Наступило 12 января 1918 года — первый день выступления интервенции. Эту дату никогда не забудут старожилы-дальневосточники.
Владивостокское утро началось, как обычно, трудовой жизнью в порту, в мастерских, на заводах, в учреждениях. Чуть свет протяжно завыли портовые гудки, и толпы рабочих появились на набережной, устланной за ночь выпавшим снегом. Шли кряжистые грузчики, шли рабочие Дальзавода и временных мастерских порта, матросы, кочегары, угольщики, крановщики. Торопливые шаги их будили гулкое эхо в окраинных переулках. Вот заскрипели калитки, и из грязных лачуг вышли китайцы-разносчики с водой и продуктами. День начался.
Скоро над зеленой зыбью Золотого рога поднялось холодное январское солнце, и город стал похож на огромный пробудившийся муравейник. Над бухтой повисли тяжелые космы черного дыма, выбрасываемого из труб многочисленных пароходов и катеров. Звонко залязгали тяжелые якорные цепи, загудели сирены, загрохотали паровые молоты, завизжали подъемники.
В море появились далекие дымки — зто шли новые пароходы из Австралии, Аргентины, Канады, Японии, Китая и Тихоокеанских островов. Всех их вмещали просторные бухты Владивостока. Здесь после долгого плавания пароходы бросали свои якори, и их сейчас же со всех сторон окружали быстроходные катеры, юркие ялики и грузные баржи. Начинались лихорадочные разгрузка и погрузка.
В порт отгружались тяжелые детали сложных машин — колесные скаты, цилиндры, котлы, вагоны и паровозы в разобранном виде, а из портовых пакгаузов грузили на пароходы мешки с мукой, зерном, бобами, ящики, с маслом, гладко обтесанные бревна строевого леса и другие строительные материалы.
К полудню жизнь в порту кипела, как в гигантском котле. И в самый разгар этой рабочей поры в море из-за острова, скалистые берега которого отчетливо видны из Владивостокского порта, появились военные суда. Они быстро росли, приближаясь к берегу. В прозрачном небе реяли, их вымпелы - белые полотнища с красными кругам в седине. Впереди грузно шел крейсер, а за ним два миноносца. Суда обогнули гранитный мыс острова и разошлись в разные стороны: крейсер направился к Золотому рогу, а миноносцы — к корейским берегам.
Не доходя нескольких кабельтовых до берега, крейсер дал протяжный гудок, и с борта его засигнализировали, приказывая очистить место в бухте. На носу крейсера витиеватыми иероглифами было написано: «Ивами» — гордость и краса японского военного флота.
Мирная трудовая жизнь порта мгновенно нарушилась. Удивленно застыли лебедки, испуганно бросились в разные стороны катеры и ялики. Океанские пароходы неуклюже начали пятиться к берегам, расчищая дорогу нежданному гостю.
По городу с молниеносной быстротой распространилась весть о приходе японского крейсера, и на набережную стали сбегаться толпы народа. Все с затаенным ожиданием глядели на стальную махину, которая, бесцеремонно растолкав мирные торговые суда, по-хозяйски расположилась посреди бухты. Рядом за мной раздался голос молодого рабочего:
— Смотрите, братцы, сейчас начнут шлюпки спущать с войсками!..
— Не посмеют! Чай, не к своему берегу причалили, — возразил с суровым видом грузчик.
Какой-то человек в пенсне и бобровой шапке презрительно повел плечами, хмыкнул.
— А почему бы и не посметь? — спросил он, обращаясь к грузчику.
— А так, не посмеют, вот и все! Не допустим... — с той же решительностью ответил грузчик.
Господин злорадно рассмеялся:
— Кто это не допустит, уж не вы ли, господин товарищ? Не забудьте, что сейчас хозяевами положения являются они, а не вы... И это вполне законно. Японцы — нация культурная, они сумеют лучше вашего совета навести порядок в огороде.
Видимо ища поддержки, он обратился ко мне:
— В самом деле, куда это годится — солдаты, грузчики, портовые рабочие завладели всем Владивостоком. Полное попрание культуры и цивил...
Господин в бобровой шапке споткнулся на полуслове, побледнел и съежился.
— А ну, вякни еще!.. — замахнулся на него крепким кулаком грузчик. — Я те шею-то сверну!
— Да как вы сме... — и опять ему не пришлось докончить.
Он как-то странно пошатнулся, отпрянул назад и схватился за голову, с которой у него кто-то ловко сбил сзади бобровую шапку. Через секунду он уже исчез.
— Шпион белогвардейский, тьфу, гад! — озлобленно сплюнул грузчик и вдруг звонко рассмеялся.
— А ловко ты его сзади-то намахнул! — одобрительно сказал он плечистому пожилому рабочему, который удивленно вертел в руках оставшуюся бобровую шапку.
— Улизнул, гад... Даже шапки не пожалел.
— Так ему и надо... Легко еще отделался, прохвост, — раздались довольные крики рабочих, видевших эту сцену.
Толпа на набережной с каждой минутой росла. Она разбилась на отдельные кучки, и в каждой велись горячие споры о том, будет ли произведена высадка японцев на берег или нет. Портовые рабочие бросили на время работу и тут же на берегу, на баржах и катерах устраивали летучие митинги. Раздавались горячие призывы протеста против прихода непрошенных гостей.
— Долой японских империалистов! — кричали ораторы. — Берега нашей свободной родины должны быть неприкосновенны! Да здравствует Совет! Смерть контрреволюции!
В толпе сновали какие-то подозрительные личности, которые с напряженным любопытством прислушивались ко всему, что говорилось вокруг. Они появлялись то там, то здесь так же неожиданно, как и исчезали. Радиус их действия простирался от японских магазинов на Светланской (теперь Ленинской) улице до набережной, где гудела толпа.
Были попытки явно контрреволюционного выступления со стороны отдельных белогвардейцев, меньшевиков и эсеров. Безукоризненно выбритые, прилично одетые господа протискивались между чумазыми куртками и пиджаками рабочих и исподволь заводили речь о том, что японцы ничего дурного не собираются делать, что они-де наведут в городе порядок, тишину и покой, а против этого протестовать не следует. Но подобные выступления не имели успеха. Неудачных господ-ораторов освистывали, нередко даже избивали.
Владивостокский совет послал японскому консулу решительный протест против самовольного прихода крейсера в русские воды. К этому протесту под давлением масс вынуждено было присоединиться и городское самоуправление. Японский консул немедленно прислал ответ городскому голове. Повидимому этот ответ был заранее тщательно продуман и заготовлен японскими дипломатами, как давно уже были продуманы и заготовлены все планы японской интервенции.
В ответе, составленном в обычно вежливых японских тонах, говорилось между прочим следующее: «Императорское японское правительство, имея в виду то, что при обстоятельствах настоящего времени японцы, проживающие в городе Владивостоке и окрестностях его, чрезвычайно тревожатся, решило отправить военные суда во Владивосток. Решение это сделано исключительно с целью защиты своих подданных, каковая является надлежащей обязанностью правительства. Японская империя как искренно дружественная страна России горячо желает здорового развития последней, причем надеется, что справедливые интересы Японии и других союзных стран полностью будут уважаться в пределах России. Вместе с тем императорское правительство нисколько не намерено вмешиваться в вопрос о политическом устройстве России, которое будет решено русским народом для своей страны, тем более что цель нынешней отправки судов вовсе не имеет никакого отношения к этому вопросу».
Однако вежливый тон двуличной японской ноты и неоднократные заверения о невмешательстве в русские дела никого не убедили. Всем было ясно, что «защита» тревожащихся японских граждан, «проживающих во Владивостоке и его окрестностях», лишь благовидный предлог для начала открытого выступления японских интервентов.
Интервенция подготовлялась уже не первый день. Еще в августе 1917 года телеграмма из Нью-Йорка сообщала о предстоящей в ближайшие дни мобилизации японских войск, находящихся в Южной Манчжурии с целью отправки их для военной помощи России. По сообщению из Гонконга батальон Мидльсекского полка английских колониальных войск получил 25 ноября 1917 года предписание готовиться к переброске во
Владивосток.
Одновременно с этими военными мероприятиями империалисты вели подготовку к интервенции на Дальнем Востоке через дипломатический корпус.
Установив тесный контакт с внутренней контрреволюцией, консулы империалистических держав старались организовать через нее открытые выступления, саботаж, восстания, террористические акты, для того чтобы подорвать, разрушить и разгромить дело пролетарской революции.
Прежде всего консульский корпус вмешался в дела управления Китайско-восточной железной дороги. Она была необходима интервентам для подступа к Забайкалью. 28 ноября 1917 года консульский корпус потребовал передать охрану города Харбина войскам черносотенного генерала Хорвата и установить над полицией контроль офицеров. Под диктовку союзных консулов начинало плясать и китайское правительство, заявив, что не допустит передачи власти над железной дорогой совету. Пятого декабря 1917 года старшина консульского корпуса Сато опубликовал меморандум о том, что консульский корпус решил усилить состав русской полиции солдатами или полицейскими различных национальностей и поставить ее под контроль и руководство комитета, образованного консульским корпусом.
Продолжая свой натиск, консульский корпус 11 декабря 1917 года заявил протест против закрытия черносотенной газетки «Свет и жизнь», мотивируя, что распоряжение совета рабочих и солдатских депутатов является вторжением в функции административно - политической власти и актом, враждебным по отношению к ним. Консулы потребовали отмены запрещения газеты и гарантии от повторения советом подобных действий. Наглые действия империалистических хищников, направленные к ликвидации советской власти в Харбине, были завершены китайскими войсками и белогвардейцами, свергнувшими 26 декабря 1917 года Харбинский совет. Через пять дней после этого японский наймит Семенов напал на станцию Манчжурия, перепорол солдат местной дружины, арестовал и частью перебил членов Манчжурского совета и объявил себя начальником гарнизона. Одновременно консульский корпус добился закрытия манчжурской границы, для того чтобы задержать купленные там 4 тысячи тонн пшеницы для снабжения населения и армии Приморья.
Такова была в ту пору обстановка на Дальнем Востоке, и вполне понятно, что никакими медоточивыми речами японские дипломаты не смогли усыпить бдительность владивостокских пролетариев.
На другой день после прихода крейсера в городе как будто все вошло в обычную свою колею. Но черная тень японских орудий нависла над Владивостоком неотвратимой опасностью. Она вселяла тревогу и неуверенность в завтрашнем дне.
Прошло два дня. 14 января, в полдень, близ острова Аскольда появился новый вестник интервенции — английский крейсер «Суффольк», а через три дня — 17 января — в порт вошел второй японский крейсер «Асахи».
Новой ноты городским властям на сей раз ни от англичан, ни от японцев не последовало. Да и вряд ли она была нужна — это хорошо понимали даже лицемерно-учтивые японцы. Рабочие встретили вновь прибывшие крейсера враждебно. Но толпы на набережной уже не собирались. Руководимые партией большевиков, рабочие накапливала силы для грядущих боев.
ПОД ДУЛАМИ ПУШЕК
Охваченный борьбой край горел, как в огне. Поражения и победы сменялись с головокружительной быстротой. Каждый день приносил что-либо новое.
Контрреволюция, чувствуя опору и поддержку извне, окрепла и нагло подняла голову. 17 января «народный совет» Забайкалья, в котором сидели меньшевики и эсеры, пытался разоружить Красную гвардию в Чите, но красногвардейцы
оказали решительное сопротивление и оружия не сложили. Одновременно меньшевики и эсеры потерпели поражение в Зее и Благовещенске. В Зее всю полноту власти взял в свои руки совет. А в Благовещенске на перевыборах эсеро-меньшевистского совета подавляющее число голосов получили большевики.
Однако эти неудачи не обескураживали контрреволюционеров. За спиной их стояли надежные хозяева — иностранные капиталисты, которые в любую минуту могли оказать им активную поддержку.
23 января, как только телеграф принес известие о роспуске Учредительного собрания, владивостокские меньшевики и правые эсеры организовали массовый протест по этому поводу. Они разослали своих агентов по всем предприятиям и учреждениям, приглашая рабочих и служащих собраться вечером на митинг в Народный дом и Пушкинский театр (бывший клуб приказчиков). Душой и инициатором этого протеста являлся видный эсеровский лидер Выхристов вместе с ближайшими своими соратниками Токуновым, Илговской и меньшевиками Агаревым, Ходоровым и др.
Им удалось собрать довольно многочисленный митинг. Пришли те, поддержки которых больше всего они добивались, — рабочие. Особенно много их собралось в Пушкинском театре. Когда я пришел туда, все места были уже заняты. Среди присутствующих я встретил немало своих товарищей — старых рабочих из Эгершельда, временных мастерских порта.
Меньшевики и эсеры на положении хозяев суетливо бегали по залу, предлагали вновь приходящим запасные кресла, заискивающе улыбались и вообще чувствовали себя видимо празднично.
Но когда на эстраде появилась высокая фигура Выхристова в безукоризненном сером костюме, в лакированных ботинках и с таким же сияющим от самодовольства выхоленным лицом, в задних рядах раздались свистки и крики «долой!»
Выхристов поперхнулся на полуслове. Но долгая практика обмана масс, нередко спасавшая его из безвыходных, подчас позорных положений, помогла ему быстро найтись и на этот раз.
— Товарищи, возмущенное негодование народных масс, — начал он своим томным бархатным голосом, — права коих так бессовестно попраны ныне большевиками, ищет своего проявления в яростных протестах, которые я уже сейчас слышу в этом зале.
В толпе раздался хохот, но Выхристов, не смущаясь, продолжал:
— Поэтому не будем затягивать начала, изберем сейчас же президиум и дадим возможность всем высказаться.
Рабочие начали выбирать президиум. Напрасно ждал Выхристов, что вот-вот назовут его фамилию,— ни о нем, ни о его соратниках никто не обмолвился ни словом, будто и не они были инициаторами этого многолюдного собрания. За столом президиума заняли места рабочие блузы.
На эстраде появился широкоплечий человек со скуластым энергичным лицом, в потертом пиджаке и засаленных брюках. Это был руководитель Центрального бюро профорганизаций Раев.
— Товарищи, — начал он своим густым басом, степенно поглаживая бритый подбородок и лукаво щуря глаза на притихший зал.— Вы помните наверно, как синица собиралась зажечь море. Она приготовила спички, созвала народ, народу собралось много, но не потому, что все поверили в синицу, а просто пришли, чтобы посмеяться над ней и посмотреть, что из ее затеи получится. Так вот получилось и с нашими уважаемыми господами эсерами и меньшевиками. Они думали, что под угрозой иностранных пушек, которые направлены сейчас на город, рабочие откажутся от завоеваний Октября, отрекутся от партии большевиков и пойдут, как бараны, за ними... Ошиблись, уважаемые! Ваше лицо предателей и изменников делу народа видно нам сейчас более отчетливо, чем когда-либо. С кем вы идете, называя себя социалистами? За вашей спиной, стоят мировые хищники капитала, те самые, которые привели сюда свои крейсеры, закрыли манчжурскую границу, чтобы не пустить хлеб и костлявой рукой голода удушить революцию. Вот ваше настоящее лицо! Рабочие хорошо его знают. К чему собрали вы этот митинг, против чего и против кого хотите протестовать? Разве не рабочие говорили вам все время, что если Учредительное собрание не пойдет за большевиками, а будет поддерживать контрреволюционные и антинародные требования капиталистов, то мы, все как один, пойдем против этого Учредительного собрания. Теперь народ увидел, что Учредительное собрание пошло против него, а раз так, то такого собрания нам не нужно. У нас есть советская власть с испытанным вождем, другом рабочих — Лениным. За ним дойдет рабочий класс и все трудовое крестьянство.
Зал ответил на речь Раева громом рукоплесканий, от которых зазвенели скованные морозом стекла. Вслед за Раевым выступил старый рабочий Ковальчук, которого в течение двадцати лет знали все рабочие и грузчики порта. Он так же, как и Раев, в метких, язвительных выражениях разоблачал предательскую политику меньшевиков и эсеров и призывал рабочих сплотиться всем как один вокруг партии большевиков. — Мы и под жерлами пушек, направленных вашими друзьями на город, — обратился он к меньшевикам и эсерам, заканчивая свою речь, — не отступим от завоеваний Октябрьской революции, потому что рабочий класс — един.
Меньшевикам и эсерам не дали высказаться, и под громкие крики и свистки им волей-неволей пришлось удалиться с собрания. Так митинг протеста, организованный меньшевиками и эсерами, вылился в митинг всеобщего одобрения и принятия решения о поддержке политики большевиков.
Шли дни. Город продолжал жить напряженной жизнью. В совете и день и ночь кипела работа. Заседали комиссии: тов. Уралова, приехавшая из центра с мандатом от Ленина, и тов. Лыткина — от Центросибири. Перед краевым советом стояла важная задача — вывезти до начала интервенции все ценное с Дальнего Востока. Работа протекала в чрезвычайно напряженной обстановке. Кругом были тысячи враждебных глаз и рук. Ночью под усиленной охраной Красной гвардии и партийцев-рабочих грузились ценности в эшелоны и отправлялись за Урал.
В совет и краевой комитет большевиков ежедневно приходили из порта, с заводов группами и одиночками рабочие, подавали заявления о вступлении в партию, просили записать их в Красную гвардию, рабочую милицию и т. д.
Город разделился на два враждебных лагеря, и каждый лагерь жил своей обособленной жизнью. Пока рабочие, руководимые партией, сколачивали свои силы вокруг совета, контрреволюция вела подрывную работу против советов.
На Светланской улице близ порта по вечерам загорались ослепительные фонари, и шикарный ресторан Кокина гостеприимно раскрывал свои двери. В прекрасно обставленных залах, украшенных гирляндами из живых цветов, люстрами и хрусталем, собирались иностранные представители — штатские и военные, меньшевики, эсеры, кадеты, японские шпионы, спекулянты и шансонетки. Под переливы скрипок и гобоев велись оживленные беседы на злободневные политические темы. Спорили о том, кому достанутся горные богатства края — японцам или американцам.
Раза два мне пришлось по необходимости зайти в этот "великосветский" притончик с заданием от совета — прощупать настроения. В одно из таких посещений я был свидетелей следующего весьма любопытного разговора:
— Япония чрезвычайно заинтересована в этом вопросе, — говорил пожилой японский лейтенант своему соседу белогвардейцу. — Наши капиталисты готовы вложить свои капиталы для учреждения торгово-промышленных предприятий в крае.
— С равным успехом это может осуществить и наша страна, — язвительно бросил американский капитан, наливая в стакан виски. — Выпьем, дружище, за великую американскую нацию! — обратился он с заискивающим видом к угрюмому представителю кадетской партии с генеральскими бакенбардами.
Около спорящих вертелся небольшого роста меньшевик. Он старался примирить спорщиков:
— Господа, к чему все эти распри между друзьями... Вы нам только помогите очистить край от этой нечисти — большевиков, а уж дружеские счеты сведем потом... Каждому по заслугам.
— Все богатства мира принадлежат мировому человечеству! — авторитетно пробасил анархист Двигомиров, сидящий за соседним столиком. — Разделим все блага мира между всеми поровну и будем счастливы.
Среди контрреволюционных кругов Владивостока Двигомиров пользовался большой популярностью. Своей демагогией о всеобщем разделе благ мира он затемнял сознание масс, а выступлениями против пролетарской диктатуры активно помогал контрреволюции. Впрочем владивостокские рабочие давно раскусили Двигомирова и расценили его скорее как жалкую политическую карикатуру, а не как серьезного деятеля. Но Двигомиров со своими приспешниками немало вредил советской власти. Каждое его выступление сопровождалось обычно грандиозными скандалами, устраиваемыми самими же анархистами. Это было наруку японцам, которые искали всяческого повода к тому, чтобы обвинить совет в несостоятельности управлять городом и обеспечить «проживающим во Владивостоке и его окрестностях японским гражданам» тишину и спокойствие.
Двигомиров устраивал свои выступления на улицах чуть ли не ежедневно. Долговязая фигура его с жирным лоснящимся лицом и выпученными рачьими глазами, одетая в черную косоворотку и пиджак «под рабочего», появлялась в особо людных местах — в порту, около временных мастерских в Эгершельде и т. д. Его, как некоего пророка, всегда окружали какие-то подозрительного вида мужчины и женщины.
Едва «пророк» выражал желание обратиться с речью к народу, как его приспешники мигом сооружали из досок и пустых ящиков импровизированную трибуну. Двигомиров взбирался на нее и, простирая руки по направлению Владивостокского порта и его складов, как черная зловещая птица, начинал громко кричать:
— Вот перед вами огромные богатства. Это все создано вашими руками. Вы хозяева. А совет вам ничего не дает. Слушайте нас — анархистов!.. Мы говорим: берите все, это все ваше. Разделим все блага мира, и весь мир будет счастлив! Мы из горы, из камня сделаем золото, и это золото разделим между всеми. Да здравствует анархия — мать порядка, и да погибнет совет!
Анархисты и темные личности, рассеянные в толпе, дружно орали «ура» и шумно аплодировали. Кончалось обычно тем, что рабочие с позором сгоняли с трибуны Двигомирова, и под насмешливые крики толпы он удалялся с кучкой своих проходимцев.
Но враги совета ловко умели использовать выступления Двигомирова. Меньшевистская газета «Далекая окраина» целиком перепечатывала призывы Двигомирова и тут же давала к ним соответствующие комментарии: вот, мол, еще одно доказательство несостоятельности советской власти — в городе процветает анархия, а совету волей-неволей приходится с этим мириться.
В окружении этих темных сил внутренней и внешней контрреволюции партии и совету приходилось вести особенно четкую и твердую политику. Опираясь на передовые массы рабочих, совет успешно подготовлял вооруженные отряды Красной гвардии, с помощью которых поддерживал революционный порядок в городе и подавлял все провокационные выступления.
А черные тучи интервенции с каждым днем сгущались все больше. За границей буржуазная печать вела бешеную кампанию за скорейшее осуществление вооруженных планов интервенции. Так в феврале 1918 года английская газета «Норд Чайна Дейли Мейль» цинично заявляла: «Мы давно уже следим за развитием событий в Сибири и в особенности на русско-китайской границе. Представляется почти очевидным, что если большевистское движение не изживет себя, что мало вероятно, то окажутся неизбежными меры надлежащей защиты союзных интересов как в Сибири, так и в особенности на Дальнем Востоке...»
«Япония и Китай, — продолжала газета, — должны выступить рука об руку, действуя совместно с командиром бурятских казаков Семеновым.
Мы думаем, что роль Японии заключается в том, чтобы взять в свои руки распоряжение всем, что питает большевизм и германизм в Сибири от Владивостока до Иркутска. Китай должен установить кордон вдоль русско-китайской границы. Всякое промедление в осуществлении этих мер может вызвать весьма серьезные последствия».
27 февраля консулы Японии, Великобритании, США, Франции, Китая и Бельгии заявили протест против ликвидации городских самоуправлений, установления контроля над таможней и укрепления милиции красногвардейцами. 4 марта консулы протестовали против вмешательства рабочего контроля в жизнь порта и других учреждений, а также против арестов, применяемых советом к саботажникам. Свои протесты империалисты подкрепляли присылкой новых крейсеров: 1 марта во Владивостокский порт прибыл американский крейсер «Бруклин».
Дальневосточный краевой комитет советов обратился ко всему населению края с ответным воззванием по поводу протеста консульского корпуса, рассматривая этот протест как вмешательство во внутренние дела советского Дальнего Востока.
«Интересы иностранцев, — говорилось в ответе,— не нарушались и не нарушаются. Протест консульского корпуса является поддержкой русской буржуазии в борьбе с рабочим контролрм, но это не может заставить рабочих отказаться от своих завоеваний».
Империалисты нагло продолжали итти к своей цели. Параллельно с организацией контрреволюции в Приморье, на Амуре и в Забайкалье они создали в Манчжурии после разгрома там советов вооруженные силы Семенова, Орлова, Калмыкова.
Шестого марта в Благовещенске вспыхнул белогвардейский, мятеж. Были арестованы члены городского совета и делегаты IV областного крестьянского съезда. Свержением советской власти руководил атаман Гамов. Вместе с казаками-белогвардейцами выступили также два иностранных отряда — японский и китайский, — составленные из местных жителей, общей численностью более 100 человек.
После первого нападения белогвардейцев отряд Красной гвардии и матросы Амурской флотилии в числе всего 300 человек отошли за 7 километров от Благовещенска в деревню Астрахановку и здесь организовали свой штаб. Белая гвардия начала хозяйничать в Благовещенске. Арестовывались поголовно все кто так или иначе подозревался в сочувствии советской власти. Арестованными были заполнены городская тюрьма, реальное училище и другие учреждения. Во всех домах производились обыски. Перепуганное население уходило в более безопасные места — в ближайшие деревни или к китайской границе.
Седьмого марта ночью краевым комитетом были получены сведения о событиях в Благовещенске, и в ту же ночь организовался первый отряд в 320 человек при шести пулеметах. Он был немедленно отправлен на фронт.
Я никогда не забуду той картины, которую мне пришлось видеть дорогой. На железнодорожных станциях эшелон красных войск встречали толпы крестьян, сбежавшихся из соседних сел и деревень. Тут были и бородачи крестьяне, и молодые парни, и подростки, и даже женщины с детьми. Многие собрались по-походному — прихватили с собой котомки с хлебом и одеждой, кое-кто имел шомпольные ружья и кремневые самопалы. Они обступили со всех сторон вагоны и умоляли красногвардейцев взять их с собой на фронт, так как все они как один решили сражаться за советскую власть.
Из этих добровольцев в какие-нибудь три-четыре дня образовалась двенадцатитысячная армия, и 12 марта Красная гвардия под руководством революционного штаба и членов краевого комитета начала наступать.
Революционный штаб послал к Гамову мирную делегацию с предложением ликвидировать восстание и признать советскую власть.
— В противном случае,— предупредили наши красные парламентеры, — войска повстанцев будут немедленно окружены и разбиты.
Гамов заносчиво ответил:
— Власть ваших советов призрачна. Я являюсь единственно законной властью и силой, и эту власть я никому не уступлю!
В первых же сражениях белогвардейские части были разбиты, Благовещенск заняли красные войска, и советская власть была немедленно восстановлена.
Гамов, забыв о своем хвастливом заявлении, с позором бежал за китайскую границу в город Сахалян вместе со своим соратником эсером Кожевниковым, бывшим комиссаром Временного правительства Амурской области, и жалкими остатками растрепанной банды. Это восстание проходило при непосредственном участии эсеров и меньшевиков и при поддержке японских резидентов и консулов.
Едва успели затихнуть пушки под Благовещенском, как империалисты затеяли новую авантюру. 16 марта в Пекине состоялось совещание при участии Гучкова, Колчака, Путилова, японских и китайских генералов. На повестке дня стоял вопрос об оккупации Сибири. Тут же был разработан план военной интервенции, по которому Уссурийскую дорогу должна захватить Америка, Амурскую и Забайкальскую — до Иркутска — Япония.
19 марта 1918 года Владивостокскую городскую думу и Приморскую областную земскую управу посетил представитель английской военной миссии полковник Веджвуд. В беседе с председателем земской управы эсером Медведевым и городским головой меньшевиком Агаревым он заявил о желании союзников помочь в отделении Сибири от советской России, созыве Учредительного собрания и создании особого сибирского правительства. Веджвуд заранее обещал всяческую поддержку Сибирскому учредительному собранию.
Как раз в это время, когда Веджвуд договаривался с владивостокскими меньшевиками и эсерами, в Харбине организовалось так называемое Временное правительство автономной Сибири во главе с авантюристом эсером Дербером, выгнанным из Сибири. «Правительство» на первом же своем заседании решило обратиться за поддержкой к Америке, заявляя, что «Америка может пригласить союзные державы, послать вместе с ними свои войска для защиты Сибирской и Китайско-восточной железных дорог, а также других военных пунктов».
— Главное — скорее возьмите Владивосток и станцию Карымскую, а потом пошлите дивизию для защиты Амура и взятия Иркутска, — умоляли интервентов меньшевики и эсеры.
Иностранные капиталисты, слушая эти призывы «истинно русских людей», готовых продать свою родину и оптом и в розницу, лишь бы избавиться от большевиков, с удовольствием потирали руки и ждали только удобного момента, чтобы начать вооруженную интервенцию. Момент этот скоро представился.
ДЕСАНТЫ ЗАНИМАЮТ ГОРОД
В начале апреля контрреволюционные элементы заметно усилили свою деятельность во Владивостоке. Шпионы и агенты японских империалистов старались использовать не только Двигомирова с его шайкой болтунов, но и уголовных преступников. В городе начали учащаться грабежи и нападения. Сначала они происходили на глухих окраинных улицах, потом бандиты до того обнаглели, что стали открыто нападать на жителей в центре города среди белого дня. Этим нападениям подверглись и некоторые ответственные работники совета. Бандиты пробовали убить из-за угла председателя совета тов. Суханова и члена президиума тов. Гросмана. Другой член совета, тов. Бадарин, был ранен бандитами во время производства обыска в одном глухом притоне, торговавшем спиртными напитками.
Для борьбы с обнаглевшими бандитами совет решил принять экстренные меры. Были созданы специальные отряды из рабочих и милиции, которые взяли в свои руки охрану города. Ночами производились облавы и обыски в особенно подозрительных местах. Решительные действия совета шли в разрез с планами японских империалистов, которые усиленно подготовляли почву для осуществления давно задуманной провокации. Поэтому они поспешили привести ее в исполнение. Четвертого апреля во владивостокском отделении японской конторы «Исидо» неизвестный преступник убил двух японцев и одного ранил. Имя преступника так и не удалось установить, ибо он также был найден мертвым на месте убийства. То, что это убийство было заранее обдумано и совершено исключительно с провокационной целью, ни у кого не оставляло никаких сомнений.
Об этом свидетельствует, между прочим чрезвычайно интересный документ — телеграмма комиссара Временного правительства эсера Русанова, посланная в Петроград еще 16 октября 1917 года. Русанов сообщал: «Циркулируют слухи, что Япония намерена ввести военный отряд во Владивосток, для чего готовится провоцировать выступление террористического характера. Слухи эти подтверждаются сведениями из вполне авторитетных источников...»
Итак начало политической трагедии было наконец разыграно. Трудящиеся Владивостока с затаенной тревогой ждали, что должно последовать за этим.
В ночь на 5 апреля я вместе с отрядом милиции, рабочими и некоторыми членами совета производили облаву на окраинах
города. Мы оцепили Голубиную падь и Первую речку. В этих трущобах жили большей частью рыночные торговцы, китайцы-разносчики, нищие, проститутки и разный темный элемент. У нас имелись сведения, что здесь скрываются уголовные преступники. Мы обыскали ряд квартир, но никого не нашли. Повидимому предупрежденные заранее о готовящемся налете преступники куда-то скрылись. Подозрительные обитатели лачуг никаких указаний о месте пребывания бандитов нам не дали, и вообще чувствовалось, что они относились к нам враждебно.
Под утро, утомленные бесплодными поисками, мы решили разойтись по домам, чтобы на следующую ночь возобновить облаву в другом месте. Когда мы вышли на набережную, начало светать. В бледных утренних сумерках на рейде сонно покачивались трубы и мачты торговых судов, между которыми серыми стальными скалами возвышались борты трех броненосцев. На набережной не было ни души.
Вдруг на углу одной улицы мы заметили две серых фигуры, расклеивающих на заборе какие-то белые листы. Подойдя ближе, мы к крайнему своему удивлению увидели, что это были два японских моряка. Один из них держал банку с клеем и стопку бумаги, а другой, ловко орудуя кистью, наклеивал листы на забор. При нашем приближении они сейчас же удалились и быстро исчезли где-то за ближайшим углом.
— Вот так новость! — воскликнул один из наших рабочих. — Что это они здесь наклеили?
Едва мы пробежали несколько строк, как сразу все поняли. Момент, которого мы все ждали с затаенной тревогой и который всячески старались отдалить, наконец наступил.
Командующий японской эскадрой контр-адмирал Хирохору Като обращался к населению Владивостока со следующим воззванием: «К сожалению и неожиданности ныне в городе произошли среди бела дня убийство и ранение трех японцев, что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи, и следовательно я принужден высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры, какие считаю соответствующими. О дальнейшем направлении испрошена у императорского правительства инструкция».
Свое воззвание адмирал заканчивал следующей «любезной» фразой: «Горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу, и у меня нет иной мысли, и я желаю, чтобы русский народ ни о чем не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами». Возле объявлений несмотря на раннюю пору начал понемногу собираться народ. Скоро в порту загудели гудки, и на улицах появились рабочие. Увидев объявление, они собрались большими толпами и на все лады принялись его обсуждать. Я слышал, как в толпе раздались негодующие возгласы и крики:
— Добились все-таки своего проклятые буржуи!
— Пора объявить забастовку! Пусть сами разгружают свои суда, — гудели голоса в толпе грузчиков.
— Это все эсеры и меньшевики наработали!
— Предатели!.. Ну подождите, придет время!
Все улицы были запружены народом. Давно уже прогудели вторые гудки, призывающие к началу работы, но рабочие не думали уходить.
В 9 часов утра с японских броненосцев начали спускать катеры и шлюпки. На палубах в ожидании посадки стройными рядами стояли войска. Доносились команда офицеров и дружные удары весел по воде. Вот первая шлюпка причалила к деревянному молу, вслед за ней подошел катер. Волны серых тел запрудили набережную. Построились, ждали, когда подойдут катеры с походными двуколками, кухнями и пулеметами.
Публика выстроилась шпалерами по обеим сторонам, с любопытством молча и явно недружелюбно наблюдала за высадкой десанта. С катера сняли последний пулемет. Раздалась громкая команда, и, четко отбивая ногу, солдаты двинулись длинной серой вереницей в город. Шествие замыкал обоз.
Не успели заглохнуть шаги японцев, как на английском крейсере начали в свою очередь спешно готовиться к высадке десанта. Две роты загорелых солдат в сопровождении отряда моряков промаршировали по Светланской улице вслед за японцами. Набережная опустела, народ разошелся по домам.
В этот день на всех предприятиях происходили многолюдные митинги и собрания. Рабочие разоблачали предательскую деятельность меньшевиков и эсеров, клеймили позором представителей городской думы, которые своим воззванием, выпущенным 29 марта, о там, что ошв бессильны охранять порядок в городе, способствовали вторжению в город иностранных войск. Рабочие разоблачали также лицемерный тон воззвания адмирала Като, выносили решительные протесты и требования убрать немедленно иностранные войска с советской территории.
Краевая газета «Красное знамя» в тот же день выпустила специальный экстренный номер, в котором между прочим была напечатана моя статья по поводу высадки десанта, разоблачавшая роль империалистов-интервентов.
Дальневосточный краевой комитет партии большевиков развернул огромную работу по мобилизации революционных сил в Красную гвардию. Он призывал рабочих сплотиться вокруг знамени Ленина и выступить всем как один против обнаглевших империалистов. Краевой комитет советов в тот же день послал ноту японскому генеральному консулу, в которой указывал, что высадка японских войск и занятие города являются актом вмешательства в наши внутренние дела. «Международное право и неприкосновенность нашей родины грубо нарушены военной силой, — говорилось в этой ноте. — Как представители власти Российской советской республики на Дальнем Востоке заявляем вам, господин консул, что подобный поступок ваших войск вызывает негодование и глубокое возмущение широких народных масс нашей родины».
Японцы вежливо приняли ноту и так же вежливо дали ответ, но убрать войска они конечно и не подумали.
Возмущение рабочих продолжало расти. Рабочие, особенно молодежь, срывали воззвания адмирала Като и на их место мелом и краской писали боевые лозунги: «Долой интервентов! Долой империалистов! Долой соглашателей — меньшевиков и эсеров!»
Особенно яростно выступили против японских захватчиков грузчики торгового порта Эгершельда. Они наотрез отказались разгружать прибывающие английские и японские суда.
— Пока ваши солдаты не оставят нашего берега, ни один тюк не будет снят с бортов ваших пароходов, — заявили капитанам грузчики.
Японцам и англичанам волей-неволей пришлось самим управляться с разгрузкой судов.
Вечером 7 апреля телеграф передал Владивостокскому совету директиву тов. Ленина из Москвы. Тов. Ленин, находясь за тысячи километров от Владивостока, великолепно оценил обстановку, создавшуюся на месте. Он писал: «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел.-дор. материалов.
Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкальи. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось. Без этого мы не верим и не будем верить ничему...»
Рабочие отлично поняли своего вождя. Под руководством краевого комитета партии они начали готовиться и готовиться самым решительным образом. 10 апреля на собрании рабочих-печатников была принята такая резолюция: «Самым категорическим образом протестуем против высадки в городе Владивостоке англо-японского десанта и требуем... немедленного его увода из города на крейсеры, стоящие на рейде... Ввиду тревожных слухов по поводу выступления есаула Семенова вступаем незамедлительно в ряды Красной гвардии, дабы принять самое активное участие в борьбе с посягателями на завоевание Российской советской республики и права трудящегося народа».
Так общим подъемом и сплоченностью отвечали владивостокские пролетарии на вооруженное выступление интервентов.
БОРЬБА РАЗГОРАЕТСЯ
Высадив десант во Владивостоке, интервенты двинули отряды Семенова из Манчжурии в Забайкалье. Семеновские банды были сформированы из офицерских частей, хунхузов, богатых казаков и японцев. Последние находились частью при штабе, частью при 15 тяжелых орудиях в качестве инструкторов-артиллеристов. Интервенты и русская буржуазия постарались конечно снабдить семеновские войска всем необходимым: оружием, деньгами, продовольствием и т. п.
Для борьбы с Семеновым советы спешно организовали свои силы: Центросибирь послала сибирскую Красную гвардию и интернациональные части под командой талантливого красного командира Сергея Лазо; Дальневосточный краевой комитет советов выделил полк под командой тов. Бородавкина и двух своих членов — Калнина и меня. Забайкалье командировало лучших военных руководителей — товарищей Журавлева, Петрова-Тетерина, братьев Балябиных, Д. Шилова, М. Титова и многих других, ставших во главе многочисленных отрядов. В середине апреля я прибыл вместе с товарищами на Забайкальский фронт.
Кругом в окрестных селах и деревнях шла лихорадочная подготовка к предстоящему наступлению на белых.
Все трудящееся население Сибири и Дальнего Востока горячо откликнулось на призыв совета встать на защиту республики: по деревням и селам быстро организовались партизанские отряды. 18 апреля в Забайкалье из жителей сел Курунзулая, Онон-Борзи, Олдонды, Ложниковского и других организовался 1-й повстанческий кавалерийский полк. Красные бойцы проявляли исключительное воодушевление и с нетерпением рвались в бой. В мае наши части повели наступление от Андриановки к Оловянной и здесь нанесли первое поражение семеновским войскам. В бою было взято большое количество пленных и военное имущество, среди которого оказалось много японских винтовок, пулеметов и патронов.
В деревнях и селах, очищенных от белых, на улицах всюду валялись изувеченные трупы замученных крестьян. Белые бандиты не пощадили даже женщин и детей. Особенно жестокой расправе подверглись рабочие. Это зрелище поголовного, бессмысленного и жестокого истребления беззащитных людей вселило озлобленность в сердца красных бойцов и твердое решение — уничтожить врага.
Окрестное население — рабочие, крестьяне, трудящиеся казаки — вооружалось всем, что только у него было под рукой, и приходило на фронт, пополняя ряды Красной гвардии. Рабочие читинских железнодорожных мастерских соорудили и оборудовали бронепоезд. Командующий Забайкальским фронтом, молодой жизнерадостный Сергей Лазо, работал день и ночь.
Пока на Забайкальском фронте красные войска успешно сражались с семеновцами, тыл, продолжая жить своей напряженной трудовой жизнью, ежедневно посылал на фронт свои пополнения.
Во Владивосток 25 апреля прибыли первые эшелоны с чешскими войсками, которые должны были отправиться отсюда морским путем на французский фронт. Дальневосточный совет, получив предписание Совнаркома о необходимости оказать всяческое содействие быстрейшей отправке чешских войск из пределов советской России и обеспечить их в пути следования всем необходимым, встретил чехов тепло и дружески. Им были отведены лучшие казармы на окраине города — на Первой речке и в Гнилом углу, из складов выдано продовольствие, обмундирование и т. п. Чешский национальный совет в лице доктора Гирса, Гурба, Шпачек и других выразил Владивостокскому совету свою благодарность и признательность.
— Мы чрезвычайно тронуты вашей дружеской заботой о наших солдатах, — заявили члены чешского национального совета. — Мы едем туда, где можем безотлагательно продолжать борьбу против наших вековых угнетателей — германцев — на французский фронт. К России, как к братской славянской стране, мы всегда были и будем лойяльны. Как демократический народ мы приветствуем свержение царского режима, попиравшего человеческие права, но в дальнейшую борьбу русского народа мы не вмешивались и вмешиваться не будем.
Однако эти заверения о лойяльности шли в разрез с теми действиями, которые допускали чехи в пути следования от Урала до Владивостока. Они установили тесную связь с русскими контрреволюционными организациями и захватили ряд городов. Пенза, Сызрань, Челябинск, Новосибирск, Канск, Нижнеудинск и другие были в руках чехов. Несмотря на договор советского правительства с чешским национальным советом о том, что чешские войска не должны в пути следования иметь при себе оружия, чехи были вооружены до зубов.
Было ясно, что чехо-словаками руководили французские и английские капиталисты, которые задались целью разбить при их помощи сибирскую Красную армию и свергнуть советы. Это же подтвердила статья, помещенная 27 июня 1918 года в центральном органе чехо-словацкой коммунистической партии «Прокупник свободы», где был приведен ряд фактов, указывающих на прямую связь представителей чешского национального совета с иностранными капиталистами.
Было ясно, что доверяться лойяльности чехов не приходилось. Рабочие Владивостока зорко следили за ними. Но представители чешского национального совета действовали хитро и обдуманно. Стараясь усыпить бдительность совета, они чуть ли не ежедневно приходили туда и изливались в дружбе и признательности совету эа хороший теплый прием и отношение.
Во время стоянки чехов во Владивостоке часть революционно настроенных солдат откололась от чешской армии и перешла на сторону советов, организовав под руководством товарищей Машека, Янди и Мировского красноармейский отряд. 7 июня во Владивостоке вышел первый номер коммунистической чехословацкой газеты «Правда». Эта газета разоблачала ведущуюся чешскими офицерами антисоветскую работу и их связь с союзными интервентами. «Правда» призывала чешских солдат к переходу в Красную армию для защиты советов и пролетарской революции.
В этой сложной политической обстановке Дальсойнарком, находившийся в Хабаровске, энергично проводил в жизнь декреты правительства о рабочем контроле, национализации земли, Красной армии и т. д. Особенно большое внимание уделялось мобилизации вооруженных сил края. Открывались новые фронты, которые требовали подкрепления. Не успели красные части разбить банды Семенова, как образовался Гродековский фронт, на который двинули свои отряды казачий есаул Калмыков и белогвардейский офицер Орлов.
Таково было положение, когда я в 20 числах июня выехал с Забайкальского фронта в Хабаровск для доклада Дальсовнаркому, а затем Владивостокскому совету. Дорогой я очень много слышал жалоб от железнодорожных рабочих о недопустимом поведении чешских войск, следующих во Владивосток. Чешские командиры держали себя явно антисоветски и распространяли контрреволюционные слухи о скором падении советской власти.
— Есть приказ совета о том, что у чехов не должно быть оружия, — говорили рабочие. — А откуда же у них винтовки, бомбы, револьверы? И ружья не такие, как у нас, — должно быть японские...
Я приехал 28 июня во Владивосток. Выйдя из вагона, я тотчас же отправился в казармы временных мастерских порта, чтобы навестить своих товарищей-рабочих.
Я встретил здесь хмурые озабоченные лица, возбужденность и настороженность. Рабочие высказывали свое недовольство на недостаточную бдительность совета к действиям чешских войск.
— Совет слишком доверяет чехам, — говорил пожилой рабочий. — Оно конечно, ежели с дипломатической стороны подойти, то может быть это и нужно, но не настолько, чтобы класть палец в рот.
— Что же вы, не доверяете совету? — спросил я.
— Нет, мы доверяем. Но чешские главари — хитрые бестии. Они каждый день обивают пороги совета и все кланяются, распинаются: мы-де ваши друзья по гроб... А где уж там... Волчья душа сразу видна — в лицо-то льстят, а за спиной окопы роют.
— Какие окопы? — спросил я, сильно заинтересованный.
— А такие... Вон погляди сам — на Первой речке сколько нарыли... Все говорят — для учебных занятий, а на самом деле железную дорогу хотят перехватить. Из этих окопов они нас так крыть будут, что только держись!..
После этого разговора я отправился в Гнилой угол и на Первую речку и здесь воочию убедился, что опасения рабочих были вполне основательны. В городе скопилось до 15 тысяч чешских солдат, причем все они ходили вооруженными. В любую минуту эта армия могла уничтожить маленький советский гарнизон и захватить город.
Тов. Калыс, рабочий-латыш, выделенный исполкомом специально для наблюдения за действиями чешских войск, показал мне на Первой речке свежевырытые окопы. Они длинной лентой тянулись вдоль железнодорожного полотна, охватывая его с севера.
— Вот поглядите! Что мы можем сделать против них? — волнуясь и сильно жестикулируя, говорил тов. Калыс. - У них - пушки, крейсеры, а у нас — одна дипломатия... А с ней в настоящих условиях далеко не уедешь. Ее надо пушками, штыками подкрепить... А где их взять — кругом фронты...
Вечером я отправился в совет. Председатель тов. Суханов и члены президиума совета товарищи Никифоров, Ковальчук и Сибирцев согласились с теми выводами, которые я сделал, осмотрев город.
— Все это верно, — задумчиво проговорил тов. Суханов. — Но что поделаешь? Где взять войска, оружие?.. Ведь мы окружены со всех сторон. К тому же я уверен, что чехи не выступят, пока им не дадут приказа союзники...
— Но этот приказ они могут дать им в любой момент, как они дали его уже для захвата Сибири, — возразил я.
Суханов хмуро сдвинул брови и решительно сказал:
— Ну что же — будем бороться! Борьба ведь только разгорается...
Поздно ночью в совет пришел американский социалист Вильямс. Он был в ту пору близок к совету, постоянно навещал нас и очень любил рассказывать о том, как он недавно беседовал с Лениным в Москве. Вильямс остановился в городе на несколько дней проездом в Америку. Горячо пожав нам руки, Вильямс заявил, что настроение в городе он находит весьма тревожным, поэтому надо быть готовым ко всему.
В оживленной беседе незаметно бежали часы. Когда решили наконец лечь спать, в окна уже вливался рассвет. Легли тут же на столах и диванах не раздеваясь. А через полтора часа нас разбудил громкий стук в дверь. С улицы доносились возбужденные голоса, лязг оружия. Чехо-словаки вместе с белогвардейцами, эсерами и меньшевиками выступили против советов.
