Федосеев и его товарищи не имели права жить в столицах и университетских городах, поэтому для своего жительства они выбрали Владимир.
С первых же шагов на воле Федосеев почувствовал себя среди друзей, в близкой ему по духу атмосфере революционных настроений и интересов. Гопфснгауз удалось добиться у полицейского управления разрешения вышедшим из тюрьмы товарищам пробыть три дня в Петербурге. В эти три дня Федосеев и его товарищи встретились с некоторыми петербургскими марксистами, «большими, настоящими», по его отзыву, людьми «с большим, чистым сердцем».
Они посещают публичную библиотеку и книжные магазины, покупают новые книги: «Историю немецкой социал-демократии» Г. Блюма, «Эволюцию юрисдикции» французского этнографа и социолога Ш. Летурно и лекции по первобытному праву М. М. Ковалевского. Федосеев с жадностью набросился на книги, которых он был лишен в тюрьме.
По знакомству с марксистской литературой он стоял гораздо выше многих русских марксистов, что вскоре и обнаружилось с полной очевидностью. Но сам Федосеев с присущей ему скромностью и научной добросовестностью считал первостепенной задачей для себя углубление знаний.
Федосеев вышел из тюрьмы с ясным планом будущей деятельности. Главное место в ней занимала пропаганда марксизма — литературная деятельность.
«Литература (т. е. литературная деятельность) для меня — самое необходимое, насущное дело настоящего времени, без которого... или, как говорили, «Sine qua non» чего бы то ни было, — пишет Федосеев Е. А. Саниной вскоре после освобождения. — Это тем более, что современная литература... далеко не удовлетворяет запросов, какие возникли, не дает решения... на самые существенные вопросы и не дает даже необходимых материалов для самостоятельного решения этих основных вопросов.
Что же касается до личной моей литературной деятельности, — продолжает Федосеев, — то я чувствую себя для этого совершенно неподготовленным, у меня очень много, страшно много не самостоятельно решенных вопросов, а с чужим решением; у меня недостает знаний для самостоятельного решения очень многих вопросов первостепенной важности; без этого же последнего условия литературная деятельность для меня не имеет никакого значения. Мне нужна литературная деятельность с ясными, законченными решениями вопросов, чтоб могли высказаться другие, решения которых тех же вопросов сходны, в главных чертах. Литература не для убеждения, не для проведения (хотя я вовсе не отрицаю популяризации) каких бы то ни было воззрений, а для соглашения уже сложившихся воззрений».
Федосеев заключает свои рассуждения словами, в которых звучит твердая уверенность: «А потом? Потом литературная деятельность систематическая, литература».
С такими планами Николай Евграфович ехал во Владимир.
Во Владимир ехали все вместе: Федосеев, Ягодкин, Санин, Гопфенгауз. К ним присоединилась еще одна участница казанского кружка — С. Г. Беркович.
Начальник жандармского управления Владимира не испытывал радости по поводу их приезда. Из документов дела он мог уяснить себе, что представляют собой Федосеев и его товарищи, поэтому он сразу же, едва ссыльные появились в городе, написал рапорт начальству: «Принимая во внимание, что Ягодкин и Федосеев недавно отбыли одиночное тюремное заключение... что это наказание, по-видимому, благотворно не повлияло и что они могут иметь крайне вредное влияние на владимирскую молодежь, особенно на учащуюся, я лично довел до сведения исполняющего должность губернатора эти соображения, прося Его Превосходительство, не представится ли возможным избрать какие-либо способы или посредством нравственного давления заставить приезжих непрошеных гостей удалиться из г. Владимира».
Начальство ответило владимирскому жандарму, что к удалению Ягодкина и Федосеева из Владимира «надобности не встречается». Пришлось ему смириться, но, естественно, при таком отношении негласный надзор полиции за приехавшими осуществлялся с особой тщательностью.
На следующий же день после приезда Федосеева с товарищами во Владимир к ним в снятые две комнатушки невдалеке от семинарии пришли знакомиться проживавшие в городе и находившиеся, как и они, под надзором полиции молодой марксист Н. Л. Сергиевский и убежденный народник Н. И. Иванов.
Сергиевский оставил воспоминания о первом знакомстве с Федосеевым: «Это был среднего роста, пропорционально сложенный блондин, — описывает он Федосеева, — только что вышедший из юношеского возраста... с правильными чертами лица, обрамленного едва пробивающейся, слегка рыжеватой растительностью. На устах его поминутно блуждала мягкая, подкупающая в его пользу, улыбка. Эта улыбка была особенно характерна для него... Глаза светились искренно и приветливо. А высокий умный лоб изобличал недюжинные духовные способности... Когда он говорил, он волновался, нервно шагая по комнате, то садился, то вскакивал и устремлялся в противоположный угол комнаты. Движения были порывисты, почти стремительны и совершенно непредвиденны; во время горячего спора, — а он спорить иначе не мог, — они отличались какою-то причудливостью, так что собеседник невольно настораживался, как бы обороняясь. Однако она были вполне понятны у человека, только что выскочившего после «одиночки» на волю и объяснялись повышенной нервностью».
Дискуссия началась по вопросу о возможности развития капитализма в России — основному вопросу, вызывавшему наиболее ожесточенные схватки между народниками и марксистами.
Иванов, известный своим умением вести дискуссию и считавший долгом повсюду защищать народническую идеологию и опровергать марксизм, бросил вызов казанским марксистам.
Николай Евграфович принял вызов. Присутствующие с восхищением наблюдали, как Федосеев, опровергая одно положение Иванова за другим, перешел от обороны к наступлению, и вот уже не Федосеев, а Иванов вынужден был перейти к обороне, а Николай Евграфович «гнал и преследовал его, поминутно подсказывая ему возражения и разбивая их».
Н. Л. Сергиевский описывает манеру спора Федосеева. Иванов пытался прикрыться цитатами из Маркса, давая им толкования в нужном ему освещении. Федосеев не прятался за цитату, он приводил факты, цифры и доказывал свои мысли только при помощи логики.
Иванов вынужден был постепенно сдавать одну позицию за другой.
После этого спора лавры Иванова, по отзыву современника, «сильно поблекли и облиняли», а он сам, когда они с Сергиевским возвращались от казанцев, отозвался о Федосееве как о человеке очень крупном и крайне интересном, и жаль, что такой ценный человек, сказал он, «погибает в марксизме».
Во Владимире существовали среди молодежи революционные кружки. Федосеев знал о них, но поддерживать непосредственные контакты с членами кружков, не подвергая опасности их и себя, он не мог. Поэтому в комнатах у казанцев появлялось очень мало постороннего народа. Но и это вызывало самое пристальное внимание го стороны полиции. В полицейском отчете содержались введения о том, что казанцы водят знакомство «исключительно с лицами, состоящими под надзором полиции и вообще с людьми неблагонадежными в политическом отношении».
«Тихая» жизнь, которую вел Федосеев во Владимире, обусловливалась тем, что он намеревался прежде всего заняться подготовкой к литературной работе и литературной работой, а не практической революционной деятельностью. Он не посещал кружков, не занимался специально марксистской пропагандой. Его участие в жизни революционного Владимира ограничивалось лишь беседами с теми немногими знакомыми, которые навещали его. Правда, даже такая ограниченная деятельность Федосеева имела большое влияние на распространение марксистских взглядов среди революционно настроенной молодежи города.
Владимир, имевший славное историческое прошлое, украшенный великолепными историческими памятниками, был губернским городом, в котором размещались все губернские учреждения. Так как в самом городе не существовало никакой промышленности, то Владимир имел ярко выраженный мещанско-чиновничий характер. Трезво смотревшие на вещи и не отличавшиеся болезненным местным патриотизмом, молодые владимирцы характеризовали свой город как скучный и мертвый, с замкнутой жизнью. «Да что, батенька, препоганый наш городишко, — говорили они, — вот, дай бог, дождусь весны, удеру отсюда без оглядки».
Но Федосеев в самой провинциальности Владимира находил для себя положительные стороны. Ему нравились тихие, утопающие в вишневых садах улицы, белые, сверкающие золотыми куполами чудеса древнерусского зодчества — многочисленные владимирские церкви, старинный кремль на холме и протекающая под холмом Клязьма, он с огромной радостью обнаружил, что во Владимире очень хорошая библиотека. Отсутствие бурной общественной жизни, за что, собственно, Владимир и называли глушью, тоже представлялось ему в настоящий момент «очень ценным условием».
Глухому Владимиру он противопоставляет так называемые центры, где, хочешь не хочешь, жизнь вовлекает человека в свой суетливый водоворот и где целая уйма времени уходит на бесплодную болтовню.
«А ведь мы смертны,— заключает Федосеев свои размышления по поводу выгод жизни в провинциальном Владимире, — и смерть ждет нас на 3—4 десятке лет, так что шумные распри олимпийцев нам не к лицу в настоящее время. Работать, чтобы жить. Жить, чтобы работать, а не носиться по полю чистому, как ковыль, по поле ветра. А для этого и глушь до поры до времени имеет неоценимые качества».
И далее Федосеев говорит, что он прожил бы во Владимире целый год с большим удовольствием, если бы там «были малость получше экономические условия».
А экономические условия, в которых оказались казанцы, оставляли желать много лучшего.
Работу во Владимире найти было очень трудно. В государственных учреждениях вакантного места ожидали десятилетиями, кроме того, поднадзорным путь на государственную службу практически был закрыт. Они, конечно, могли бы давать уроки, но спрос на репетиторов во Владимире оказался более чем скромный. Новые друзья устроили им несколько грошовых уроков, едва спасавших от голодовки.
Федосееву один адвокат иногда давал по нескольку листов переписки. Кроме того, ему предоставили в окружном суде «стульчик», то есть разрешили заниматься перепиской решений, протоколов и разных просьб и кляуз по заказу посетителей, расплачивающихся тут же звонкой монетой — пятачками и гривенниками.
Подобным промыслом обычно кормились пропившиеся и выгнанные со службы мелкие чиновники. Во владимирском окружном суде целый«клуб их толпился в швейцарской, отбивая друг у друга клиентов». Правда, Федосеев находился в привилегированном положении: он не торчал в пропахшей сивухой и кислыми чернилами швейцарской, а сидел в приемной за столом, рядом с помощником секретаря, и одно это уже служило довольно хорошей рекламой. Но, конечно, и за столом помощника секретаря Федосеев чувствовал себя на положении пропойцы-подьячего.
Ничего лучшего не предвиделось и впереди. Не найдя никакого заработка во Владимире, в марте добился разрешения уехать на родину, в Троицк Оренбургской губернии, К. К. Ягодкин. В мае уехал к отцу в Кологрив А. А. Санин. М. Г. Гопфенгауз и С. Г. Беркович покинули Владимир еще раньше.
Федосеев остался один. Ему ехать было некуда и не к кому.
Уездный землемер Беллонин, детей которого Федосеев готовил к поступлению в гимназию, предложил ему в качестве домашнего учителя выехать с ними на лето в деревню. Федосеев принял это предложение. Работа в семье землемера избавляла его от необходимости ежедневно убивать время на поиски грошовых заработков. Кроме того, он надеялся, что в тишине и покое деревенской жизни ему удастся больше уделять времени собственным занятиям.
В начале июня Федосеев с Беллониными выехал в деревню Шеверниха Вязниковского уезда.
Последствия неурожая 1891 года ощущались и здесь, хотя уезд и не считался голодающим. И это производило ужасающее впечатление.
Бедность, голод, болезни, разорение — вот что узидел Федосеев в Шевернихе. Все это не было для него неожиданностью. О положении в деревне он знал из литературы, из собственных наблюдений на этапах и во Владимире. «Да, в деревне жить невозможно, — восклицает он, — тут, хотя будь с самыми спокойными нервами, не выдержишь, это я испытал на себе... Просто страшно там жить!»
Занимаясь крестьянским вопросом, Федосеев проанализировал причины и последствия голода 1891 года. «Голод — не от засухи, — утверждал он, — голод — закономерное следствие развития в России капитализма и пролетаризации деревни». Федосеев приводит конкретные цифры, показывающие, что именно голодные годы приносят капиталистам наибольшие прибыли - в 1890 году вкладов в «Сберегательные кассы» было на 26 миллионов рублей, а в 1892 голодном году — на 53 миллиона.
Для Федосеева также было ясво, что ни устройство благотворительных столовых, ни потребительские товарищества, которые организовывала молодежь, не изменят положения и не избавят народ от очередного голода. «В последние два страшные года, — пишет Федосеев, — масса лучшей, с «золотыми сердцами» молодежи кинулась кормить деревню, спасать от тифа и холеры... Они кормили Гришу, а брату Гриши — Васе, голодающему, плачущему, — отказывали в пайке «до завтра», ибо хлебушка нет для всех.... Проклятье. Да тут с ума можно было сойти».
Но, отрицая разумом успех усилий «молодежи с золотыми сердцами», Федосеев тем не менее сам старался помочь крестьянам чем мог.
Уезжая в деревню, он взял с собой аптечку и проконсультировался с врачом о лечении наиболее простых и распространенных заболеваний.
Получилось так, что все свободное от преподавания время он использовал не для занятий научной работой, а для посещения больных. С утра к нему приходили за лекарствами матери с больными детьми.
Но люди, несмотря на лекарства, умирали от отсутствия необходимой пищи и плохих жизненных условий.
В конце концов Федосеев отдал почти все свои деньги на похороны. Крестьяне благодарили его: «Пошли тебе царица небесная за заботы о нас...» А он испытывал только горькое чувство стыда и приниженности от собственного бессилья.
И несмотря на это, Федосеев бежал к больному, стремился оказать нуждающемуся человеку помощь. Такова уж была его натура.
Его не раз упрекали в непоследовательности: мол, говоришь, что народу нет никакого толка от столовых, а сам возишься с мелочной помощью...
В одном из писем к Е. А. Саниной Федосеев отвечает на этот вопрос. Он пишет о разнице между своим душевным складом и складом «железных» деятелей, неподвластных страстям. «Не отстраняя же мерила «разумной оценки поступков», — пишет Федосеев, — можно вовсе не отрицать альтруистических чувств к людям, безграничного «служения» им, чуждого всяческого педантизма, но только тогда эти чувства будут узорами на ткани, на основе ткани поступков, деятельности, а не самого основного ткани. Эти чувства должны быть атмосферой деятельности. Без них деятельность... для меня по крайней мере, что-то тяжелое, беспросветное; впрочем бывают разные люди: есть такие люди, для которых существует только деятельность, черствая деятельность. Эти люди не нуждаются в дружеских откликах, им не надо интимной близости, для них не существует альтруистических чувств к людям, с которыми они «живут», самый альтруизм для них — идея. Этим я хочу сказать, что бывают разные «типы душевного развития».
В конце августа Федосеев возвратился во Владимир. К этому времени он уже успел ощутить не только положительные качества владимирской «глуши», но и отрицательные, главным из которых была удаленность от тех городов, где действовали наиболее крупные силы русских марксистов.
Живший в 1889—1893 годах в Самаре В. И. Ленин развернул там в эти годы большую революционную работу, руководя социал-демократическими кружками. Федосеева привлекала работа вместе с Владимиром Ильичом. Кроме того, в Самаре в это время появилась возможность публикации марксистских работ в газете «Самарский вестник». Поэтому Федосеев вынашивал план переезда в Самару. Он даже предпринял кое-какие шаги к осуществлению этого плана.
Еще летом по его просьбе в Самару приезжала М. Г. Гопфенгауз. Она должна была связаться с Лениным, выяснить возможность участия Федосеева в «Самарском вестнике» и целесообразность его переезда в Самару.
В сентябре Федосеев намеревался получить разрешение полиции на переезд из Владимира в Самару.
Хотя Федосеев не собирался принимать непосредственного участия в практической деятельности владимирских революционных кружков, но он был в курсе их жизни, и в некоторых случаях кружковцы обращались к нему за советом. Под влиянием Федосеева во Владимире усилился интерес к марксизму, и в результате народники, которые до приезда Федосеева пользовались непререкаемым авторитетом, стали терять власть над революционной молодежью.
Один из участников владимирских кружков — С. Шестернин позже вспоминал: «Убежденная проповедь марксизма сделала свое дело: мы стали читать заграничный сборник «Социал-демократ» и Николая—она, мы засели за Маркса. Приходилось пересмотреть весь свой
----------------------------------
Николай—он — псевдоним Н Ф. Даниельсона (1844—1918), русского экономиста и публициста, переводчика «Капитала» К. Маркса на русский язык.
----------------------------------
идейный багаж, и в результате под влиянием Федосеева мы стали переходить в лагерь марксистов».
Владимирские революционеры поддерживали связь с рабочими Орехова-Зуева, им даже удалось устроить одного товарища — В. В. Кривошею письмоводителем у орехово-зуевского полицейского надзирателя.
В. В. Кривошея — народник, склонявшийся к марксизму, с большим успехом вел среди рабочих революционную пропаганду. Он был умелым конспиратором и сам руководил только небольшим кружком проверенных рабочих, а уже те в свою очередь входили в контакт с другими рабочими.
Полицейский надзиратель, следивший за перепиской своего письмоводителя, неожиданно обнаружил среди его корреспонденции письмо от «политически неблагонадежного» Н. Л. Сергиевского. Это письмо послужило причиной того, что полицейский посоветовал Кривошее убраться от греха подальше подобру-поздорову из Орехова-Зуева.
Кривошее пришлось уехать, но начатая им работа не прекратилась. Рабочие вели пропаганду самостоятельно, и она находила среди их товарищей самый живой отклик. Осенью недовольство рабочих в Орехове-Зуеве проявилось особенно сильно. В это время каждый год на фабриках Орехова-Зуева понижались расценки, так как с наступлением осени и окончанием сельскохозяйственных работ в город приходило много сезонных рабочих.
Осенью 1892 года хозяева, как обычно, объявили о снижении расценок.
Год был тяжелый, голодный, в Поволожье гуляла холера, то здесь, то там вспыхивали холерные бунты. Тревожные слухи о них, обраставшие фантастическими подробностями, ходили среди рабочих, вызывая возмущение. Казалось, брось искру — и все вспыхнет.
Орехово-зуевские рабочие-кружковцы решили поднимать ткачей на открытое выступление. Во Владимире, куда приехала их делегация, орехово-зуевцев поддержали. Бывшие в это время в городе народники отпечатали прокламацию. «Нам нужно потребовать от хозяев-фабрикантов, — писалось в прокламации, — чтобы на все холерное время они увеличили заработную плату, уменьшили рабочий день до 8 часов и прекратили работу детей. Добром фабриканты на это не согласятся, нужно заставить нх силой».
Кривошея обратил внимание на призыв к насильственным действиям, содержащийся в прокламации, только когда ее уже распространяли. Зная настроение масс, он боялся, что товарищи из Орехова-Зуева не сумеют организованно провести борьбу, что вспышка недовольства выльется в стихийный бунт не объединенных между собой одиночек и окончится, как всегда кончаются подобные восстания, жестокой расправой, многочисленными жертвами.
Никаких новых известий из Орехова-Зуева не поступало. Как раз в эти дни во Владимир вернулся Федосеев. Кривошея бросился к нему за советом.
Николай Евграфович, познакомившись с обстоятельствами, согласился, что возможность открытого выступления вполне реальна.
Федосеев отрицательно относился к чисто экономическим стачкам. Он считал их крайне невыгодным для рабочих способом борьбы за свои интересы, так как они сопровождаются большими жертвами, а в случае успеха — обычно частного и очень умеренного — ничего не меняют в положении рабочих. Рабочий класс, утверждал Федосеев, должен добиваться политической свободы, которая обеспечивала бы ему законпое право борьбы зк свои интересы. Переход от чисто экономических требований к политическим он считал совершенно необходимым для рабочего движения.
Первым этапом этого перехода должно было стать, по его словам, «возможно широкое распространение в среде рабочих ясного понимания необходилюсти этой политической свободы», то есть пропаганда.
Однако Федосеев видел и знал, что положение рабочих так невыносимо, что рабочие часто уже не могут сдержать своего возмущения и то тут, то там возникают стихийные стачки. О таком же настроении свидетельствовали и сами рабочие.
Один из орехово-зуевских рабочих говорил Федосееву, что теперь редко встретишь «труженика, ожидающего с тихой грустью награды за свое тяжелое бремя за гробом... везде царит бесшабашная готовность на все, ибо жизнь слишком тяжела, чаша угнетения везде переполнена».
Но, являясь противником стачки, Федосеев тем не менее считал, что раз уж рабочие начали ее, то «руководители должны указать им на самые важные требования, которые они должны выставить, и на необходимость постоянного союза между ними для того, чтобы борьба с хозяевами была возможно успешнее. Наконец, раз стачка началась, руководителям следует разъяснять рабочим, что разгром и грабеж положительно вредят делу, и вместе с тем привлекать рабочих к широкому обсуждению их интересов».
Призыв народнической прокламации к стачке мог обернуться для орехово-зуевских рабочих трагедией.
Новая прокламация, рекомендующая не выступать против хозяев, по мнению Федосеева, вряд ли подействовала бы, да и поздно ее было печатать.
Федосеев принимает решение ехать в Орехово-Зуево и попробовать сделать что-либо на месте. Он очень рисковал, но полагал, что иного выхода нет, и 30 августа утром Федосеев и Кривошея приехали в Орехово-Зуево. Было воскресенье. Почти все население поселка находилось в церкви на воскресной службе. Федосеев и Кривошея, попив чая, направились в церковь, где Кривошея надеялся найти знакомых рабочих и договориться о встрече. После церкви зашли к учителю Преображенскому, сочувствующему революционерам.
Собрались рабочие, входившие в кружок Кривошеи. Федосеев выступил перед ними. Выработали требования и решили добиваться от хозяев их выполнения мирной забастовкой.
Федосеев мог бы возвратиться во Владимир, но он захотел познакомиться с жизнью и бытом фабричного поселка. В сопровождении Кривошеи и Преображенского он ходил по улицам, заходил в рабочие казармы, беседовал с рабочими.
Слух о приезжем агитаторе, который так хорошо и понятно все объясняет, вмиг распространился по местечку. Всем хотелось послушать его, поговорить с ним. Быстро собрали митинг в лесу. Кривошея представил Федосеева как рабочего, приехавшего из Москвы.
Об этом выступлении перед орехово-зуевскими рабочими современник пишет: «Николай Евграфович не был оратором в собственном смысле этого слова; он не гнался за формой, и потому его речи нельзя назвать блестящими. Но они отличались ясностью мысли, простотой изложения, неотразимой логикой и особенной, характерной для него задушевностью. Это были речи не холодного рассудка, а пламенного сердца. Поэтому они производили сильнейшее впечатление на слушателей, поэтому и здесь, в Орехове, они произвели... сильнейшее впечатление. Толпа одобрила оратора, согласилась с предложенным им планом организованной борьбы».
Вечером по просьбе руководитей рабочих Федосеев записал основные мысли своих выступлений и передал им рукопись.
В этой рукописи в марксистском освещении рассказывалось о положении пролетариата и его борьбе против капиталистов, рассказывалось о «Манифесте Коммунистической партии», а далее Федосеев указывал на конкретные пути и формы борьбы русских рабочих.
Впоследствии, когда рукопись попала в руки жандармов, они ее назвали «Программа действий рабочих».
Чтобы их приезд не казался подозрительным, Кривошея зашел к своему бывшему начальнику — полицейскому надзирателю. Тот встретил его радушно и даже упрекнул, почему, мол, он не остановился у него. Кривошея отговорился, что он остановился у своего приятеля, учителя Преображенского, к тому же приехал не один, а с товарищем.
Этот визит к полицейскому впоследствии очень повредил Кривошее и Федосееву, дав жандармам лишние указания для расследования, но пока все шло, по-видимому, благополучно. Убедившись, что за ними нет никакой слежки, Федосеев и Кривошея в приподнятом настроении возвратились во Владимир. Даже такое кратковременное общение с рабочими дало Федосееву очень много. Оно показало ему наглядно, что русский рабочий класс уже созрел для восприятия марксистской пропаганды.
