безмолвно. И во время торжественного шествия и в последующем поединке с Русланом он не произносил ни одного слова, не пел ни одной ноты. Вся его характеристика была передана оркестру и оркестр выразительнейшим образом рисовал и злое чародейство Черномора, и его самодовольство и тщеславие.
Изумили слушателей и танцы в садах Черномора — особенно лезгинка. Живо, увлекательно, огненно звучала эта музыка — воодушевляя и танцоров и слушателей.
Так провел Глинка своего героя через необыкновенные, чудные края, созданные его неутомимым воображением. Близилось возвращение, омраченное очарованным, непробудным сном Людмилы. Но спадают злые чары, и снова народ славит красавицу княжну и ее отважного жениха, прошедшего через все опасности и испытания. Гремит хор — это в новом блеске вернулась первая тема увертюры, замкнув собой волшебный круг сказочного повествования.
Зрительный зал рукоплескал — и, кажется, горячее всех проявлял свой энтузиазм венгерский музыкант. Восхищение гением Глинки оставило отпечаток в творчестве самого Листа. На одном из концертов он исполнил «Марш Черномора», переложив его для рояля. Публика была в восторге и от музыки, и от вдохновенного исполнения.
Но еще лучше сыграл этот марш Лист в дружеском кругу в доме самого Глинки. Здесь не было чопорной светской публики, здесь были только друзья, собратья по искусству. Музыка, тосты в честь музыки и музыкантов, снова и снова музыка до рассвета — такой запомнилась эта дружеская вечеринка всем присутствовавшим. Лист был в особенном ударе — ведь играл для настоящих знатоков; и он без перерыва переходил от фуг Баха к симфонии Бетховена, изумляя слушателей умением передать на фортепьяно мощное и красочное звучание оркестра. И наконец, снова прозвучал фантастический Черноморов марш, так поразивший Листа во время исполнения оперы.
Не остался в долгу и Глинка — едва ли не половину новой оперы сыграл он, а многое и спел. Пел он удивительно хорошо, всегда приводя слушателей в восторг. Глинка обладал способностью раскрывать в музыкальном произведении то, что ускользало от внимания других певцов, придавать каждой фразе особенную, только ей свойственную выразительность. Его звонкий, высокий тенор отличался редкой гибкостью и богатством оттенков, в исполнении не чувствовалось никакой напряженности. Глинка пел так же свободно как говорил: мелодия лилась непринужденно, слова звучали отчетливо и выразительно.
