Перед лицом опасности Крус собрала все свое мужество, и первой ее мыслью было немедленно созвать консилиум из светил медицинского мира Мадрида. Торквемада же, выслушав зятя, в страшном гневе обрушил громы и молнии на голову Микиса: «Сумасшедший, мошенник, грабитель, разорить нас хочет! Видит, что в доме водятся кругленькие, и думает здесь поживиться... Чтобы и духу этих шарлатанов тут не было! Сказать, что больная в опасности! Как? Откуда? Да невооруженным глазом видно, что перед нами всего лишь зачатки рефлекторного явления, запущенная простуда, капризы и нервы... Все это жульничество, заговор, если можно так выразиться».
Однако он быстро переменил позицию: пусть сзывают всех спесивых докторов, каких пожелают. Затем в возбужденном мозгу скряги зародились вдруг самые сумасбродные и неожиданные идеи — например, послать за прославленным знахарем на кладбище при церкви святого Мигеля... Он де известный чудодей, дон Франсиско лично его знает... Ну, а если знахарь не поможет, то и вреда не причинит, так что терять нечего: ведь все его лекарства — колодезная вода да растирание мочалкой... Впрочем, дон Франсиско первый поднял на смех свой проект, а потом от полной душевной растерянности стал снова поносить дипломированных специалистов.
Весть о том, что болезнь маркизы де Сан Элой приняла угрожающий характер, с поразительной быстротой распространилась среди друзей дома и достигла в тот же вечер стен сената. С наступлением темноты множество друзей политических и личных атаковало Торквемаду в его дворце; преувеличенными изъявлениями сочувствия они досаждали расстроенному и жаждавшему уединения процентщику. Он не слушал никого, даже прорицателей оптимистического толка, суливших счастливый исход болезни. Скряга открещивался от всех и вся: от друзей и от науки, от судьбы и от так называемых... высших начертаний... чьих бы то ни было. Даже утешения Доносо, близкого друга и в некотором роде наставника на пути просвещения, были в тягость нашему герою. За ужином кусок не шел ему в горло, и, когда назойливые посетители стали расходиться, он как безумный забегал из конца в конец по залам и галереям, окруженный призраками, населявшими дворец, ибо призраками казались ему фигуры христианских святых и языческих богов, — одни нагие, другие едва прикрытые не то простынями, не то покрывалами.
Между тем грустный день сменялся ночью, и в состоянии Фиделы также наблюдались перемены: то ей было из рук вон плохо, то она, казалось, выздоравливала, и родные не знали, унывать им или надеяться. Аугуста, не отходившая от постели больной, не выпускала ее ладоней, поглаживая их с такой преданной любовью, что сама смерть, кажется, должна бы была отступить.
— Тебе теперь лучше, верно? Намного лучше? Не думай, будто мы и вправду переполошились. Ведь видно, что ничего серьезного нет.
— Конечно, все это пустяки, — отвечала Фидела, вновь обретая живость речи. — Коли б и дальше так шло, как сейчас! Я себя чувствую, великолепно: дышать легко и... странное дело! — такая вдруг стала ясная голова... В памяти все свежо и отчетливо: тысячи забытых, незначительных мелочей живо встают в воображении, точно приключились не далее как вчера.
— В самом деле? Вот и отлично! Только смотри, много не разговаривай. Ведь ты знаешь: врачи приказали тебе и рта не раскрывать. Молчание — не слишком горькое лекарство...
— Дай же мне поболтать немножко. Ведь для меня это самое большое удовольствие на свете.
— Ну ладно, разрешаю тебе чуточку поболтать, хотя, если Кеведо или твоя сестра узнают, мне влетит.
— Что за чудеса! Я только что хвасталась своей памятью, и вдруг ее словно отшибло... Впрочем, неважно... Я хотела о чем-то спросить тебя и забыла... А поверишь ли, минуты не прошло, как на языке вертелось!
— Оставь, потом спросишь.
— Ах!.. уже, уже вспомнила. Позволь еще два слова. Скажи: ты веришь, что мертвые возвращаются?
— Умоляю тебя, родная, — у Аугусты похолодело сердце, — не говори со мной о мертвецах. Что за вздор лезет тебе в голову?
— Да почему же вздор? Я спрашиваю, веришь ли, ты, что усопшие… могут наведываться в мир живых. Я верю, и я не стала бы смеяться над рассказами о неприкаянных душах.
— Ничего я про это не знаю. Замолчи, не то я Крус позову.
— Нет, нет... Она мне такой нагоняй задаст!.. Когда душа освобождается от тела, я полагаю, она вольна бродить где угодно. Вот я только не знаю, сможешь ли ты меня видеть, как я тебя... Да смотри, не слишком проказничай... Помни, что мне все будет видно.
Аугусту била дрожь. Ею овладел бессознательный ужас, и так как в комнате царил полумрак, то ей вдруг померещилось, будто из темных углов выползают привидения и медленно, грозно наступают на нее... все ближе, ближе.
— Что ж ты все-таки об этом думаешь? — настаивала слегка обеспокоенная Фидела. — Хоть раз в жизни, в тяжелую минуту — понимаешь? — являлся тебе кто-нибудь из близких, отнятых у тебя смертью? Потому что нужно очень любить, — так мне кажется, — горячо любить человека, чтобы действительно увидеть его после смерти, увидеть воочию, как я сейчас вижу тебя.
— А ты обещаешь замолчать, если мой ответ придется тебе по вкусу? Так вот, коли обещаешь, я скажу тебе: да... Но больше ни о чем не расспрашивай. Конечно, если очень-очень любить... Ну, довольно об этом. От таких разговоров у тебя пропадет сон, а он тебе необходим, бедняжка.
— Я и сама хочу уснуть. Об этом ведь речь, глупая. Спящие видят сны, в снах они оживают и становятся видимыми... Вот как я расфилософствовалась! Только бы падре нас не услышал: он закатит такую проповедь!.. Но полно — спать, спать...
Она сомкнула глаза, и Аугуста, до самого подбородка укутав подругу одеялом, нежно поцеловала ее, баюкая, как младенца. Вошла на цыпочках Крус и, убедившись, что больная дремлет, снова вышла. Как раз в это время собрались на консилиум три знаменитости, не считая Микиса и Кеведо, и близкие с величайшей тревогой ожидали приговора ученого собрания. К несчастью, светила медицины единодушно и безусловно подтвердили диагноз Микиса, считая положение больной серьезным и опасность неминуемой. Быть может, роковой исход отдалится на день-другой, но не исключено,
что уже этой ночью коллапс наступит в самый непредвиденный момент.
Крус решила посоветоваться с Торквемадой, не поспешить ли с причастием? Но дон Франсиско, как доложил посланный для переговоров Доносо, отказался высказать свое мнение касательно вещей столь серьезных. Он был так удручен и убит, что потерял способность ясно судить о чем бы то ни было. Между тем Гамборена, пожелавший навестить больную, направился в ее спальню. При виде уснувшей Фиделы надежда ожила в его сердце... Вскоре сеньора открыла глаза и, радуясь приходу миссионера, выразила желание еще раз исповедаться. Все вышли; Гамборена, оставшись наедине с больной, предложил ей принять святые дары. О часе не было точно условлено. Больная сказала: «Завтра». Крус сочла неуместным настаивать на более близком сроке, не желая противоречить сестре, и священник согласился, истолковав по-своему слово «завтра»: «Разумеется, рано поутру... Самое подходящее время. Ведь сейчас десять вечера».
Когда в одиннадцать часов дон Франсиско приблизился к дверям спальни, опасения врачей уже начинали сбываться. В душе ростовщика ужас боролся с жгучим желанием созерцать печальную картину того, как драгоценная для него жизнь готовится угаснуть в расцвете лет — злая насмешка над логикой, здравым смыслом и даже над законами природы, трижды священными, да, сеньор, трижды священными, если только их не искажает; произвол,— чтоб его! — идущий сверху. Бледный и растерянный, он долго смотрел на любимую супругу, не в силах проронить .ни слова, страшась покинуть спальню еще больше, чем страшился переступить ее порог. Скряга, казалось, окаменел. Наконец Аугуста, заливаясь слезами, схватила его за руку и выдавила из себя сквозь рыдания:
— Уйдите, дон Франсиско. Ваше присутствие ее взволнует...
Герой наш не помнил, как очутился по ту сторону двери; сжав кулаки и плотно стиснув зубы, словно поклявшись молчать всю жизнь, он бросился в покои нижнего этажа. Там не было ни души: Доносо поднялся наверх, чтобы принять участие в подготовке торжественной церемонии.
