Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Автор «Изборника» предостерегает богатых и знатных от того, чтобы они не озлобляли «меньших», не доводили их до «гнева». «Чадо, жита ништааго не лиши и не мини очью просьливу. Душа алчушта не оскорби и не разгневай мужа в нищите его». В «Изборнике» перечислены действия, которыми власть имущие могут вызвать нежелательный для них «гнев» низших классов: закрепощение свободного человека, нанявшегося к богачу, неуплата людям заработанной ими «мзды», лишение имущества насилием и т. д. «Изборник» не мог пройти мимо вопросов, возникавших в массах трудового населения по поводу общественной несправедливости: «Почто младенеци мьруть, а друзии престареються, и како друзии правьдьнии суште мало живуть, а друзии зъло творяште много лета живуть, а друзии добри сушите без детий суть и убози, а друзии нечьстиви суште дети имуть в богатства и добру жизнь». «Изборник» дает единственный ответ на все эти недоуменные вопросы: в жизни необходимо терпение. «Егда обидим еси, подъбегай к трьпению и трьпение твое вредить обидящая тя и устроить». Не только надо терпеть, но и находить удовлетворение в самой «скорби»: «ярьм мой благ есть и бремя мое льгъко». Но автор «Изборника» знает, что не все «скорбящие» готовы признать легким свое бремя. Восстание в Киеве в 1068 году показало, к чему приводит озлобление масс, бесконтрольно угнетаемых и эксплуатируемых феодалами. Для господствовавшего класса особенно опасно было единодушие и организованность народных масс. Поэтому «Изборник» особенно настойчива убеждает не вести крамольных разговоров: «Не беседуй с зълыими, они бо поучають тя на зълое, а с приобьштениемь их греха того приобыптишися». Зато слушать тех, которые душу «подвизают» к добру, «Изборник» особенно рекомендует. Панацеей от злых дел и злых разговоров, по мнению автора «Изборника», является трудолюбие и послушание. «Послушьливу быти до съмьрти, труджатися до съмерти» — убеждает он. Но одних увещеваний трудиться до смерти недостаточно для успокоения недовольных. Автор «Изборника» хорошо понимает это. Он угрожает непослушным: «Князя бойся въсею силою своею... имь же казняться съгрешаюштии, князь бо есть божий слуга к человеком, милостью и казнью зълыим». Основное содержание «Изборника» 1076 года свидетельствует о развитии классовой борьбы во второй половине XI зека и о попытке со стороны феодальных идеологов выработать теорию общественного примирения, которая могла бы помешать новым выступлениям трудовых народных масс.
Таким образом, историческая действительность второй половины XI века наложила заметный отпечаток на развитие древнерусской литературы, внеся в нее элементы социальной динамики, размышлений над растущими в жизни противоречиями, и вызвала обличение, хотя и весьма умеренное, господствующего феодального класса. «Изборник» 1076 года указывал на необходимость внимания к нуждам трудящихся масс, советовал не доводить их до полного отчаяния. Приблизительно те же черты мы находим и в другом выдающемся литературном памятнике 70-х годов XI века, в «Киево-Печерском летописном своде», автором которого многие исследователи считают крупнейшего русского писателя этого времени Никона Великого. Киево-Печерский монастырь выдвигается на первое место в качестве борца за независимость русской церкви после смерти Ярослава Мудрого, когда Константинопольской патриархии удалось добиться смещения Илариона и назначения на его место русским митрополитом грека Ефрема. Киево-Печерский монастырь, основанный не без участия Илариона в «пещерке», выкопанной им самим на берегу Днепра, быстро превращается в центр древнерусской книжности после того, как Софийский собор в качестве митрополии попадает снова в руки митрополита-грека. Среди первых деятелей Киево-Печерского монастыря наибольшую известность получили Антоний, Феодосии и Никон Великий. В то время как сыновья Ярослава уступили домогательству Византии и согласились на назначение митрополита-грека, Киево-Печерский монастырь занял непримиримую позицию как в отношении грека-митрополита, так и сыновей Ярослава. Объективно это привело к тому, что Киево-Печерский монастырь во второй половине XI века стал до известной степени выразителем интересов демократических слоев населения древнерусского государства. Особенно заметно это сказалось во время событий 1068 года, когда восставшие киевляне потребовали от князя Изяслава Ярославича, потерпевшего поражение от половцев, оружия для продолжения борьбы. Изяслав бежал в Польшу к своему тестю королю Болеславу, с помощью которого вернулся в Киев и жестоко отомстил восставшим. Киево-Печерский монастырь, сочувственно отнесшийся к восстанию 1068 года, не избежал репрессий со стороны мстительного Изяслава. Его руководитель Антоний вынужден был уехать из Киева в Чернигов к князю Святославу, брату Изяслава. Когда - через четыре года, в 1072 году, Святослав при помощи младшего брата Всеволода изгнал Изяслава из Киева, нарушив тем самым знаменитое «трие» Ярославичей, Киево-Печерский монастырь выступил с резким обличением княжеских междоусобий, наносивших непоправимый ущерб древнерусскому государству. К этому времени Антоний уже умер, и его преемник Феодосий демонстративно отказался явиться на пир к князю Святославу. Протест Феодосия этим не ограничился, он открыто обвинял Святослава в нарушении «завещания» своего отца Ярослава — жить всем братьям в мире. Феодосий запретил упоминать имя Святослава во время богослужения, а в своих посланиях к нему сравнивал Святослава с Каином и «иными многими древними гонителями, убийцами и братоненавистниками». Никакие угрозы Святослава не могли поколебать твердости Феодосия, руководствовавшегося народными и государственными интересами. Сочувствие широких слоев демократического населения было целиком на стороне Феодосия. Святослав понял это и стал искать примирения с монастырем, подарив ему землю - для построения «великой» церкви — Успенского собора. Не менее независимую позицию в отношении киевских князей занимал и третий выдающийся деятель Киево-Печерского монастыря Никон Великий. Вследствие разногласий с князем Изяславом он уехал из Киева в Тьмутаракань, где оставался до 1067 года. В этом году по просьбе тьмутараканцев он ездил в Чернигов к Святославу просить его сына Глеба Святославича на тьмутараканское княжение. Вернувшись после этого в Киево-Печерский монастырь, Никон Великий не захотел признать захвата власти в Киеве Святославом и вновь уехал в Тьмутаракань в 1072 году. Только смерть Феодосия в 1074 году заставила Никона Великого возвратиться в Киев, чтобы стать игуменом Киево-Печерского монастыря. Умер Никон Великий в 1088 году, в преклонном возрасте. Биограф Феодосия, знаменитый древнерусский писатель Нестор, так описывает обычные занятия Никона в Киево-Печерском монастыре: «Многажды же пакы великууму Никону сидящу и делающу книгы, а блаженному (Феодосию) вскраи того сидящу и прядущу нити, еже на потребу таковому делу». Со свойственной Нестору обстоятельностью он рисует картину обычных занятий руководителей Киево-Печерского монастыря, причем Никону отводится роль признанного писателя, в то время как Феодосий занимается лишь приготовлением материала для переплета книг. К сожалению, прямых свидетельств о написанных Никоном Великим книгах мы не имеем. Но косвенные данные позволяют нам признать его автором также гипотетически восстановленного А. Шахматовым литературного памятника второй половины XI века — «Киево-Печерского летописного свода». Вот эти данные. В 1061 году Киево-Печерский монастырь получил официальное признание. Именно с этого года появляется точная датировка событий в русском летописании. Указывается, что в феврале 1061 года князь Всеволод потерпел поражение от половцев. Затем до 1067 года в летописи точно указывается время всех событий, происходивших в Тьмутаракани, а с марта этого года опять появляются описания в летописи общерусских событий: 3 марта — битва на Немиге, 10 июля — победа над Всеславом и т. д. Если сопоставить с этим перенесением описаний событий из Киева в Тьмутаракань и обратно известные нам из биографии Никона Великого его переезды из Киева в Тьмутаракань и обратно, то получится полное совпадение. Эти хотя и косвенные, но достаточно убедительные данные позволяют нам признать Никона Великого автором «Киево-Печерского свода» 1073 года. Никон Великий продолжил работу авторов «Древнейшего летописного свода 1037 года». Что же он внес нового в дело русского летописания? Трудами многих исследователей удалось определить вклад Никона Великого в развитие этого дела. Он впервые осознал значение точной хронологии как основы исторического повествования. Возможно, Никон пришел к этому под влиянием пасхальных таблиц, указывающих на ряд лет вперед даты празднования пасхи. На этих календарных таблицах он мог делать отдельные записи событий, современником которых был и которые потом перенес в составленный им «Киево-Печерский летописный свод». Никон Великий не ограничился записью современных ему событий, он понял свою задачу русского летописца гораздо шире. Имея, возможно, в руках летописный свод 1037 года, он задумал расширить его путем вставок новых сведений, почерпнутых им во время его пребывания в Тьмутаракани. Этот материал он брал, по-видимому, из местных народных преданий. Так, он рассказывает о поединке тьмутараканского князя Мстислава Владимировича (брата Ярослава Мудрого) с косожским князем Редедею. Ему же принадлежит рассказ о борьбе тьмутараканского князя Ростислава Владимировича (внука Ярослава Мудрого) с Глебом Святославичем черниговским, которого Никон сам отпросил у его отца на тьмутараканское княжение. Вероятно, в Тьмутаракани Никон Великий узнал так называемую корсуньскую легенду о крещении Владимира именно в Корсуне, а не Киеве. По этому поводу он даже вступает в полемику со своими предшественниками, утверждавшими, что Владимир крестился в Киеве. «Се же, не сведуще право, — замечает Никон, — глаголют, яко крестился есть в Киеве, инии же реша в Василеве». Не исключена возможность, что Никон сам побывал в Корсуне, связь которого с Тьмутараканью была им же засвидетельствована в рассказе об отравлении греческим котопаном тьмутараканского князя Ростислава Владимировича. Во всяком случае, описывая место крещения Владимира «в Корсуне граде... иде же торг деють корсуняне», Никон указывает весьма точно место, где стояла палата Владимира: «с края церкви», и замечает как человек, видевший сам, что эта палата сохраняется «и до сего дне».
Таким образом, Никон Великий дал последующим поколениям русских летописцев пример критического отношения к труду своих
предшественников и показал возможность пополнения их труда новыми, добытыми самим летописцем сведениями. Огромная ценность нововведения Никона заключалась в том, что его пример позволил последующим летописцам вводить в текст летописных сводов самостоятельные литературные памятники, возникавшие в связи с историческими событиями, и тем самым превратить летопись в подлинную сокровищницу древнерусской, художественной литературы. В отличие от авторов «Древнейшего летописного свода 1037 года», стоявших близко к самому Ярославу Мудрому, позиция Никона Великого может быть признана более демократической. Если авторы «Древнейшего свода» героизировали образы первых русских князей, то Никон, наоборот, современных ему князей показал весьма отрицательно, считая их виновниками многих бедствий, выпавших на долю русских людей в результате междукняжеских феодальных распрей. Никон пополнил «Древнейший летописный свод» рассказом об истории Киево-Печерского монастыря и подчеркнул, что монастырь этот, в отличие от других, не был основан на средства княжеской казны, а возник вследствие частной инициативы. Никон ввел в летопись так называемое завещание Ярослава — политический документ, осуждавший современных Никону русских князей за нарушение заповеди их отца, призывавшего сыновей жить «в любви межю собою», поскольку они «братья единого отца и матери» и не должны губить «землю отець и дед своих, юже налезоша трудомь своимь великым».
В противовес князьям, ослабляющим Русскую землю междоусобной борьбой, Никон Великий положительно говорит о роли народа, всегда готового героически защищать свою родину. Никон сочувствует восстанию киевлян в 1068 году, обратившихся к князю Изяславу со словами: «Дай, княже, оружие и кони, и еще бьемся с ними», т. е. половцами. Никон не скрывает и того обстоятельства, что князь Изяслав побоялся вооружить народ даже для борьбы с половцами, а предпочел сам бежать в Польшу к польскому королю Болеславу за помощью против своего же народа. Нет сомнения, что именно литературная деятельность Никона заслужила ему у современников прозвище Великого. Но вряд ли прав М. Д. Приселков, отождествлявший Никона Великого с
Иларионом, будто бы принявшим это имя вместе со схимой после удаления своего от сана митрополита. Во-первых, политические позиции Илариона и Никона расходятся в оценке роли феодальной верхушки на Руси, во-вторых, в "Киево-Печерском своде"
об Иларионе сказано: «мужь благ, книжен и постник», чего, конечно, не сказал бы Никон о самом себе, если бы он был Иларионом. В конце XI века, по предположению А. Шахматова, повился новый летописный свод, составленный также в Киево-печерском монастыре и условно названный им «Вторым Киево-Печерским летописным сводом». Составлению этого «Второго Киево-Печерского летописного свода» предшествовали следующие обстоятельства. В 1093 году в связи с занятием киевского стола сыном Изяслава Святополком Изяславичем Киево-Печерский монастырь выступил против этого князя «несытства ради, богатства и насилия ради» княжеского. На этот раз недовольство киево-печерского летописца вызывает не только сам князь, но и те княжеские дружинники, которых летописец называет «несмыслеными» и «юными». Что же это за дружинники? К концу XI века русские феодалы перешли от сбора даней, так называемого полюдья, к более выгодной для них феодальной системе эксплуатации трудового населения. Увеличившиеся при этом доходы от «вир» и «продаж» позволили крупным феодалам значительно увеличить число своих слуг и дружинников, содержание которых ложилось тяжелым бременем на плечи народа. Новые дружинники и советники князя, «юные» и «несмысленые», по терминологии летописца, оттеснили на второй план прежних княжеских «мужей». Отсюда произошло недовольство новыми порядками не только тружеников города и деревни, но и «старшей дружины» — крупных феодалов-землевладельцев, терявших свое прежнее влиятельное положение. Автор «Второго Киево-Печерского свода» приводит обращение «смысленых», т. е. «старых» дружинников, к князьям: «Почто вы распря имата межи собою? а погании губять землю Русьскую. Последи ся уладита, а ноне поидита противу поганым, любо с миром, любо ратью». Развитие феодальных отношений неизбежно приводило единое древнерусское государство к распаду, к ослаблению его военной мощи перед лицом внешних врагов и поэтому не могло пользоваться сочувствием трудового населения, видевшего в недавнем прошлом более счастливую для себя эпоху. «Второй Киево-черский свод», составленный в 90-х годах XI века, не мог не отразить эти народные представления. В нем отчетливо противопоставляются заслуги «прежних» князей, создавших могучее Древнерусское государство, слабостям и эгоизму «новых» князей, губящих своими раздорами Русскую землю. Выражая народное настроение, автор «Второго Киево-Печерского свода» обращается к своим читателям с просьбой внимательно прислушаться к его рассказу о первых русских князьях, о их доблестных мужах, достойно оборонявших Русскую землю и не заботившихся о том, чтобы собрать побольше имения для себя лично. «Братья! — говорили они,— потягнем по своем князе и по Русской земле». Не таковы, по мнению летописца, нынешние княжьи мужи, которые говорят: «Мало мне, княже, 200 гривен», и думают лишь о том, как бы возложить на своих жен золотые украшения. Прежние князья со своими мужами «расплодили» Русскую землю, теперешние ослабили ее, позволяют «поганым» безнаказанно разорять и расхищать ее. Обличая княжеские раздоры, автор «Второго Киево-Печерского свода» с полным одобрением говорит о тех редких случаях, когда князьям удавалось достигнуть братского согласия и объединенными силами выступить на защиту Русской земли. Он тепло отзывается о поступке князя Изяслава Ярославича, когда тот пришел на помощь своему брату Всеволоду, пострадавшему от своеволия своих племянников. «Ныне, брате, не туживе,— утешает Изяслав брата,— аще будеть нама причастие в Русьской земли, то обема; аще ли лишена будеве, то оба. Аз сложю главу свою за тя». Автора «Второго Киево-Печерского свода» особенно привлекает в поступке Изяслава то, что он забыл все неприятности, причиненные ему раньше Всеволодом, и вступился за брата ради восстановления его законных прав. Соблюдение законности, хотя бы в рамках феодальных представлений, могло бы сохранить, по мнению летописца, мир в Русской земле и обеспечить ей успех в отражении вражеских нашествий. В отличие от Никона Великого автор «Второго Киево-Печерского свода» с симпатией говорит о князе Изяславе Ярославиче, выполнившем «заповедь отню» и отдавшем жизнь за дело своего брата. Настоящим гимном в честь подвига Изяслава звучит в летописи плач его сына Ярополка Изяславича: «Отьче, отьче мои! что еси пожил без печали на свете семь, мъногы напасти приим от людии и братия своея? Сь же погыбе не от брата, но за брата своего положи главу свою». Назидательный характер рассказа о смерти Изяслава вынуждал автора «Второго Киево-Печерского свода» дать поистине панегирическую оценку этому князю, который будто бы был «незлобив нравомь, кривъды ненавиде, любя правду, клюк же в немь не бе, ни льсти, но прост умомь, не въздая зла за зло». Если автор «Второго Киево-Печерского свода» амнистировал Изяслава за то, что тот «положи главу свою за брата своего, не желая большая части, ни имения хотя больша, но за братню обиду», то с тем большим негодованием восстает он против Святополка Изяславича, вероломством, жестокостью и алчностью навлекшего новые беды на Русскую землю. Обличая князей-феодалов, летописец с патриотической гордостью говорит о русском народе, о величии своей родной страны. «Да никътоже не дерзнеть рещи, восклицает он, — яко ненавидими богомь есмы... Кого тако почьл есть, яко же ны прослави есть и вознесл есть?... паче всех почьтены бывъше... паче всех просвещени бывше». Автор «Второго Киево-Печерского свода» (1093 г.) достойно продолжает литературную традицию, начатую его предшественниками. С большим мастерством он передает драматические диалоги действующих лиц, насыщает свой рассказ большим количеством реальных подробностей, подчеркивает моральные характеристики действующих лиц, отмечая их индивидуальные черты и особенности. Его язык прост, лаконичен, но в патетических местах достигает большой выразительности и эмоциональной силы. В 1096 году разыгралась кровавая драма между Олегом Святославичем (сыном Святослава Ярославича) и юным Изяславом (сыном Владимира Мономаха и племянником Олега Святославича). Изяслав захватил у своего дяди город Муром. Тогда Олег направил Изяславу послов со словами: «Иди в волость отца своего Ростову, а то есть волость отца моего. Да хочю ту седя поряд створити со отцемь твоим. Се бо мя выгнал из города отца моего. А ты ли ми зде хлеба моего же не хощеши дати?» Но Изяслав не послушал своего дядю и не отдал ему Мурома. Тогда Олег пошел с дружиной на Изяслава, «надеяся на правду свою, яко правь бе в семь».
В происшедшей битве 6 сентября того же года Изяслав был убит. Олег занял Муром, пленив там жену погибшего Изяслава. Кроме Мурома, Олег овладел также Суздалем и Ростовом. Когда же он попытался захватить Новгород, то получил отпор от старшего сына Владимира Мономаха Мстислава, крестника Олега. В битве на реке Колокше Мстислав с новгородцами разбил Олега, который после этого убежал в Рязань. Тогда Мстислав послал сказать Олегу: «Не бегай никаможе, но пошлися к братьи своей с молбою не лишать тя Русскые земли. И аз пошлю к отцу молится о тобе». Мстислав исполнил свое обещание и написал Владимиру Мономаху, прося его не мстить Олегу за смерть Изяслава, поскольку тот первый начал междоусобную войну. Мономах сумел сдержать свои отцовские чувства и написал примирительное письмо Олегу, в котором изложил свою политическую программу, приведшую через несколько месяцев к съезду русских князей, на котором была сделана попытка установить законный порядок владения ими своими «отчинами». "Письмо Владимира Мономаха Олегу Святославичу" — это замечательное произведение русской публицистики конца XI века, свидетельствующее о выдающемся литературном даровании
автора. «Письмо» написано по строгому плану, умело сочетает личные мотивы с общественными взглядами. В «Письме» получили отражение и философские размышления автора и лирические его переживания в связи со смертью сына. «О многострастный и печальны аз!— так начинается «Письмо», — много борешися сердцемь и одолевши душе-сердцю моему, зане тленье сущи! помышляю, како стати пред страшным судьею, каянья и смеренья неприимшим межю собою». Далее Мономах цитирует священное писание, бывшее высшим авторитетом для людей средневековья: «Молвить бо иже: бога люблю, а брата своего не люблю — ложь есть... Пророк глаголеть: не ревнуй лукавнующим, ни завиди творящим беззаконье. Что есть добро и красно, но еже жити братья вкупе». Обосновав ссылками на священное писание необходимость жить по-братски, в согласии и дружбе, Мономах объясняет происходящие междоусобия русских князей кознями дьявола:» «Дьявол бо не хочет добра роду человеческому — сваживает ны».
Обрисовав картину современной ему русской жизни, Мономах обращается к событию, заставившему его написать это «Письмо» Олегу: «Да се ти написах, зане принуди мя сын мой, его же еси хрестил иже то седить близь тобе. Прислал ко мне мужь свой и грамоту, река: «ладимъся и смеримся, а братьцю моему суд пришел. А ве ему не будеве местника, но възложиве на бога: а станут си пред богомь; а Русьскы земли не погубим». Далее Мономах говорит, что он послушал своего сына и написал Олегу эту грамоту, ожидая, как отнесется к ней Олег — с добром или поруганием. Напомнив кстати о бренности человеческого существования, о том, что люди сегодня в славе и почете, а завтра в гробу и забыты, Мономах упрекает Олега за то, что тот первый не известил его о смерти Изяслава. Следовало бы тебе, пишет Мономах, «узревше кровь его и тело увянувше яко цвету нову процветшю, яко же агньцю заколену, и рещи бяше, стояще над ним, вникнущи в помыслы души своей: «Увы мне, что створих?..», а сноху мою (жену убитого Изяслава) послати ко мне, зане несть в ней ни зла, ни добра, да бых обуим оплакал мужа ея и оны сватбы ею в песний место: не видех бо ею первее радости, ни венчанья ею за грехи своя! А бога деля пусти ю ко мне вборзе с первым сломь да же с нею кончав слезы посажю на месте, и сядет акы горлица на сусе древе желеючи, а яз утешюся о бозе». Придавая своему «Письму» значение политическое и программное, Мономах открыто признает вину своего сына, первым нарушившего мир, в результате чего он и погиб. «Дивно ли, оже мужь умерл в полку ти? — восклицает Мономах. — Лепше суть измерли и роди наши. Да не вьшскывати было чюжего — ни мене в сором, ни в печаль ввести. Научиша бо паропци, да быша собе налезли..., но оному налезоша зло». «Письмо» Мономаха не было частным делом. Оно стало широко известным и впоследствии было под 1096 годом переписано в летопись. Летописям же в древней Руси придавалось исключительно большое значение. Своим письмом Мономах звал к примирению не только Олега, но и всех других русских князей, называя им пример личной уступчивости во имя общенародных интересов. «Да еже начнеши каятися богу, — говорит Мономах в заключение, — и мне добро сердце створиши послав сол свой в пископа, и грамоту напиши с правдою, той волость възмешь с добром, и паю сердце обратиши к собе, и лепше будем, яко и преже: неси ти ворожбит, ни местьник». «Письмо» Мономаха, безусловно, сыграло ту роль, для которой предназначалось. В следующем, 1097 году Олег явился на любечьский съезд князей, созванный по инициативе Мономаха для «устроения мира» в Русской земле. Но любечьский съезд не мог установить порядка в феодальном беспорядке. Сразу же после съезда произошло вероломное ослепление Василька Ростиславича, получившее отражение в замечательной «Повести об ослеплении князя Василька Ростиславича». Это произведение сохранилось в составе летописного свода, относящегося к началу XII столетия. «Повесть об ослеплении» является одним из сильнейших в древнерусской художественной литературе обличений вероломства и «неправды» князей-феодалов. Автор «Повести» поп Василий сумел создать волнующее высокохудожественное произведение, которое должно было потрясти его современников. Герой «Повести» князь Василько Теребовльский был одним из наиболее выдающихся русских князей конца XI века. В 1091 году он с 5000 карпатских горцев пришел на помощь Византии. В том же году он разгромил венгров, а в следующем, 1092 году совершил удачный поход против Польши. Дальнейшие военные и политические планы Василька были широко задуманы. Он намеревался нанять дружины берендеев, торков и половцев для новых походов. Но его замыслы стали известны другим князьям, которые поспешили избавиться от честолюбивого и энергичного соперника. «Повесть» Василия эпически просто рассказывает, как в 1097 году русские князья Святополк Изяславич, Владимир Мономах, Давид и Олег Святославичи, Давид Игоревич и Василько Ростиславич собрались на княжеский съезд в Любече для улаживания своих феодальных споров. Это была попытка прекратить междоусобные войны путем мирного решения спорных вопросов. На съезде князья говорили друг другу: «Почто губим усьскую землю, сами на ся котору деюще? А половци землю нашю несуть розно, и ради суть, оже межю нами рати. Да ноне отселе имейся в едино сердце, и блюдем Рускыя земли; кождо да держить отчину свою». После съезда Святополк Изяславич и Давид Игоревич вернулись в Киев. «И ради быша, — говорит Василий, — людье вси». Однако немедленно по приезде князей в Киев «влезе сотона в сердце некоторым мужем (и почаша глаголати к Давидови Игоревичю, рекуще сице, яко «Володимер сложился есть с Васильком на Святополка и на тя». Давид Игоревич сказал об этом Святополку Изяславичу, и они решили заманить Василька в Киев, чтобы ослепить его.
Сцена ослепления Василька воспроизводится в «Повести» с потрясающей силой. Схваченный и закованный по приказанию Святополка, ничего не подозревавший Василько был отвезен в Белгород, находившийся в десяти километрах от Киева. Там ввели его в обыкновенную избу. «И седящю ему, — рассказывает Василий,— узре Василко торчина остряща ножь, и разуме, яко хотят и слепити, възпи к богу плачем великим и стенаньем. И се влезоша послании Святополком и Давыдомь Сновид Изечевичь, конюх Святополчь, и Дьмитр, конюх Давыдов, и почаста простирати ковер, и простерша яста Василка и хотяща и поврещи; и боряшется с нима крепко, и не можаста его поврещи. И се влезше друзии новергоша и, и связаша и, снемше доску с печи, и възложиша на перси его. И седоста обаполы Сновид Йзечевичь и Дмитр, и не можаста удержати. И приступиста ина два и сняста другую доску с печи, и седоста, и удавиша и рамяно, яко переем троскотати. И приступи торчин именем Беренди, овчюх Святополчь, держа ножь и хотя ударити в око, и грешися ока и перереза ему лице, и есть рана та на Василке и ныне. И посем удари и в око, и изя зеницю, и посем в другое око, и изя другую зеницю. И том часе бысть яко и мертв. И вземше и на ковре взложиша на кола яко мертва, повезоша и Володимерю. И бысть везому ему сташа с ним, перешедше мост Звиженьскый, на торговищи, и сволокоша с него сорочку, кроваву сущю, и вдаша попадьи опрати. Попадья же оправши взложи на нь, онем обедующим, и плакатися нача попадья, яко мертву сущю оному. И очюти плачь, и рече: «Кде се есмь?» Они же рекоша ему: «В Звиждени городе». И впроси воды, они же даша ему, и испи воды, и вступи во нь душа, и упомянуся, и пощюпа сорочкы и рече: «Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочке кровава смерть приял и стал пред богомь».
Не забыл Василий упомянуть в своем жутком рассказе и такую деталь, как то, что все это злодейство произошло в «малой» избе, чем еще сильнее подчеркивалась обреченность Василька, завлеченного в ловушку. Нагнетая общее трагическое впечатление, поп Василий не пропустил ни одной мелочи. Он рассказывает о том, как постилали ковер, как подходили к Васильку, как пробовали повалить его, как, наконец, «троскотали» его ребра под тяжестью севших на доску палачей. С внешней беспристрастностью, но с большим внутренним напряжением говорит он, как в упорной борьбе выкалывали глаза у бьющегося на ковре Василька, как промахнувшийся палач порезал ему щеку, как потом у затихшей жертвы вынули сначала один глаз, потом
другой. "Повесть" Василия об ослеплении Василька Ростиславича с полным основанием может быть отнесена к лучшим произведениям русской литературы конца XI века. Она публицистична в лучшем значении этого слова. Трудно найти другое произведение, которое с такой бы силой обличало неправду правящего класса, жестокость борьбы за власть, подозрительность и эгоизм феоальной знати. «Повесть» Василия глубоко человечна, она не могла не волновать древнерусского читателя, не могла не заставлять его задумываться над социальными условиями русской жизни. По-видимому, «Повесть» попа Василия была написана под непосредственным впечатлением совершенного князьями преступления. Несмотря на сдержанную манеру автора, обличение им вероломства Святополка Изяславича было настолько сильным, что «Повесть» не могла не получить большого общественного резонанса и сохранила свое значение на долгое время, поскольку ее ввели в XII веке в состав летописи.
Святополк Изяславич не мог не оценить силы воздействия письменного слова. Известно, что он вскоре попытался примириться с Киево-Печерским монастырем, монахи-летописцы которого играли столь большую роль в развитии древнерусского летописания. В 1098 году состоялось его примирение с монастырем, после чего Святополк добился канонизации, хотя и частичной, умершего игумена Феодосия. Святополк также добился признания Киево-Печерского монастыря архимандритией, что давало этому монастырю независимое положение в отношении Киевской митрополии, возглавлявшейся греком-митрополитом. Святополк стал частым гостем в монастыре, оказывающим постоянное уважение его игумену. Примирение киевского князя с монастырем обеспечило Святополку поддержку со стороны одного из знаменитейших писателей конца XI — начала ХII в.— черноризца Киево-Печерского монастыря Нестора-летописца, выступившего после этого в своих получивших широкую известность произведениях с оправданием Святополка, хотя и сделанным не в открытом, а в искусно замаскированном виде. Чтобы смягчить всеобщее негодование против киевского князя, необходимо было напомнить о феодальной традиции, требовавшей от младших князей подчинения старшему в роде, даже в
случае его неправоты. Образцом такого подчинения могла стать история Бориса и Глеба, не пожелавших поднять руку на старшего, хотя и преступного брата. Напомнить эту историю своим современникам и поставил своей целью Нестор. Он пишет «Чтение о Борисе и Глебе», начиная эту историю издалека, с извечной борьбы добра и зла, бога с дьяволом. По проискам дьявола, говорит Нестор, первые люди на земле — Адам и Ева — были изгнаны из рая, после чего их потомки стали поклоняться лжебогам-идолам. Бог послал к ним своих пророков, но люди побили их. Тогда бог послал к людям своего сына, но люди распяли его. Апостолы распространили учение сына божия по всему свету. Одна Русская земля осталась без апостолов и пребывала во тьме идолопоклонства до тех пор, пока равноапостольный князь Владимир не просветил ее светом христианства. Тогда дьявол, потерявший свое последнее прибежище, решил поразить Русскую землю в самое сердце, воздвигнув брань в семье самого Владимира. Дьявол внушил старшему сыну Святополку мысль об убийстве его братьев и заранее радовался торжеству зла в Русской земле. Но полная покорность Бориса и Глеба распоряжениям старшего брата расстроила козни дьявола и спасла христианскую веру на Руси. Устами Бориса и Глеба, принявших мученическую смерть от Святополка, Нестор провозглашает незыблемость принципа старшинства среди русских князей и осуждает всякое неповиновение старшему в роде. «Не отьиду, не отбежю от места сего, ни паки супротивлюся брату своему, старейшему сущю», — говорит Борис, сознательно предпочитая смерть неповиновению и междоусобной войне. К концу XI века культ Бориса и Глеба принял на Руси широкий характер. Вокруг гробниц братьев-мучеников в Вышгороде возникли легенды о чудесах, творимых братьями над слепыми, хромыми, убогими, а также над жертвами княжеского произвола и несправедливости. Все это было известно Нестору, но он по-своему воспользовался этим материалом. Он избегает исторической конкретности, заменяя название Киева простым указанием на «стольный град». Вышгород он кратко называет «градом», печенегов — «ратными», убийцу Глеба Торчина — «старейшим поваром», Чехию и Польшу — «странами чужими», Новгород — «полуночной страной», Ярослава — «иным братом святых» и т. д. Это нужно было Нестору для того, чтобы удобнее, не нарушая стиля изложения, перейти от эпохи начала XI века к своему времени, т. е. к концу XI столетия. Так, рассказывая о чудесном освобождении Борисом и Глебом узников, заключенных в темницу по приказанию Святополка, Нестор намеренно опускает такую важную деталь, как невиновность узников. Он даже не называет имени своего современника — киевского князя Святополка Изяславича, так что читатель мог отнести все это происшествие ко временам Ярослава Мудрого. Нестор искусно переносит центр тяжести этого рассказа с обличения несправедливости и жестокости Святополка Изяславича на прославление заступничества святых мучеников, которые «сим же образом многия сущая в железах и погребах избависта, не токмо в граде том одном, но и во всех местах».
Благодаря такому перенесению центра тяжести рассказа переосмысляется все значение рассказа о «чуде». Чем сильнее
подчеркивается Нестором «святость» Бориса и Глеба, тем больше осуждается непокорность современных Нестору «младших»
князей не желавших следовать примеру братьев-мучеников. С большим искусством и художественным мастерством воспроизводит Нестор в своем «Чтении» образы Бориса и Глеба, ярко драматизирует рассказ о их гибели. Психологически тонко передано Нестором предсмертное томление юного Глеба, надеющегося на то, что убийцы пощадят его ради молодости. С эпической простотой рассказывает Нестор, как повар Глеба, «став на колену, закла и главу святому и перереза гортань его».
Основная тенденция «Чтения о Борисе и Глебе» не могла удовлетворить не только современников Нестора, но и следующие поколения древнерусских читателей, привыкших ценить живую связь литературных памятников с исторической действительностью. Возможно, и сам Нестор остался недоволен абстрактностью изложения в «Чтении о Борисе и Глебе». Во всяком случае, во втором своем произведении — «Житии Феодосия Печерского» — Нестор стремится к настоящей исторической конкретности, даже называет лица, со слов которых записывал отдельные факты из жизни Феодосия. Так, помимо монахов Киево-Печерского монастыря, он называет черниговского игумена Павла, выдубицкого игумена Софрония, боярина Гегуевича Здеслава и некоторых других. По удачному определению М. Д. Приселкова, второе произведение Нестора «может вызвать во внимательном читателе чувство удивления перед тем искусством автора, с каким сшивает он этот ковер пестрых и отрывочных эпизодов жизни Феодосия в связное и живое произведение, в котором соблюдены, однако, внутренняя хронология и большая точность» (1). «Житие Феодосия Печерского», написанное Нестором, — это не только памятник русской агиографической литературы конца XI века; это законченное художественное изображение древнерусской жизни, со страниц этого памятника встают живые лица той далекой эпохи, бытовые сцены, когда-то имевшие место в действительности, в нем раскрываются патриотические раздумья автора о судьбах его родной земли. Но как бы ни была значительна литературная деятельность Нестора в конце XI века, она явилась только подготовительным этапом для создания им в начале XII столетия такого литературного памятника, который на тысячелетие прославил его имя.
----------------------------
1. М. Д. Приселков. Нестор-летописец. Пг., 1923, стр. 99.
----------------------------
