— Успокойся и дай мне высказаться, — ответил Рафаэль, с трудом переводя дух; от волнения оба задыхались.— Я говорю тебе по чистой совести, что таков логический вывод. Дай мне сказать. Перед нами продукт жизни нашего общества, результат упадка нравов и моральных устоев. Когда наша сестра выходила замуж, я сказал себе: «Вот что нас ожидает...» — и случилось то, что я предполагал. Из мрака моей слепоты я вижу все, ибо думать — значит видеть, и ничто не ускользает от моих безупречных логических умозаключений, ничто, ничто. Пятно бесчестия — лишь неизбежное следствие. В нашей семье имеются все основания, чтобы оно возникло. И оно возникло, ничто не могло помешать... Да, да, я уже знаю, что ты собираешься мне возразить.
— Нет, не знаешь, не знаешь, — решительно и надменно отрезала старшая сестра. — Я хочу сказать тебе, что наша сестра чиста, как кристалл. Никогда не усомнюсь я в ее замечательной, непоколебимой честности. Да и как усомниться, если я живу бок о бок с ней? Мне известны не только все поступки, но даже самые затаенные ее мысли. Я знаю, что она чувствует и думает так же, как знаю, что чувствую и думаю сама. И нет ничего, решительно ничего, что могло бы послужить основанием для таких чудовищных подозрений.
— Согласен с тобой, что в смысле фактов — оснований нет.
— Ни в смысле фактов, ни в других смыслах.
— Но в намерениях и желаниях…
— Ни в чем, понимаешь, ни в чем не существует ни малейшей тени бесчестия. Фидела—воплощение чести; она любит и ценит своего мужа, который, несмотря на всю свою невоспитанность, прекрасно относится и к ней и ко всей семье. Чтобы я больше не слышала от тебя подобных нелепостей, Рафаэль, или я не поручусь, что останусь с тобой по-лрежнему мягкой.
— Хорошо, хорошо, не сердись. Я допускаю, что ты права в отношении нашей сестры. А можешь ли ты поручиться за намерения Морентина?
— Как я могу за него поручиться? Но он всегда казался мне очень скромным и приличным человеком.
— Ну, я-то его лучше знаю, — ведь мы с ним сообща искали приключений в те времена, которым уже нет возврата, но именно в архиве воспоминаний я черпаю свой опыт. И знаю, что в душе его, как язва, гнездится скрытая развращенность. Морентин не поверял мне своих тайных намерений, но я знаю, что он готовится обесчестить нашу семью и заранее уверен в успехе. Если он еще не бахвалится своим торжеством, то несомненно охотно примет поздравления друзей с победой, которую все считают вполне вероятной, а иные — уже достигнутой. Ужас охватывает меня, когда я думаю, что будь моя сестра даже святой, а Морентин — образцом добродетели, свет, которому известны и история этого брака и ваш открытый образ жизни, ни на минуту не усомнится в подлинности слухов, посеянных Малибраном. И тебе не удастся пресечь распространение этой гнусной сплетни. Тебе не удастся никому доказать, что все это,,, пока что ошибка, клевета...
— Нет, не пока что, а так будет всегда. О, как ты можешь! Выходит, что ты заодно с клеветниками. Послушай, Рафаэль. Ведь это клевета! Да или нет? Ну, так вот, если это ложь, если чистота нашей сестры сверкает подобно солнцу, — а я скорее усомнюсь в существовании милосердного и справедливого бога, чем в невинности Фиделы,— так вот, если честь ее незапятнана, если муки ада уготованы подлым клеветникам, то рано или поздно истина восторжествует и свет вынужден будет признать невинность Фиделы.
— Свет не признает истины, ибо в своих суждениях о людях и поступках он следует законам той логики, которую сам создал. Я согласен с тобой, что логика эта построена на лжи, но она существует, и попробуй-ка рассеять гнусные подозрения света. Тебе это не удастся, не удастся. Пойми, дорогая сестра, чтобы избежать сплетен, надо было после этого проклятого брака остаться в прежней скромной неизвестности. Но ослепленные блеском мишуры, кружась в водовороте светских развлечений, возобновляя старые знакомства и завязывая новые, вы обе невольно втянулись в орбиту суетных интересов. Нас окружает атмосфера, насквозь пропитанная тщеславием и ядом жажды наслаждений, отравой, убивающей нас среди веселого пиршества. Красивая молодая женщина с пылкой фантазией, окруженная поклонением, избавленная от всех домашних обязанностей; а рядом — смешной и старый муж, черствый эгоист, начисто лишенный какой бы то ни было привлекательности. Последствия такой ситуации общеизвестны. Их невозможно избежать. И снисходительный свет заранее прощает грех, утверждая его как некий закон, словно в тайной конституции совести имеется в наши времена статья, оправдывающая этот проступок. Вот что было в моих глазах основным препятствием к браку Фиделы, ибо я уже давно предвидел его последствия. Теперь же остается лишь молча терпеть.
— А я не собираюсь ни терпеть, ни молчать, — возразила Крус, преодолевая волнение, вызванное тягостным разговором. — Я презираю клевету. Дай бог, чтобы она никогда не дошла до слуха Фиделы; но если дойдет, сестра отнесется к ней с таким же презрением, как я, как ты... Я не разрешаю тебе ни говорить, ни даже думать об этом...
— Ни даже думать! Да можешь ли ты запретить мне думать! Ведь мысли — единственное занятие в моей жизни; а если бы мой мозг не работал, как убивал бы я, несчастный слепой, постылое время? Обещаю тебе сообщать в дальнейщем все, что буду открывать в жизни
— Ничего ты мне, Рафаэль, не откроешь, ничего, — запальчиво оборвала его Крус. — Все твои рассуждения — нелепый вымысел, плод праздного, ничем не занятого воображения. Я запрещаю, да, запрещаю тебе думать.
Слепой сидел с молчаливой улыбкой, а сестра, волнуясь и тяжело переводя дыхание, пыталась что-то добавить к сказанному, но слова застряли у нее в горле. Так прошло довольно много времени, и оба, собравшись с силами, уже готовились снова начать разговор, как вдруг наверху, в супружеской спальне, послышались шаги, и вскоре лестница застонала под тяжелой поступью спускавшегося вниз дона Франсиско. Крус поспешила к нему навстречу, встревоженная, не случилось ли чего с Фиделой, но Торквемада успокоил свояченицу:
— Все в порядке, Фидела спит, как младенец, а я из-за жары и проклятых комаров до полуночи глаз не сомкнул, ворочался — ворочался и решил, наконец, пойти подышать воздухом .
— Да, сегодня ночью жарко и душно, что редко случается в этих краях, — заметила Крус. — Но завтра будет гроза и жар спадет.
— Ну и ночь! — проворчал скряга. — И ради такого зноя мы покинули Мадрид с его удобствами!..
Накинув на плечи плащ и прикрыв лысину шелковой шапочкой, Торквемада вышел в сад. В окне, у которого брат и сестра молча сидели, наслаждаясь теплым воздухом, напоенным ароматом жимолости, маячила большая нескладная тень дона Франсиско, слышалось его легкое покашливание и хруст гальки под тяжелыми медленными шагами.
Ночь выдалась тихая и жаркая. Воздух неподвижно застыл, насыщенный дыханием полей; в сладкой дремоте едва слышно вздыхала листва. Глубокое безоблачное небо светилось, затканное серебряными брызгами звезд. Мирное молчание земли с уснувшими рощами, долинами и лугами нарушалось лишь звонким стрекотом цикад да хором лягушек — спокойным и однообразным маятником вечности. И не было иных звуков ни в небе, ни на земле.
Долгое время Крус, сидя рядом с Рафаэлем, всматривалась в силуэт дона Франсиско; размеренным шагом ходил он взад и вперед, из конца в конец сада, то удаляясь, то вновь возвращаясь, как неприкаянная душа грешника, молящая о погребении тела. То ли под влиянием душевного смятения, то ли поддавшись очарованию ночи, Крус внезапно прониклась состраданием к этому человеку, снедаемому тоской. Разве не должны они дать счастье тому, кто избавил их от ужасов нищеты? А вместо этого суетная повелительница всячески досаждает ему и силком тащит беднягу к социальному величию наперекор его натуре и привычкам. Куда человечнее и великодушнее было бы дать ему волю копить деньги, — ведь скряга наслаждается своей скупостью, как жаба болотной тиной. Оторванный от привычной среды, утопая в ненужной ему роскоши, беспомощный перед ядовитым жалом клеветы, Торквемада стал, хоть и не по своей вине, общим посмешищем. Не сама ли она кругом виновата, затеяв поднять на недосягаемую высоту человека из низов, превратить неотесанного мужлана в кабальеро и государственного деятеля? Терзаемая угрызениями совести, проснувшимися в ее душе в этот торжественный ночной час, проникнутая горячим состраданием к зятю, Крус обратилась к нему с ласковыми словами. Выглянув из окна в сад, она сказала:
— Вы не боитесь, дон Франсиско, что ночная свежесть повредит вам? Нельзя слишком доверять климату этого края.
— Я чувствую себя отлично, — ответил, подходя к окну, скряга.
— Мне кажется, вы слишком легко одеты. Ради бога, не вздумайте схватить ревматизм или простуду .
— Не беспокойтесь. Недостает только, чтобы, покинув Мадрид с его приятной и — что бы там ни говорили — весьма полезной жарой, человек захворал в здешних краях с их невыносимо влажным и вредным климатом.
— Присоединяйтесь-ка лучше к нам, мы посидим втроем, пока нас не одолеет сон.
Рафаэль также подошел к окну. Казалось, ему таинственным образом передалось настроение Крус, и чувство жгучей ненависти к Торквемаде сменилось в его сердце внезапной вспышкой жалости.
— Заходите, дон Франсиско, — сказал Рафаэль, страдая при мысли, что семья знатных нищих обманула своего спасителя, выручившего их из беды, вырвала из привычной обстановки и, не дав счастья, опозорила его куда больше, чем он опозорил семью. Рафаэля охватило желание примириться с дикарем и, сохраняя отделявшее их расстояние, снисходительной дружбой отплатить ему за материальную помощь.
Скряга не остался безучастным к проявлениям симпатии со стороны. Рафаэля и Крус; он уступил их уговорам и вошел в комнату, ругая на чем свет стоит местный климат, пищу, а больше всего отвратительную би-скайскую воду, несомненно самую скверную в мире.
— Вы здесь оторваны от привычной среды, — сказал Рафаэль, впервые обращаясь приветливо к своему зятю.— Вам не сидится вдали от дорогих вашему сердцу дел.
При этих словах брата Крус осенила удачная мысль, которую она тут же и высказала:
— Дон Франсиско, хотите, мы завтра же уедем отсюда?
Это предложение так удивило изнывавшего от безделья финансиста, что он ушам своим не поверил.
— Крусита, вы просто издеваетесь надо мной.
— Нет, в самом деле, — подхватил Рафаэль, — что тут хорошего? Прохлады никакой, зато вдоволь москитов и прочих тварей сортом почище — несносных и назойливых приятелей.
— Золотые слова!
— Предлагаю уехать завтра же, — решительно сказала старшая сестра, — конечно, если дон Франсиско не возражает...
— Возражаю?.. Это я-то? Черт возьми, ведь я притащился в этот гнусный край не по своей воле, а желая угодить вам и распроклятым законам моды.
— Завтра, отлично! — повторил слепой, хлопая в ладоши.
— Вы это всерьез или задумали посмеяться надо мной?
— Всерьез, всерьез.
Убедившись, что предложение сделано не в шутку, скряга оживился; глаза у него засверкали, как звезды в небе.
— Так, значит, завтра! Ну, дорогая Крусита, большего удовольствия вы не могли мне доставить. Право, я чувствую себя здесь, как душа Гарибальди, изнывающая между землей и небом, и тоскую о моих делах в Мадриде, как человек, низвергнутый в бездну ада, тоскует о райском блаженстве, однажды вкусив его. Так, значит, завтра, Рафаэлито? Какое счастье! Простите, но я радуюсь, как мальчишка, отпущенный на каникулы. Лучшие каникулы для меня — моя любимая работа. Мне в тягость это нелепое существование на лоне природы да встречи с друзьями на сан-себастьянском пляже; все эти фанаберии — прогулки и морские купания — не для меня. Виноград хорош для тех, кто в нем толк знает; натуральная природа — сущая ерунда. Не признаю деревни, мне были .бы лишь города с улицами и прохожими... А море оставим для китов. Мой ненаглядный Мадрид! Так, кроме шуток, завтра? В будущем году вы поедете одни, без меня, если вам захочется дорогой прохлады. А мне хватит и дешевой жары. Говорите что хотите, а с середины августа зной в Мадриде к вечеру спадает и нет большего удовольствия, как выйти подышать свежим воздухом; можно подняться к Чамбери, Верьте мне, теперь, когда появляются чудесные дыни и дешевый белый виноград... О господи! Подожду укладывать вещи, чтобы не шуметь, а то еще Фидела проснется, но меня так и подмывает схватиться за чемодан. В котором часу отходит поезд из Сан-Себастьяна? В десять. Так вот, дождемся рассвета, закажем экипаж и не спеша отправимся на вокзал. Смотрите не отступитесь от своих слов, Крусита. Конечно, командуете вы, но не вздумайте обмануть нас, лишь посулив нам меду, в просторечии — возвращение в Мадрид. Право же, я заслужил капельку радости, согласившись приехать в этот гнусный край с единственной целью развлечь семью и задать тону, — сто тысяч чертей! Задать тону! А этот распроклятый тон изрядно детонирует в моих ушах.
