И.Машбиц-Веров. "Русский символизм и путь Александра Блока" Куйбышевское книжное издательство, 1969 г.
OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Творчество Андрея Белого (продолжение главы)
Впрочем, следует заметить, что подобное же духовиое «возрождение», искупленное страданиями, переживают почти все герои «Петербурга»: Дудкин, мать Николая, Софья Лихутина, сам Аполлон Аполлонович... Наряду с Аблеуховыми центральными героями романа являются еще террористы Дудкин и Липанченко. Напомним, что основное содержание «Петербурга», как уверяет автор, эпоха революции 1905 года. Поэтому обойтись без изображения революционной демократии было невозможно. Что же рисует Белый?
Прежде всего, революционное движение ограничивается у Белого деятельностью террористов, т. е. «революционным авантюризмом». Причем представлены революционеры-террористы весьма страстно. Это — или Липанченко, «высшая инстанция», а на деле — провокатор, агент охранки; или Дудкин, «Неуловимый — партийная его кличка гремела в России и за границей, квинтэссенция революции» (126, I; 57, III). Но и он, оказывается, «Маркса ничего не читал», но зато усиленно занимался мистическими учениями и Апокалипсисом
(117, I). Дудкин кичится также своим дворянским происхождением, развивает ницшеанскую философию о темной
партийной массе, над которой он стоит, доказывает, что «общественность, революция — не категории разума, а божественные ипостаси вселенной» (56, III). Алкоголик и неврастеник к тому же, Дудкин «всюду» видит людей больных, безвольных, почему-то идущих в революцию, но на деле способных «просто-напросто и украсть, и предать, и изнасиловать девочку» (128, I). «Я давно перестал доверять всякому общему делу, — признается Дудкин. — Я с восторгом упиваюсь тайной куда-то влекущей идеи: общей жаждой смерти» и т. д. (129,1).
Характерна эволюция Дудкина. Через мистику, теософские «прозрения» он, как и Николай, духовно «возрождается». Убийство провокатора Липанченко и затем сумасшествие Дудкина даются писателем как некое искупительное страдание, очередная «багряница в терниях». Революционный терроризм, как его изображает Белый, — никакая не «идейность»: это система оплошной лжи, провокаций, преступлений. Это абсолютный нигилизм, разрушение «арийского мира», темное «Антихристово» начало, единое с делом Аполлона Алоллоновича. Что же касается других демократических и революционных сил, в частности рабочих, то они фигурируют в «Петербурге» лишь в общей массе и мимоходом. И всюду о них, как и об октябре 1905 года, Белый говорит явыком, в сущности, «Нового времени». Это — «ядовитый октябрь, ледяной ураган», когда «пахари перестали скрести трухлявые земли», занявшись «обсуждением газетных известий», поджогами помещичьих имений; когда «в городах многоречивый субъект, засунув браунинг в боковой карман, совал первому встречному
плохо набранный листок». Это — «повысыпавшие на улицу косматые маньчжурские шапки и субъекты, рабочий человек, которому некогда заниматься приличием... дурной дух». Это - «ублюдочный род с воровскими ухватками, многоножка, сколопендра, провинциальная тьма с кумачовой тряпкой». Даже говорить по-человечьи эти люди не умеют: «— Тварры... шшы!.. И птаму, значит, ефтат самый правительственный... произвол... так тоись... забастовка!..» «В этом хаосе,— утверждает Белый, — скрыты все виды жестокостей, преступлений, падений» (104. 105, 138, I; 32, 33, 160, II). Приводим лирическое пророчество Белого о будущем, которое как бы подытоживает подобные описания: «Слышал ли и ты октябрьскую эту песню тысяча девятьсот пятого года?
Этой песни ранее не было; этой песни не будет: никогда» (108, I). Теперь ясна концепция романа. И Аполлон Аполлонивич, и террористы, и Николай, и народ — «многоножка», «хаос преступлений и падений», — все это в изображении Белого, — единая разрушительная сила. Это соединение ложного Запада с Антихристовым, говоря словами Вл. Соловьева, «Востоком Ксеркса». Роман назван «Петербург». Но город Петра, как и вся русская действительность, изображается Белым как сплошной морок, злое наваждение. Петербург — «ядовитое место, желтовато-кровавая муть, смешанная из крови и грязи, местонахождение геенского пекла» (62, 144, I).
Построив Петербург, Петр увел Россию от ее провиденциального пути. Ибо «с той чреватой поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит... надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа — Россия» (140, I). И вот какие возможны, по Белому, дальнейшие пути для вздыбленной Петром страны. «Россия, как конь», может унестись «в темноту, в пустоту, отделиться от почвы, как иные из твоих безумных сынов»... Или может она, встав на дыбы застрять в беспутье еще «на долгие годы»... Или может, наконец, «испугавшись прыжка», вернуться к старине и «вновь опустить копыта, чтобы понести великого Всадника в глубину равнинных пространств»... (141, I). Но все это — гибельный путь, и этого «да не будет!» — заклинает Белый.
Россия должна выполнить иную миссию. И раз поднявшись на дыбы, конь «копыт не опустит». Но не ринется он и
в «обманчивые страны» Запада, не вернется к старому, не останется и в горестном беспутье. Будет другое: «прыжок над историей будет; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого труса... Петербург же опустится; бросятся с мест своих все народы земные; брань великая будет... Желтые полчища азиатов обагрят поля европейские океанами крови...» А из этой несмирной битвы, верит Белый, родится новая
Россия. Стране предстоит «новая Калка», когда воссияет, наконец, подлинное, «последнее Солнце»: «Куликово Поле, я жду тебя! Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родной землей... Встань, о Солнце!» (141, I).
Разумеется, во всем сказанном нетрудно увидеть давнюю соловьевско-теургическую концепцию: опасность «панмонголизма», пришествие Антихриста, победу Христа и т. п. Сквозь «ужас» Белый проводит спасительную «сверхчувственную явь» (Иванов). Но если за изображенными Белым «темными» силами была, пусть извращенная, но все же какая-то реальность и, стало быть, писатель имел какой-то конкретный исходный материал для творчества, то что мог он сказать о силах, на которые надеялся: о религиозно-теософских спасительных началах? Ровно ничего, кроме мистических «догадок» произвольной религиозной фантастики.
Это и сказалось в композиции романа, особенно в изображении «положительных сил» истории. Вот почему неоднократно возникает в «Петербурге» смутный, набросанный беглыми штрихами образ некоего «печального и длинного». Его функция — проповедь светлого будущего, смирения, очищения через страдание. И он не случайно приходит к героям романа в момент их духовного «возрождения». К Николаю он приходит, когда тот осознает преступность терроризма. И тогда, рисует Белый, «будто кто-то печальный вкруг души его очертил благой проницающий круг... Стал душу пронизывать светлый свет его глаз... Раздалось что-то, бывшее в душе Николая сжатым... Была тут необъятность, которая говорила нетрепетно: «Вы все меня гоните!.. Я за вами
всеми хожу...» (121, III). «Печальный и длинный со светлым светом глаз» возникает с той же проповедью и перед
Софьей Лихутиной, когда в ней пробуждается «нерожденная душа»: «Вы все отрекаетесь от меня: я за всеми вами хожу. Отрекаетесь, а потом призываете»... (106—110, II). И тот же «гость» является в варианте «Медного Всадника» и к Дудкину, как «учитель», предвидя, очевидно, искупительное его сумасшествие и прочее: «Ничего, умри, потерпи». Дудкин же осознает при этом, что «прощен извечно» и что вся его жизнь — «только призрачные прохождения мытарств до архангеловой трубы» (103, III). Кстати сказать, значение в концепции романа образа «печального и длинного» прекрасно сознавали единомышленники Белого. Иванов-Разумник считал даже образ этот «второй, внутренней темой романа». Вот что он писал по этому поводу: «Христос не один раз проходит печальной тенью по страницам романа; в разных видах проходит «кто-то печальный и длинный»... И побеждает он, побеждает и в душе Николая Аполлоновича, и в душе его отца, и в душе террориста Дудкина, побеждает после того, как страданиями преображаются их души: трагедией души очищены все они, ибо душевные страдания — Христу сопричтение». А далее, определяя место «Петербурга» во всем творчестве Белого, Иванов-Разумник пишет, что роман — «ответ все на тот же призыв, который звучал с первых страниц книг Андрея Белого»; это — «все об одном; о втором Христовом Пришествии... Ей, гряди, господи Исусе!». В свою очередь и Вяч. Иванов признает, что образ «печального и длинного» — это образ Христа. Но он сетует на то, что образ этот недостаточно определен, «уклончив». По мнению Иванова, Белый должен бы смелее и решительнее назвать «имя, которое он знает, от которого вся нежить тает». Однако «Петербург» — не простое продолжение, как утверждает Вяч. Иванов, идеи Вл. Соловьева. Его концепция усложнена здесь теософией. И именно теософской фантастикой продиктовано возрождение Николая, как путь в «астральные миры, космическую безмерность», осознание «круговращения бытия» и т. п. То же, по Белому, переживает и Дудкин. И в этих двух образах раскрывается механика и суть теософских преображений человека. Разумеется, все это весьма туманно, да иначе и не могло быть. Истинная «родина» человека, утверждает Белый, — космические миры. Это наш «духовный материк». Судьба человека поэтому связана с движением светил. Тело же человека —
«ненужный балласт». Только «извергнувши его, ураганами всех душевных движений подхвачена бывает душа». И тогда «спутник земли, от земли отлетаете вы в мировые безмерности... — слышим кипение Сатурновых масс». И «если бы мы телесно могли представить все это, — добавляет Белый, — перед нами бы встала картина первых стадий жизни души, с себя сбросившей тело» (220, 221, III). Иначе говоря, «сбросивший тело» человек, как герой второй «Симфонии», возвращается к божественной «родине», к истинным, не искаженным «рацио», детским «первым стадиям жизни души». Подобные переживания и воплощены Белым в образах Николая и Дудкина.
Николай, чтоб духовно воскреснуть, должен «все, все — отрясти, позабыть»; он должен вернуть себе «сердце», должен «вспомнить о трансендентальных предметах, о том... что действует в этом мире он — не он, он — бренная оболочка» и т. д. А для этого он должен прежде всего вернуться «на старую, позабытую родину, к голосам детства». Ибо именно с этими детскими «первыми стадиями развития души» связано откровение «трансенденталвного мира», тогда появляется «печальный и длинный» (129, II; 120—122, III). Дудкин, как более образованный теософ, называет подобные переживания «пульсацией стихийного тела». И он раскрывает их смысл Николаю: «Вы так именно пережили себя; под влиянием потрясений совершенно реально в вас дрогнуло стихийное тело, на мгновение отделилось от тела физического... Этот род ощущений будет первым вашим переживанием загробным» (38, III). Выше приводились уже слова В. И. Ленина: «Вехи» стремятся со всей решительностью и во всей полноте восстановить религиозное миросозерцание». А далее в статье говорится: «Демократическое движение и демократические идеи не только политически ошибочны... но и морально греховны, — вот к чему сводится истинная мысль «Вех». «Петербург» — самое крупное произведение XX века,
воплощающее эти веховские идеи. Роман утверждает мистическое миросозерцание как единственно истинное и изображает демократическое движение как греховное и преступное. В рецензии на сборник «Вехи» Белый писал: «Замечательная книга; она должна стать настольной книгой русской интеллигенции». Для автора «Петербурга», очевидно, это так и было. В 1916 году Белый написал третью часть «Востока и Запада» — повесть «Котик Летаев». Напечатана была повесть в сборниках «Скифы» в 1917—1918 годах (с подзаголовком
«Первая часть романа «Моя жизнь»). В «Петербурге», когда в процессе духовного возрождения
герои романа вырываются «из состава тела», встречаются с «печальным и длинным», растворяются в космосе, они возвращаются таким образом к «детству» — первым стадиям развития души. Во всем этом Белый находил мистико-теософские преображения, выводящие человека из «морока» действительности. С этих позиций и изображается в «Котике Летаеве» история детского сознания. Мы целиком погружаемся в мир мистики и теософии. «Человеческий череп» — это «безмерность сумраком овеянных зал, гробовая покрышка, пещера». И лишь в «пробитую брешь» проникают «стены света, поющие лучи». И тогда «вы видите, что Он входит. Он стоит между светлого рева лучей... Тот Самый... Исконно знакомое, заветнейшее, незабываемое никогда...»
Человек с детства брошен в «мрак» черепа: «вы — маленький-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый в нуллионы эонов, охвачены черным свистом пустот». В этой беззащитности ребенка — «дотелесная жизнь обнажена» еще смутно и мрачно. Задача как раз и заключается в том, чтобы эту смутность «преодолевать, осиливать», чтобы «окрыленное» «Я», «встав из гробовой покрышки, пещеры... вознеслось, чтобы... вернуться на родину». Повесть о детстве оказывается повестью о специфическом, с младенчества мистическом сознании, которое связано с «дотелесной жизнью», с «космосом» и с Христом. И «в тридцать пять лет, — признается автор, — самосознание разорвало мне мозг и кинулось в детство...». Смыслы всех позднейших лет, рожденных, очевидно, «гробовой покрышкой черепа», «развеиваются, — смыслы их я отверг: предо мной — первое сознание
детства; и мы — обнимаемся: «Здравствуй!...». Разумеется, для Белого возвращение к этому детскому сознанию — не деградация, а, наоборот, постижение истины, «полноумие», освещенное «восстанием младенческой жизни». Ибо теперь открылись, наконец, «Солнце, Око, Космос. Меня ожидает Россия, ожидает история, — уверяет Белый.— Я прошел состояние тепловое: внутри вспыхнуло Солнце». И «знаю я,— будет время... Не здесь, не теперь... Буду я вторично рождаться... Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть» и т. п.
В 1916 же году Белый написал статью «Восток или Запад», где основная тема трилогии освещается теоретически. Нет нужды подробно характеризовать работу, представляющую импрессионистический пробег с мистико-теософоких позиций по культуре Востока, Египта, Греции, средних веков, нового времени, вплоть до империалистической войны. Приводим лишь некоторые высказывания. «Двадцать пять столетий мы строили мысль; и храм ее окончен», — констатирует Белый. И вот к чему человечество пришло: «Из-под форм каменеющей мысли бьют нам новые струи ее...—организм новой мысли: ритмы единого существа Незнакомки... Соловьев называет такой организм — Душой Мира, Софией... Философия, ждущая нас со своим новым заветом: в человеке София... В Ней по-новому соединимся Мы все... София, Премудрость зажигает нам звездные
светочи из-за мрака». Что же касается взаимоотношения Востока и Запада, то «новому организму мысли», которая, как видим, остается «премудростью Софии», противостоят, с одной стороны,— «Запад собственно», в котором «оземленевшая мысль, машина»; и «Перс, тень Востока и рока, с омертвенелыми частями сознания, жизни, быта, истории, громыхающими мировою войною». А в этих условиях, чувствуя «смерть земли и ветшающей формы мысли, — мы стоим не на земле, а на тени, приподымая землю над головою, в грядущее: да наполнится духом она». Так излагает Белый свою давнюю концепцию, которая воплощена им в трилогии. На этом можно закончить обзор творчества Андрея Белого. От «Золота в лазури» до «Котика Летаева» — это путь единый, никогда не выходивший за рамки философии и эстетики символизма, по продолженный, в отличие от старшего поколения, теургией и теософией. В годы, когда символизм уже распадался, Белый продолжал утверждать его как единственный путь искусства, высочайшее достижение культуры. Понятно, как мог Андрей Белый встретить Великий Октябрь. Он увидел в нем «новую Калку», которая приведет, наконец, к религиозному воскресению человечества, пришествию нового Христа. Недаром его поэма об Октябре, написанная
одновременно с «Двенадцатью» Блока, называется «Христос воскрес»: В глухих Судьбинах,
В земных Глубинах, В веках, В народах, В сплошных Синеродах Небес — Да пребудет
Весть: — «Христос Воскрес!..» В поэме и показано, как «воскресает» Христос, пройдя через «глухие века» и «судьбины народов». Уже в тот день, когда Христа вместе с Варравой распяли, — рисует Белый, — «голова лохматого разбойника насмешливо приветствовала сына господа». Из могилы, куда были
брошены, как жерди, тела Христа и Варравы, от разбойника «преисподний пламень бежал». Так началось на земле сатанинское глумление над Христом. И это издевательство продолжалось веками. От страданий Христа на «старом шаре» обрушивались «суши и горы, изгорбились горы, разламывались холмы, а души — душа за душою— валились в глухие тьмы», обнажая «страсти выбежавшего на белый свет Сатаны». Таким образом возникла «темная вселенная, шатаясь, таскался мир». В таком состоянии, по Белому, находится мир и ко дню
Октября: В прежней бездне Безверия Мы, — Не понимая, Что именно в эти дни и часы —
Совершается Мировая Мистерия. С приходом революции продолжаются, по Белому, сатанинские деяния безбожного мира. «Распропагандированные паровики» голосят «Да здравствует третий Интернационал», раскидывая «сухие трески револьверных переливов»; «браунинг красным хохотом разрывается в воздух»; «безбожники» издеваются над «окровавленным телом железнодорожника»; «на крик и на слезы — паровозы ответствуют хором о братстве народов»; «воробьи приветствуют щебетом падающих покойников». Но все это лишь — Злая, лающая тьма Нападает Из вне-времени Пулеметами... А с другой стороны та же «тьма» безбожия говорит голосом «очкастого расслабленного интеллигента», мечтающего о
завоевании «Константинополя и проливов». Однако для тех кто, подобно Белому, прозревает в совершающемся «мистерию», для них Страна моя Есть Могила, Простершая Бледный Крест.
«Крест» этот «исходит розами». Так совершающаяся «нами — в нас мистерия» приносит, по Белому, сжигающий
«пламень в пещеру безверия». И тогда возникает «Россия... та самая, облеченная солнцем Жена, Богоносица, побеждающая Змия... Слетающий Серафим». Вместе с тем Белый связывает новое Христово воскресение с теософией, с явлениями космическими: Я знаю: огромная атмосфера Сиянием Опускается
На каждого из нас... Не случайно поэтому, что одновременно с поэмой А. Белый создает ряд стихотворений под названием «Антропософия». Здесь все та же тема: пусть еще бунтуют многообразные
силы безверия, «крах», «печаль», «тьма», поэт провидит за ними Христа, подновленного теософией:
Слепую мглу бунтующей стихии Преобрази. Я — не боюсь: влекут, Христософия, Твои — стези.
Над ливнем лет, Над тьмою туч Ты — светлый свет И — летний луч... Мой вешний свет,
Мой светлый цвет, — Я полн Тобой, Тобой — Судьбой. Нетрудно увидеть в тех произведениях, которыми А. Белый встретил Октябрь, давнюю его позицию: постоянное стремление перевести революцию из реально-политического плана в область мистики. Усиленно делали то же самое еще в отношении революции 1905 года Мережковский, Философов, Бердяев. А в начале двадцатых годов то же проповедовали эмигранты, в частности Изгоев, за границей. И не случайно также Иванов-Разумник, восславляя поэму «Христос воскрес», видит в ней «пророчество об объединении всех форм социализма... — в религиозной идее». Да и сам Белый заявлял, что лишь «кривотолки» критиков находят в его поэме «Христос воскрес» «чуть ли не присоединение к коммунистической партии». «Современность — объяснял он — лишь внешний покров поэмы. Ее внутреннее ядро
не знает времени». В нашу задачу не входит анализ послеоктябрьского творчества Белого. Нам важно было выяснить, к чему — в лице последовательного представителя символизма — приводит это творчество: каковы его темы, круг интересов, каково в целом осмысление жизни, истории, с каким духовным багажом вступает он в новую эпоху. Уже после Октября Белый замысливает целый ряд прозаических произведений, суть которых целиком связана с теософией и теургией («Записки чудака»; «Возвращение на родину»). Даже книги его воспоминаний—«На рубеже двух эпох», «Начало века», «Между двух революций», включающие и интересный материал, по существу являются попыткой реабилитации символизма. Они должны, по Белому, показать,
что символизм был не реакционен, а прогрессивен. При этом автор представляет себя «протестантом» против мистики, капитализма и т. п. Однако творчество Белого свидетельствует о другом. Критик А. Селивановский говорит о послеоктябрьских книгах Белого: «В них писатель выступает как не изменившийся почти ни в чем продолжатель прежней линии своего творчества». Это верно. Но тогда стоит ли писать, что «революцию 1917 года Андрей Белый встретил восторженно» и что «в годы пролетарской революции Блок, Белый и Брюсов оказались вместе с пролетариатом». Между тем с такой противоречивой оценкой мы встречаемся сплошь да рядом: Белого, по его значению в русской литературе XX века и, в частности, в советской литературе, ставят в один ряд с Блоком и Брюсовым. Согласиться с этим нельзя. Весь творческий путь Брюсова был путем неизменного преодоления символизма и связанной с ним эстетики и философии истории. Брюсов, приняв Октябрь, действительно «вернулся на свою Родину». Таков же, при всех индивидуальных отличиях, был, как
выяснится далее, и путь Блока, о котором прекрасно сказал К. Федин: «Как поэт, Блок обрек на гибель время, которому принадлежал, и воспел победу другого времени, которое породило Советскую страну».
У Белого во многом не то. Он, правда, тоже в известном плане «обрек на гибель время, которому принадлежал», но совсем не для того, чтобы воспеть то, что породило Советскую власть. «Восторженно» Белый встретил не Октябрь, воспринятый им как «бунтующую стихию безверия», а «христософию», скрытую для него за этим «внешним покровом». Самые значительные свои произведения Белый создал до Октября. Здесь он наиболее полно и свободно выразил свое философское и поэтическое кредо. И не случайно поэтому друзья и единомышленники Белого, доказывая его «гениальность», «эпохальность», «пророческое» значение, ссылаются в
первую очередь на его дооктябрьское творчество и прежде всего на «Петербург». Вместе с тем друзья Белого раскрывают подчас и прямой политический смысл его творчества. Мы с этим встречались уже, говоря, например, об Иванове-Разумнике (трактовка поэмы «Христос воскрес»). Еще более откровенно сказал об
этом в 1922 году С. Аскольдов. Объявляя Белого «водителем и вдохновителем духовной культуры», он спрашивал: «Чему же учит в конце концов вся эта [Белого] художественная мистика?» И отвечал: «Она заключается, во-первых, в ясном сознании мистического присутствия прошлого в настоящем». А во-вторых (и в силу этого), она учит, что всякая вообще «политика,— кукольный театр, исполняющий чьи-то подсказываемые за сценой роли...» «Практический же итог такого понимания, — заключал Аскольдов, — не фаталистическое равнодушие, а более осознанное приобщение к мистическим агентам культуры и истории, отказ человека от роли марионетки. Религиозное самоопределение есть главная обязанность человека в этом новом понимании истории». Яснее трудно сказать: реальная жизнь и политика — театр марионеток; выход — в религии. И это, по признанию величайшего почитателя Белого, — вся «мудрость» творчества писателя. Незавидный итог.
Но так получилось не случайно. Творчество Андрея Белого — ярчайший образец того, как ложная философия и ложная эстетика неизбежно уродуют даже очень талантливого художника. Ибо искусство в своей сущности всегда было и есть — образная форма познания бытия. Старая истина, которую утверждали все великие художники и мыслители. По слову Толстого, художник обязан говорить людям что-то важное и нужное о жизни. Салтыков писал: «Мы только тогда интересуемся произведением искусства, когда оно объясняет истину жизни и истину природы». И далее: «Неясность миросозерцания есть недостаток настолько важный, что всю творческую деятельность художника сводит к нулю». Символизм же основывался на крайне туманной, субъективистской метафизике. Искусственные историко-философские концепции, в которые, как в прокрустово ложе, втискивалось
многообразие жизни, неизбежно приводили к неправде, к надуманным ситуациям и образам. Не случайно критики-марксисты еще в годы разгула религиозников, всячески восхвалявших Белого, указывали, что его поэзия — образы «Серебряного голубя» и «Петербурга» — это, прежде всего, «куклы», «мистические бредни». И кал бы предвидя гибельность для художника такого пути, П. Коган еще тогда писал: «Нет спасения там, где ищет его Белый... Удастся ли ему спастись от своих болезненно нетерпеливых мистических порываний и обратиться к единственному источнику познания, — к действительности ?». А. Белый, однако, не ушел от мистики. И это закономерно привело его к глубоко печальному результату. По существу, все творчество Белого — скорбная повесть об изуродованном ложным мировоззрением большом таланте. Это трагедия таланта, пошедшего по противопоказанному искусству пути. И это — еще одно свидетельство, что символизм приводил к безнадежному тупику (как это было и с Бальмонтом, с Сологубом, с другими). Впрочем, такова судьба всех разновидностей «модернизма». Но это уже — особая тема.
