Больному принесли холодного шампанского и чашку холодного бульона — его единственное питание, — и около часу он провел спокойно, разговаривая время от времени глухим, невнятным голосом. Подозвав к себе священника, он тихо прошептал:
— Плащ... все... все, чем я могу распорядиться... все вам, дорогой апостол души моей. Доносо знает.
— О нет, не мне! Сейчас я объясню вам. Крус от своего имени дала вам совет; я же узнал о нем только что от сеньора Доносо. Все это нисколько меня не касается. Я проповедую нравственное совершенство, пекусь о душах, указываю путь к спасению, но не беру на себя распределение земных благ. Попросив плащ, я хотел лишь напомнить вам, чтобы вы не обошли в своих последних распоряжениях нуждающихся, голодных и раздетых. Мне и в голову не приходило, что просьба моя будет истолкована как предложение передать в мои руки плащ или его стоимость, чтобы, разорвав его в куски, распределить среди бедных. Мои руки никогда не касались ничьих богатств, не принимали даров от умирающих. Завещайте ваше имущество кому пожелаете. К словам моим добавлю то, что я уже сообщил сеньору Доносо. Наш орден не принимает даров по завещанию, не наследует имущества; мы живем подаянием, оно строго ограничено уставом и ни в коем случае не может быть превышено.
— Так значит, — встрепенулся дон Франсиско, и на миг к нему вернулась прежняя живость ума, — вы отказываетесь?.. А я уже завещал... Все для церкви, и вы, сеньор апостол Петр, вы должны...
— О нет. Есть более подходящие лица для выполнения этой задачи. Ни я, ни мои братья по ордену, мы не можем взять на себя поручение подобного рода. Ваше решение похвально и весьма полезно для души; но не я, другие примут пожертвование и сумеют употребить его на благо людей.
— Так вы... отказываетесь? Но я согласился ради вас, ради вашего братства, объединяющего святых отцов... А что говорят Доносо, Крус?.. Не покидайте меня. Скажите, что я спасусь.
— Я вам скажу это, когда придет час.
— Но чего же вы еще ждете, святой муж? — нетерпеливо воскликнул Торквемада и заметался среди подушек. — Даже теперь, после этой жертвы, на которую я решился... все, господи, все!.. неужто даже теперь я не заслужил спасения?..
— Принято ли решение ваше из милосердия, с горячей любовью в сердце и истинным стремлением облегчить участь ближних ваших?
— Да, сеньор...
— Обратились ли вы душой к богу, считая себя недостойным заслужить прощение грехов?
— Конечно, конечно.
— Помните, сеньор маркиз, можно обмануть меня, но не всевидящего бога. Глубоко ли вы уверены в истине слов ваших? Говорите ли вы по чистой совести?
— Я всегда честен в моих сделках.
— Это не сделка.
— Ладно, называйте как хотите. Я твердо решил спасти душу и верю во все что полагается. Не хватает только, чтобы, видя приближение конца, я вздумал сомневаться в том или другом пункте... Долой все сомнения, лишь бы вместе с ними ушел страх. Я верую, хочу спастись, и разве я не доказал искренность моего стремления, пожертвовав святой церкви всю свободную треть? Церковь сумеет ею распорядиться. И у христиан, и у мусульман, повсюду найдутся ревностные и толковые люди. Я знаю, деньги мои попадут в хорошие руки! Это гораздо лучше, чем если б они попали по наследству к моту и повесе, а тот растранжирил бы их на всякие гнусности и ерунду. Предвижу, как вырастут часовни, храмы, великолепные больницы, и потомство, вместо того чтобы клясть меня: «Ах, скряга!..», «Ах, скупец!..», «Ах, ростовщик!..» — воскликнет: «О замечательный, о великодушный вельможа! о столп христианства!..» Пускай вся свободная треть моего имущества попадет в руки духовенства, а не светским шалопаям и транжирам. Не беспокойтесь, сеньор апостол Петр, я назначу опекунский совет из толковых людей под председательством сеньора епископа адрианопольского. А пока что прошу вас: не покидайте меня, не ставьте мне помех для входа в царство небесное.
— Я не ставлю вам помех, — с необычайной кротостью и добротой ответил Гамборена. — Будьте разумны и целиком доверьтесь мне. Видите ли, дорогой сеньор дон Франсиско, хоть ваше решение хорошее, даже отличное, но... этого мало, мало. Нужно что-то еще.
— О господи, что-то еще!
— Речь идет не о количестве. Будь ваши деньги неисчислимы, как песок морской, без доброй воли и чистого сердца они не принесут вам спасения. Ведь это так ясно.
— Да, очень ясно... Я разделяю вашу мысль.
— Видите ли, друг мой, — ласково добавил священник, пристально глядя в лицо больного, — я не хочу думать, что вы пытаетесь обеспечить себе вход в царство небесное, подкупив меня, стоящего у врат его. Но если бы вы и в самом деле на это надеялись, сеньор маркиз де Сан Элой, вы не были бы единственным. Многие полагают, что дав на чай святому... Но нет, вы не принадлежите к их числу, вы уже обратили сердце ваше к богу, навсегда отрешившись от жалких мирских благ; я вижу, я знаю, божественный светоч озарил вашу душу. Вечером я еще раз загляну к вам для дружеской задушевной беседы; она принесет утешение и покой вашему сердцу, очистит его, наполнит верой и любовью, а мне даст безмерное счастье.
Торквемада закрыл глаза и, уйдя в созерцание, отвечал лишь легким кивком головы на все наставления друга и духовного отца. А Гамборена, пользуясь ,спог койным состоянием больного, продолжал убедительно, мягко и проникновенно вразумлять своевольного, необузданного дикаря; уже через полчаса он достиг таких поразительных успехов, что никто не узнал бы прежнего Торквемады в этом покорном и кротком существе; пожалуй, он и сам удивился бы, если б только мог сравнить себя со своим недавним образом.
Вскоре больной ненадолго уснул, а на рассвете Гамборена, опасаясь, как бы не пропали даром труды его, снова появился у постели дона Франсиско. Но тот по-прежнему тихо лежал, ласковый и робкий, как малое дитя; ни следа не осталось от былой властности и своеволия Торквемады. Как болезнь разрушила тело, так и страх перед близким концом подобно очистительному пламени обратил в прах неукротимый дух. Торквемада говорил жалобным голосом, невольно пробуждавшим глубокое волнение у окружающих; придирчивый характер больного смягчился, он больше не терзал домочадцев грубыми выходками. Сердце его было исполнена умиротворенности, всепрощения и любви. Вот какие чудеса совершила смерть, занеся косу над головой грешника. Обессиленный пожиравшим его недугом, дон Франсиско с трудом произносил короткие, отрывистые слова отеческой нежности, обращенные к дочери, свояченице и друзьям. Он лежал неподвижно; землистое лицо его ушло глубоко в подушки, глаза говорили больше, чем мог выразить язык. Молчаливым взглядом он, казалось, вымаливал прощение за прошлые грехи. «Я отдаю вам все, — говорил его взгляд, — душу и богатства, совесть мою и характер, делайте из них все что хотите. Я уже ничто, я ничего больше не стою. Я прах и прошу вас только об одном—дыханием своим развейте пепел мой по ветру».
Без всякой пышности, в присутствии лишь тесного круга друзей больному принесли в полдень святые дары. Прекраснее чем когда-либо казался в этот день герцогский дворец, служивший великолепным обрамлением торжественной церемонии. В строгом молчании следовала процессия по вестибюлю и богато убранным просторным галереям. Этикет обязывал присутствовать при обряде весь штат прислуги, весьма, впрочем, сокращенный по установленному modus vivendi. Часовня, сиявшая, как золотыми угольками, множеством горящих свечей, наполнилась монашками в синих и белых одеяниях и сеньорами в черных мантильях. В спальню больного внесли алтарь с тем самым триптихом Ван Эйка, который украшал сверкавший огнями алтарь покойной Фиделы. Глубокое волнение, охватившее собравшихся в герцогском дворце при появлении святых даров, казалось, волнами распространилось в воздухе, окутав все кругом — вещи, статуи, картины.
Когда священнослужители со святой дароносицей переступили порог комнаты, где лежал больной, волнение усилилось, все замерли в благоговейном молчании. В застывшей тишине раздался спокойный и проникновенный голос священника. Колеблющееся пламя восковых свечей бросало темно-золотые блики на стены и склоненные головы людей. Приняв причастие, дон Франсиско Торквемада маркиз де Сан Элой преобразился. Он не был похож ни на прежнего Торквемаду, ни на вчерашнюю землистого цвета маску с угасшими глазами. Озаренный то ли внутренним светом, то ли отблеском горящих свечей, он снова выглядел, как в свои лучшие дни; на лице его заиграли живые краски, в глазах сверкнул прежний огонь. Взгляд выражал глубокую веру, кроткую покорность, граничившую с детской робостью, и бесконечное раскаяние — признаки душевной умиленности или непреодолимого страха перед смертью. По окончании обряда тишина нарушилась легкими шагами, шепотом молитв, звоном колокола; процессия спустилась вниз по лестнице и, снова пройдя по длинной галерее, вышла на улицу. Дворец вернулся к обычной жизни. Часовня наполнилась людьми; одни спешили послушать службу, другие полюбоваться драгоценностями, украшавшими алтарь. Тем временем дон Франсиско, глядя на всех просветленным взором, исполненным кроткой и чистой любви, с тихой радостью принимал поздравления со святым причастием. После короткой задушевной беседы с Гамбореной, Крус и Доносо он почувствовал необходимость отдохнуть,
словно религиозный обряд вызвал в его измученном теле потребность тишины и покоя. Закрыв глаза, он погрузился в спокойный сон. «Неужто конец?» — подумали домашние. Нет, он безмятежно спал.
